Глава XIII. Запретные темы западной исторической и экономической науки
Возникает вопрос – почему западная историческая наука, несмотря на ее высокий профессиональный уровень и огромные размеры выделяемого ей финансирования, не смогла приблизиться к решению тех исторических загадок, о которых шла речь выше: начиная с загадки гибели Западной Римской империи, исчезновения римлян и возникновения феодализма в Западной Европе, и кончая загадкой экономического и демографического кризиса XVII века? Слишком мало было сделано на Западе и в области исследовании процессов глобализации в истории , что помогло бы правильной оценке перспектив современной глобализации. Наоборот, вместо решения или попытки решения этих загадок, в последние десятилетия она все больше занималась их замалчиванием или даже сокрытием тех закономерностей, которые однажды уже были открыты или описаны.
Так, после того как я уже написал главу V о причинах возникновения феодализма, я прочитал статью американского историка Е.Домара. Оказывается, он самостоятельно пришел к тем же выводам относительно причин возникновения крепостного права. Но более того, после того как он уже это сделал, он обнаружил, что еще в течение XIX века вышел целый ряд исторических трудов, в которых на примере большого фактического материала было доказано, что крепостное право всегда возникало в условиях редкого населения: [150];[172];[206]. А крепостное право – одна из основных черт феодализма. Однако эти труды были преданы забвению – как пишет Е.Домар, они не содержатся ни в одной библиографии современных авторитетных западных исторических сборников. Более того, когда американский историк собрался написать статью о своем открытии, то какой-то исторический авторитет отсоветовал ему ее писать – на том основании, что об этом уже не раз писали, и что это – всем известный факт. В итоге он смог опубликовать свою статью о причинах возникновения крепостного права лишь спустя 12 лет. Что это за всем известный факт, - спрашивает Е.Домар, - который так хорошо скрывается, что о нем нигде нельзя прочесть? ([107] pp.31-32)
Недавно Кембриджский университет (Великобритания) выпустил обновленный сборник исторических трудов, посвященных раннему средневековью – Новую Кембриджскую средневековую историю (1-й и 2-й том, соответственно в 2005 г. и в 1995 г.). Указанный сборник охватывает период с 500 г. по 900 г. н.э. и содержат около 60 трудов разных авторов и около 2000 страниц ([166];[167]). Казалось бы – хорошая возможность для того, чтобы внять призывам английских историков Р.Ходжеса и Д.Уайтхауса о пересмотре существующей исторической концепции (см. главу IV), или хотя бы для того, чтобы осветить и подвергнуть анализу тот обширный археологический материал, на базе которого они пришли к своим выводам (см. главу III). Но в двух толстых 1000-страничных томах не только нет никаких попыток увязки исторической концепции с данными археологии, но не приведено и малой части того археологического материала по поздней античности – раннему средневековью, который Р.Ходжес и Д.Уайтхаус систематизировали в своих книгах еще в начале 1980-х годов. Зато предпринимаются попытки (не приводя всего набора фактов, а приводя лишь выборочные факты!) оспорить мнения историков об упадке Западной Европы и Средиземноморья в конце античности и раннем средневековье. То есть пересмотр концепции осуществляется, но совсем не в том направлении, что вытекает из массы археологической информации, а в прямо противоположном!
Так, Р.Гербердинг пишет, что никакого упадка античности, скорее всего, вообще не было. И обосновывает это тем, что в Римской империи было много «средневековых» черт: многие улицы, даже в Риме, были немощеные, многие дома не имели водопровода и канализации. На многих улицах был дурной запах (из-за нечистот) и было полно нищих, так что они были опасны для прогулок, особенно состоятельных людей ([166] pp.25-28). Хотелось бы в связи с этим отметить, что в сегодняшнем мире, далеком от средневековья, в эпоху научно-технической революции, в подавляющем большинстве стран: от Бразилии до Индии, не говоря уже об Ираке, Афганистане и Судане, можно встретить повсюду такие же дома и такие же улицы, без водопровода и канализации, опасные для прогулок состоятельных людей. А также людей, умирающих от голода. Означает ли это также, что б;льшая часть сегодняшнего мира до сих пор пребывает в «средневековье»? И если не было никакого упадка при переходе от античности к средневековью, то не было и никакого прогресса при переходе от средневековья к современности?
В другой статье А.Верхульст, опять взяв лишь один факт: наличие большого числа заброшенных крестьянских дворов во Франции и Италии в раннем средневековье (о чем выше говорилось), - и не пытаясь его соотнести с другими имеющимися многочисленными фактами, пытается его оспорить, и довольно оригинальным способом. Они, - пишет он, - «не были заброшены», а это были крестьянские дворы, «у которых временно не было» владельца ([167] p.496). В чем состоит та существенная разница между «заброшенными» дворами и дворами, у которых исчезли владельцы, из описания историка не совсем понятно . Но почему-то он полагает, что, раз дворы не были «заброшены», а владельцы просто куда-то исчезли, это должно доказывать, что никакого сокращения населения в ряде областей Франции в раннем средневековье не происходило. А в другом месте он даже утверждает, что распространение крепостного права на всех ранее свободных крестьян во Франции к IX веку может быть не следствием дальнейшего сокращения населения (закономерность, о которой, как пишет Е.Домар, как будто бы должно быть «всем известно»), а наоборот, результатом роста населения ([167] p.494). Непонятно в таком случае, почему, если, по мнению автора, рост населения приводит к крепостному праву, то при дальнейшем росте населения во Франции в течение X-XIII вв. крепостное право не усилилось еще больше, а начало, наоборот, в массовом порядке исчезать.
Аналогичные тенденции мы видим и во французской исторической науке. В главе IV приводились комментарии современных французских историков, которые плохо вяжутся и со здравым смыслом, и с имеющимися фактами. Утверждается, что римляне практически не жили в тех огромных городах, которые строили, и что они так и стояли все время пустыми. Высказывается предположение, что сокращение населения на юге Франции в раннем средневековье происходило по той причине, что там было мало епископов. Как видно из всех этих примеров, даются нелепые объяснения или опровержения именно в отношении того факта, что в конце античности и в раннем средневековье произошло резкое сокращение населения Западной Европы. Ведь если города в Римской империи строили не для того, чтобы в них жить, то значит, и население античности было вовсе не таким большим, как кажется. То же самое относится и к тому много раз уже открытому и доказанному факту, что крепостное право появляется в условиях редкого населения: если сделать вид, что никакой такой закономерности не существует, а писавших об этом авторов исключить из библиографии, то можно избавиться от одного из неоспоримых аргументов в вопросе об упадке Западной Европы в конце античности – начале средних веков.
Но все-таки наиболее кардинально к вопросу о конце эпохи античности подошли в США. Там в последнее время полностью возобладала историческая концепция о том, что никакого кризиса и упадка античного мира не было. Просто основная жизнь по каким-то причинам переместилась на Восток Средиземноморья. Ну а то, что происходило на Западе в то время – просто недостойно упоминания. В этой связи, как отмечает английский историк Б.Вард-Перкинс, в последнем издании Американского справочника (guide) поздней античности вообще исчезли статьи о франках, вестготах и англосаксах ([213] pp.170, 182). Как будто этих народов, сыгравших ключевую роль в европейской истории, не было вообще. А слова «упадок» и «кризис» американскими историками античности больше вообще не употребляются – как пишет Б.Вард-Перкинс, они стали «очень немодными» ([213] pp.87, 170).
Переписывание истории в политических целях происходило во все времена. Но обычно это ограничивалось историей одной страны – для придания большего значения каким-то событиям в жизни этой страны, важных ее текущему руководству. А тут мы имеем дело с уникальным феноменом – замалчиванием или переписыванием всей мировой истории, причем одновременно всеми ведущими западными государствами и в одном и том же направлении. В чем причина этого феномена?
Если взглянуть в прошлое, то мы увидим, что однажды, два столетия назад, такое уже происходило. До XIX века в Западной Европе преобладала точка зрения о том, что наивысший расцвет цивилизации был достигнут в античную эпоху, причем, как в отношении материальной и духовной культуры, так и в плане количества жившего в ту эпоху населения. Монтескье в 1718 г. писал, что население в античности в 10 раз превосходило уровень, достигнутый к началу XVIII века ([165] CXII). Средние века потому и были названы «средними», что они считались чем-то промежуточным между эпохой деяний великих людей античности и новым временем, и не были достойны того, чтобы им дать какое-то специальное название. Западноевропейское Возрождение было первой попыткой, путем подражания античности, вернуться к величию и сиянию той давно прошедшей эпохи. Кроме того, как говорилось в предыдущей главе, в XVIII веке, под влиянием идей писателей-меркантилистов и произошедшего в XVII веке в Западной Европе сокращения населения и экономического упадка, преобладала точка зрения о том, что протекционизм в торговле способствует сбережению и росту населения, а свобода торговли - деградации. Следовательно, и история упадка античности, вполне возможно, у многих в XVIII веке ассоциировалась с тем упадком, который Западная Европа пережила в предыдущее столетие, и вызывала мысли о возможном сходстве причин этих явлений.
Но в середине XVIII века с яростной критикой этих идей выступил шотландский философ Дэвид Юм. Он был предшественником Канта, философом-субъективистом, отрицавшим возможность познания человеком окружающего мира и наличие в этом мире причинно-следственных связей. Непонятно, как это у него сочеталось с новыми идеями в области истории и экономики (предполагающими объективную картину мира), с которыми он выступил. Тем не менее, он начал отрицать тот факт, что в античности вообще было значительное население, вступив в спор как с предыдущими авторами, включая Монтескье, так и с Р.Уоллесом, выступившим с опровержением его идей [142]; [208]. И что интересно: Д.Юм одновременно выступил также с критикой протекционизма и с пропагандой идей свободной торговли, которую вскоре, уже после смерти Юма, поддержал и развил другой шотландец - Адам Смит. То, что они оба были шотландцы, совсем не удивительно: Англия защитила таможенными барьерами саму себя, но проводила дискриминацию в отношении подвластных ей Ирландии и Шотландии, от чего страдала их экономика и население . И поскольку у обоих шотландцев были причины не любить английскую систему протекционизма и вообще англичан , то стоит ли удивляться, что ее критика с самого начала не была объективной (см. Комментарии к настоящей главе, где приводятся некоторые примеры такой критики со стороны Адама Смита). Стараясь ниспровергнуть основы ненавистного ему английского протекционизма, Юм даже заявил, что он «молится за процветание торговли Германии, Испании, Италии и даже Франции» ([92] p.49) - то есть пусть процветают все, кроме Англии.
Совершенно не удивительно поэтому, что Юм и Смит начали яростную критику английской системы протекционизма. Удивительно другое: атаку на протекционизм и пропаганду идей свободной торговли начал человек (Д.Юм), который предпринял одновременно и атаку на существовавшую до того времени историческую концепцию. В дальнейшем основную атаку на историческую концепцию будут вести исключительно сторонники идей свободной торговли и экономического либерализма. И что любопытно – они будут, как правило, проигрывать в научных спорах, но их концепции все равно будут побеждать. У Юма вряд ли было больше аргументов, чем у Монтескье и Уоллеса, тем не менее, именно его историческая концепция о том, что в античности не было большого населения, была принята английской политической элитой к началу XIX века, возможно, как отмечает Д.Холлингворт, «в квази-политических целях» ([139] p.334). Что это были за цели? Известно, что в тот же период началось масштабное наступление на протекционизм, которое в начале XIX века поддерживало уже большинство английского истэблишмента. Ход дискуссий, проводившихся тогда в английском парламенте, в отличие от тех, которые могут проводиться сегодня, для нас уже не является секретом. Английская элита полагала, что устранение протекционистских барьеров в торговле с другими странами позволит Англии, ввиду ее промышленного превосходства, превратиться в «мастерскую мира». И именно эта цель и была поставлена. А некоторые члены английского парламента высказывались еще определеннее. Один член партии вигов, выступая в Палате общин парламента в 1846 г., представил свободную торговлю как выгодный «принцип», посредством которого «иностранные государства станут для нас ценными колониями, при том, что нам не придется нести ответственность за управление этими странами» ([192] p.8).
Итак, в целях превращения Англии в мастерскую мира, а других стран – в колонии или сырьевые придатки, была начата грандиозная идеологическая и пропагандистская компания. Наиболее активным деятелем в этой компании был Ричард Кобден, в молодости прошедший путь от коммивояжера до купца и промышленника. Сначала было сломлено сопротивление внутренних противников свободной торговли в Англии, в том числе партии консерваторов (тори) и чартистов, представлявших интересы английских рабочих. Затем, в 1846 г., Кобден буквально переехал жить на континент, где в течение 13 лет переезжал из одной европейской страны в другую, агитируя за свободную торговлю ([88] pp.11-12, 28-30). Одновременно по своим каналам такую же пропаганду в Европе вели английский парламент и британские торговые ассоциации. Кроме того, в ряде стран были основаны общества свободной торговли, которые иногда возглавлялись англичанами же – например, в Германии. И вот результат: как пишет экономический историк П.Байрох, «под влиянием этих групп давления и иногда также под более прямым влиянием британцев, большинство европейских государств провели у себя сокращение таможенных тарифов» ([88] p.30).
И как бы совершенно случайно – параллельно с этой грандиозной кампанией борьбы за свободу торговли в Европе начали появляться новые исторические концепции, начисто отвергавшие все, что существовало ранее в истории и предлагавшие чуть ли не переписать ее заново. Самой знаменитой из этих новых концепций стал марксизм, появившийся одновременно с началом «крестового похода» за свободную торговлю – в конце 1840-х годов . До появления и распространения марксизма все историки писали о капиталистах и капиталистических отношениях как о чем-то вполне естественном, что существовало во все времена. И капитал также существовал во все времена – эффективное сельское хозяйство в Древнем Вавилоне и Древнем Риме не было бы возможным без больших вложений капитала в ирригационные системы. В.Ключевский, вряд ли всерьез читавший Маркса (если вообще читавший), писал о капиталистах и о власти капитала в Киевской Руси ([27] XIV). Т.Моммзен (который работал над своими книгами еще до выхода трудов Маркса) и М.Ростовцев писали о капиталистах и капитализме в Древнем Риме и Древней Греции ([40] с.537; [48] с.51). Маркс все эти идеи перевернул с ног на голову, заявив, что капитализм возник только с появлением капиталоемкой промышленности во второй половине XVIII века - тезис, с самого начала противоречивший фактам - и что одновременно с его появлением возникли совершенно новые классы, ранее не существовавшие: капиталистов и промышленного пролетариата, - а все, что было до того, не имеет никакого значения для современной истории и современной жизни. И, не особенно задумываясь, все, что было до XVIII века, назвал «феодализмом», а что было еще раньше (где-то до V века – «рабовладельческим способом производства»). Правда, спустя некоторое время, немного разобравшись в историческом материале, он опять начал менять и тасовать названия «способов производства» и «измов»: дескать, помимо «рабовладельческого», «феодального» и «капиталистического», существовал еще и «античный», и «восточный», и «германский» способ производства как самостоятельный, отличный от первых трех ([37] с.157; [36] с.462-469). То есть фактически Маркс опроверг самого себя.
Но кому интересна проснувшаяся историческая ответственность автора, которого уже избрали символом новой веры? Эти исторические откровения Маркса не были опубликованы и, вполне возможно, ему просто не позволили их опубликовать: как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Уж очень стройной и простой до сих пор смотрится эта марксистская концепция, которую де факто до сих пор поддерживают все авторитетные западные исторические школы и которая легла в основу школьного преподавания истории во всем мире. Чего проще: ровно в таком-то году «рабовладельческий строй» сменился «феодализмом», а затем – в соответствующем году – «капитализмом». И главное – никому не придет в голову сравнивать процессы, происходившие в разные периоды и выявлять какие-то там закономерности: как можно сравнивать рабовладельческий или феодальный строй с капитализмом. И не беда, что десятки историков, да и сам автор данной теории впоследствии, эту примитивную схему опровергли, и доказали совсем другую схему: можно просто удалить этих историков из библиографии, и дело с концом. Или «не посоветовать» вообще публиковать свои идеи, как в приведенном мной выше примере с Е.Домаром. Кстати, если бы в СССР, из уважения к К.Марксу, в 1939 г. не решили опубликовать его поздние рукописи, то никто бы и не узнал, что сам автор марксистской исторической концепции в зрелом возрасте пересмотрел свои ранние взгляды на ход мировой истории.
Роль марксистской исторической концепции в сегодняшнем школьном преподавании истории на Западе хорошо иллюстрирует следующий пример. Когда И.Валлерстайн начал изучать мнения историков о Французской революции 1789 г., то он с удивлением обнаружил, что они кардинально расходятся с тем, чему его самого в свое время учили в школе и колледже. Оказалось, что большинство историков уже давно пришли к выводу, что Французская революция была никакой не буржуазно-демократической революцией, как ему преподавали в (американской) школе, а по своей направленности и движущим силам была антикапиталистической, то есть ничем не отличалась от Русской революции 1917 г. Да и по своим результатам в ней не было ничего буржуазно-демократического ([212] pp.34-51). К тому же, как отмечает И.Валлерстайн, «к XVIII веку Франция уже не была феодальной страной в любом сколько-либо значащем смысле этого слова»; и далее он объясняет распространенность тезиса о Французской революции как «буржуазной революции» не чем иным, как «марксистским наследием» ([212] pp.40, 50). Таким образом, можно констатировать, что «марксистское наследие» глубоко укоренилось не только в школах и вузах бывшего СССР, где марксизм был частью официальной идеологии, но и в школах и колледжах на Западе, где на уроках истории в качестве основной преподают марксистскую историческую концепцию о «буржуазных революциях» при переходе от феодализма к капитализму.
У меня нет возможности подробно остановиться сейчас на истории возникновения марксизма и на других основных элементах его исторической и социальной концепции (см. вторую книгу трилогии: [31] п. 18.2). Могу лишь констатировать, что они также были опровергнуты историками. Выше уже говорилось о том, как историки или сама история опровергли тезисы о «рабовладельческом способе производства» и о пролетариате как особом классе – спутнике капитализма, возникшем в XVIII веке. Но точно так же историками на основе анализа массы исторических фактов были опровергнуты тезисы Маркса о «первоначальном капиталистическом накоплении», о возникновении капитализма лишь в XVIII веке, о «буржуазных революциях» при переходе от феодализма к капитализму и т.д. Интересен еще один факт: Маркс, этот «вождь пролетариата» и «защитник интересов рабочего класса», был еще и ярым сторонником идей Адама Смита , и выступал за свободу торговли (см. Комментарии в конце главе). Конечно, можно удивиться: как ему удавалось это совмещать, учитывая, что почти все организованные объединения рабочих того времени (до появления марксистских организаций) выступали против свободной торговли, которая ассоциировалась с безработицей и наступлением на права трудящихся ([88] pp.129, 132-133). Хороший пример того, как это удавалось, дает выступление Маркса в 1848 г., в котором он указал, что свобода торговли приводит к обнищанию менее развитых стран и к снижению заработной платы рабочих развитых стран до самого минимального уровня, необходимого для поддержания жизни рабочего, или даже еще ниже. А в заключение сказал: «… система свободной торговли действует разрушительно. Она вызывает распад национальностей и доводит до крайности антагонизм между пролетариатом и буржуазией. Одним словом, система свободной торговли ускоряет социальную революцию. И вот, господа, только в этом революционном смысле и подаю я свой голос за свободу торговли» ([34] с.418, 414-417). Как видим, К.Маркс прекрасно осознавал те социально-экономические последствия, к которым приведет свободная торговля. Но при этом «защитник трудового народа» вряд ли беспокоился о том, что большинство рабочих, которых он сознательно обрек своими высказываниями на нищету и безработицу (а все социал-демократы и другие сторонники марксизма после этого стали выступать за свободу торговли, в пику профсоюзам рабочих: [88] pp.131-133), могут никогда не дожить до осуществления той прекрасной коммунистической сказки, которую он им обещал, сам имея о ней весьма туманное представление.
Интересно отметить, что, несмотря на опровержения исторической концепции Маркса историками, после появления марксизма многие теоретики капитализма и свободной торговли сразу же безоговорочно приняли эту концепцию и стали яростно отрицать, что капиталистические отношения имели место до XVIII века. Известный немецкий экономист-теоретик В.Зомбарт писал на рубеже XIX и XX веков о некапиталистической природе экономики средневековья и о том, что жившие в ту эпоху бизнесмены не были «настоящими», изображая их то робкими, то скупыми, то невежественными. Но два ведущих специалиста по истории итальянского средневековья, Р.Дэвидсон и Х.Зивкинг, выступили с критикой его работ и заявили, что в городах северной Италии в XIII-XVI вв. развивался самый настоящий капитализм с настоящим классом капиталистов-бизнесменов. После такой отповеди Зомбарт сразу пошел на попятную и признал свою неправоту ([104] p.163). Одновременно с Зомбартом целый ряд других авторов (Родбертус, Бюхер и другие) выступили с критикой прежних исторических взглядов на античность, утверждая, что там не было никаких капиталистических отношений, а экономика была основана на натуральном хозяйстве. И получили ответ со стороны известного немецкого историка Эда Майера, который заявил, что такое представление об экономике античности не имеет ничего общего с теми знаниями об античности, которые накоплены историками ([160] S.81-89).
Спрашивается – почему в течение всей кампании борьбы Великобритании за либерализм в торговле, начавшейся в 1840-е годы и продолжавшейся до начала XX века, не прекращалась критика существующей исторической концепции? И почему эта критика исторической концепции, начатая экономистом-либералом Юмом, неизменно велась также экономистами-либералами – Марксом, Энгельсом, Зомбартом, Родбертусом и т.д.? Может ли это быть простым совпадением, в любом случае очень странным? Для того чтобы это понять, нужно определить основное направление этой критики. Совершенно очевидно, что оно состояло в том, чтобы объявить анахронизмом все прошедшие исторические эпохи и объявить о начале новой эры, в которой (само собой разумеется) все должно было быть по-другому, не так, как в предыдущие эпохи. Поэтому никакие выводы, вынесенные в отношении предыдущих эпох, не годились для этой новой капиталистической эры, эры свободной торговли. И особенно не годились выводы, сделанные писателями-меркантилистами – ведь они были сделаны применительно к «докапиталистическому», «феодальному» обществу, где все якобы было совершенно по-другому. Тем более не годились параллели с упадком античного общества – ведь оно было «рабовладельческим». Таким образом, ничто не должно было мешать английскому капиталу реализовывать свою мечту о превращении Великобритании в мастерскую мира, а другие страны – в поставщиков для нее сырья и рабочей силы. И ничто не должно было мешать торговцам и финансистам Англии и других стран Запада наживаться на свободной торговле, тем более что от открывшихся спекулятивных возможностей (с одной стороны, появление дешевых видов транспорта – пароходов и паровозов, а с другой стороны, существование огромной разницы в ценах между странами) и от ожидаемых от свободной торговли баснословных прибылей у этих торговцев и финансистов уже захватывало дух. В этой связи можно вспомнить характеристику свободной торговли, данную И.Валлерстайном, который писал, что, в отличие от протекционизма, играющего важную роль в достижении государством долгосрочных преимуществ, свободная торговля служит «максимизации краткосрочной прибыли классом торговцев и финансистов» ([210] p.213).
Как мы уже знаем, этим планам не вполне было суждено реализоваться. Верхушка США, пережив гражданскую войну 1861-65 гг., решила прекратить эксперименты с «максимизацией краткосрочной прибыли» и вернулась к жесткой протекционистской политике, в результате к концу столетия страна превратилась в мощнейшую державу и в несколько раз по экономическим показателям обогнала Великобританию. А с недавней «мастерской мира» свободная торговля, как уже говорилось, сыграла плохую шутку: она превратилась в депрессивную страну, как в экономическом, так и демографическом отношении. Когда же провозглашенная «новая эра» - эра капиталистической свободной торговли закончилась Великой депрессией и всеобщим возвратом к протекционизму, то пыл сторонников пересмотра исторических концепций также угас. В 1930-е – 1950-е годы мы уже не видим попыток нового пересмотра истории. Наоборот, все б;льшая критика раздавалась в этот период в адрес Маркса и его исторической концепции. Как писал Ч.Уилсон в 1970-е годы, историческая концепция Маркса настолько сильно разошлась с историческими фактами, что для ее сторонников возник риск серьезной «конфронтации между теорией и фактами» ([86] p.6).
Надо сказать, что к тому времени западная историческая наука совершила большой рывок. Начали появляться и анализироваться археологические данные с использованием современных методов датирования и воссоздания утраченных объектов или веществ по сохранившимся элементам, данные аэрофотосъемки и т.д., что позволило сделать много удивительных открытий. С учетом массы новой достоверной информации, ряд историков заявил о том, что в античности действительно произошла демографическая катастрофа, еще целый ряд историков стали указывать на материалы, подтверждающие необыкновенные размеры торговли и специализации производства в античности. Примерно такие мнения – и о демографических кризисах, и о развитии рыночных и капиталистических отношений – стали высказывать историки, изучающие средневековье . И те, и другие мнения и данные выше уже приводились. Могли бы найтись и те, кто захотел бы увязать эти демографические кризисы и экономические процессы между собой. Ведь, как писали К.Хеллеинер и Ч.Уилсон, наибольшие открытия в экономико-исторической науке можно ожидать именно в области изучения взаимозависимости экономических и демографических тенденций ([215] p.361).
Но такого рода открытия не сулили ничего хорошего сторонникам свободной торговли и глобализации. Они бы лишь подтвердили то, что и так многие грамотные люди знали или подозревали: что свободная торговля приносит странам не процветание, а упадок и деградацию. Поэтому одновременно со стартом новой кампании за свободу торговли требовался и новый крестовый поход против истории – и он начался в 1960-е – 1970-е годы. Именно с этого времени начали появляться в массовом количестве работы, которые в сущности повторяли идеи первого поколения «крестоносцев» - Маркса, Зомбарта, Родбертуса и т.д. Но на этот раз авторами этих работ выступали уже не либеральные экономисты или просто некие новые авторы, идеи которых затем опровергали именитые историки. Опыт первого крестового похода был в полной мере учтен. Авторами теперь уже нередко выступали сами именитые историки. Наиболее ярким примером может служить выступление группы античных историков Кэмбриджского университета в 1960-е – 1980-е годы с новой экономической концепцией античности. По существу, эта концепция мало отличалась от взглядов Родбертуса, раскритикованных Э.Майером в начале XX века. Они предлагали считать экономику античности не тем, чем ее считали большинство историков, а полунатуральной экономикой, где почти не было международной торговли. При этом никаких веских доказательств этой точки зрения не приводилось, наоборот, они сами приводили целый набор доказательств обратного, но при этом настаивали на своей точке зрения ([203] pp.xii-xxi). Разумеется, большинство их коллег с ними не согласились ([213] pp.87-102). А итальянский историк А.Карандини даже едко написала, что сотрудники кафедры античной истории Кэмбриджского университета издают «боевой клич» против любого упоминания о расцвете коммерческого капитализма в античном мире ([203] pp.156-157). Да, доспехи крестоносца трудно спрятать под мантией ученого.
Примерно в то же время М.Финли, руководитель указанной кафедры Кэмбриджского университета, выступил с другой идеей. Он предложил вернуться к теории К.Маркса о «рабовладельческом строе» в античности и заявил, что историки усвоили неправильные взгляды на рабство, раскритиковав при этом около двух десятков исторических трудов, в том числе классические произведения о рабстве Э.Майера и А.Валлона ([116] pp.32-63). На этих идеях К.Маркса и М.Финли я уже выше останавливался, поэтому оставлю их здесь без комментариев. Любопытно лишь отметить, что опять проповедовались исторические идеи Маркса, про которые еще М.Ростовцев писал в 1941 г., что они давно опровергнуты историками ([189] p.1328), и от которых даже сам Маркс при жизни отказался. Среди историков в целом предложение М.Финли вернуться к идеям Маркса было воспринято достаточно прохладно, не считая, по-видимому, опять его подчиненных из Кэмбриджского университета. Но зато это было с энтузиазмом воспринято американским телевизионным каналом исторических программ Discovery Civilization. В одной из передач этого канала, транслировавшейся в 2005 г., утверждалось, что в Римской империи около 200 г. н.э. было 10 миллионов рабов. Тем самым канал Discovery Civilization сильно «переплюнул» самого М.Финли, который называл цифру всего 2 миллиона, да и всех других историков, у которых, по самым смелым оценкам, эта цифра никак не выходила больше 3 миллионов, и никак не в 200 году, а в период поздней Республики в I в. до н.э. ([116] p.80) Кстати, в подготовке указанной программы Discovery Civilization принимали участие сотрудники того самого Кэмбриджского университета.
Одновременно с наступлением на экономическую историю античности, началось наступление и на ее демографическую историю. Вспомним – два столетия назад кампания за свободу торговли, начатая Д.Юмом, тоже сопровождалась атакой на демографическую историю. И сейчас повторилось нечто очень похожее: было заявлено, что почти все данные, полученные о демографии в античности, недостоверны и дают неправильную картину. Поэтому их нельзя принимать во внимание, и лучше отказаться вообще от каких-либо однозначных суждений ([178] pp.58, 69-70). И одновременно с таким заявлением все исторические демографы и историки, как по команде, начиная с 1990-х годов стали писать, что хотя все демографические данные эпохи античности свидетельствуют о непрерывном демографическом кризисе и сокращении населения, но это указывает лишь на несовершенство имеющихся данных, а вовсе не на то, что так и было в действительности ([114]; [213] pp.139-142).
Можно привести также примеры, когда археологические исследования вообще были заморожены, по-видимому, для того чтобы избежать появления новых нежелательных данных о демографическом кризисе в античности. Так, итальянские власти заморозили исследования сотен скелетов, обнаруженных еще в XIX веке во время раскопок Помпей. Эти скелеты принадлежат людям, умершим в Помпеях в момент извержения Везувия в 79 г. н.э., и их изучение могло бы дать, как пишет Д.Расселл, представительную картину римского общества того времени ([190] p.39). Однако, несмотря на призывы историков и демографов ([190] pp.4-7, 39), этот запрет до сих пор не был снят, хотя материальные затраты на проведение такого исследования были бы смехотворно малы и не идут ни в какое сравнение с теми огромными суммами, которые в целом тратятся на Западе на историю и археологию. Впрочем, нетрудно догадаться о причине этого запрета. Исследования скелетов могут лишь подтвердить ту картину демографической деградации в Древнем Риме, которая известна из других источников. А это может помешать глобализации, вызвав нежелательные параллели между событиями, произошедшими в античности и происходящими в Европе в настоящее время.
Но запретные темы в западной науке не ограничены лишь историей, в том числе экономической и демографической. Они в полной мере касаются и экономики. В XX веке появилось множество всевозможных экономических гипотез и концепций, пытающихся описать труднообъяснимые экономические явления, в том числе, например, теория длинных циклов известного русского экономиста Кондратьева. Она говорит о возможности существования длинных экономических циклов (длиной 80 или более лет), в конце которого наступает очередной всеобщий кризис. С момента появления этой теории она много раз исследовалась, приводились многочисленные комментарии и предлагались самые разные причины длинного цикла Кондратьева. Самые разные, кроме наиболее очевидных причин, связанных с циклами глобализации – то есть с периодами интенсивной международной торговли. И никогда западными экономистами в гипотезах длинных циклов не анализировались те показатели, которые, как было показано выше, и определяют на самом деле этот длинный цикл: изменение уровня таможенных пошлин, неравномерность распределения доходов в обществе, степень монополизации, а также демографические волны. Хотя в принципе любой объективный экономический анализ покажет наличие таких волн за последние 4-5 столетий.
Таким образом, несмотря на то, что вся нынешняя западная идеология построена на восхвалении глобализации, никто из западных экономистов никогда всерьез не рассматривал это явление – с цифрами и фактами в руках, используя данные по крайней мере нескольких последних столетий. Итак, мы видим, что человечеству навязан совершенно незнакомый и неисследованный путь развития (глобализация), который, вполне возможно, ведет его к пропасти. И наложено жесткое табу на любые исследования этого пути. Ничем иным невозможно объяснить отсутствие серьезных попыток со стороны западных экономистов рассмотреть развитие глобализации даже за последние несколько столетий, не говоря уже о средневековой и об античной глобализации, поскольку, как указывалось выше, само существование глобализации в истории Европы (начиная с XII века) было еще в 1970-е годы обстоятельно рассмотрено и доказано И.Валлерстайном.
Но запрет наложен не только на исследование глобализации. Он распространяется вообще на любые серьезные экономические исследования влияния протекционизма и свободной торговли на экономическое развитие государств. В качестве примера можно привести экономическую конференцию, которая состоялась под эгидой Международной экономической ассоциации в 1963 г. Она была посвящена вопросам первоначальной индустриализации – то есть, говоря простым языком, каким образом отсталая аграрно-сырьевая страна превращается в промышленно развитую. Тема эта весьма актуальна сегодня, и не только для тех стран, где никогда не было промышленности, но и для тех, где произошла деиндустриализация – как, например, в странах бывшего СССР. В конференции приняли участие около 40 ведущих экономистов и экономических историков из разных стран, впрочем, с преобладанием представителей англоязычных стран. Казалось бы, если цель конференции – разобраться в причинах индустриализации (или ее отсутствия), то важно изучить роль разных факторов, в том числе и такого, как наличие или отсутствие протекционизма. Но нет: в 500-страничном труде, вышедшем по итогам конференции, слово «протекционизм» не встречается ни разу [109]. А, например, доклад Д.Норта об индустриализации США в XIX веке, который почти полностью соответствовал статье, опубликованной им одновременно в другом издании, уже не содержал ни одного упоминания об американском протекционизме, которых так много было в той статье ([109]; [87] II, pp.680-681). Конечно, такой своеобразный подход к организации научных дискуссий вполне можно объяснить сложившейся в то время политической ситуацией. Указанная конференция проходила накануне Кеннеди-раунда (1964-1967 гг.), где США собирались бороться с протекционизмом Западной Европы и добиваться снижения ими импортных пошлин. Речь шла о сотнях миллиардов долларов, которые США в дальнейшем могли получить в виде экспортной выручки и прибыли, или, соответственно, не получить. Поэтому американскому руководителю данной экономической конференции – профессору В.Ростову – вряд ли удалось бы, даже при всем желании, опубликовать выступления каких-то экономистов, ставящих под сомнение идеи свободной торговли.
Тем не менее, кое-какие мнения на этот счет на конференции все-таки были высказаны. Японский профессор С.Цуру заявил в своем выступлении, что Япония являет собой особый пример индустриализации, поскольку она была проведена в условиях всего лишь 5%-й таможенной защиты. Это был предельный уровень импортных пошлин, наложенный на нее государствами Запада ([109] p.142). А немецкий профессор Фишер выступил с комментарием, что, таким образом, Япония и Швейцария являются единственными странами, которым удалось провести индустриализацию без установления в этот период высоких таможенных пошлин ([109] p.373). Итак, мы видим, что при желании можно вынести главный вывод конференции, тщательно скрываемый, даже из двух коротких реплик.
У меня нет возможности в рамках этой книги рассматривать особенности индустриализации разных стран. Могу только отметить, что, как следует из проведенного выше анализа, и Швейцария, и Япония в период индустриализации в XIX веке еще имели естественный протекционистский барьер, который и до этого им служил хорошей защитой от глобализации. У Швейцарии таким барьером по-прежнему, до развития массового автомобильного транспорта, служили горы. А у Японии до появления современных скоростных крупнотоннажных судов таким барьером должны были служить расстояния: 15000 км отделяло развивавшуюся японскую промышленность от ее основных конкурентов, расположенных в Западной Европе и на восточном побережье США. Поэтому совсем не случайно именно Швейцария и Япония стали теми двумя единственными странами из нескольких десятков промышленно развитых стран Запада, которым удалось провести индустриализацию в условиях низких таможенных пошлин.
В целом мы видим, что в западной исторической и экономической науке образовались огромные запретные территории, которые со временем разрастаются и приобретают угрожающие размеры, грозя похоронить и историю, и экономику как науку вообще. Сегодня в американской исторической науке, как видим, уже вообще не принято произносить слова «упадок» и «кризис», а в экономической науке – слово «протекционизм», кроме как в ругательном смысле. В этой связи давно назрел вопрос о том, что другие страны должны, наконец, перестать безоговорочно верить тому, что написано западными историками и экономистами, даже если речь идет об истории или экономике стран Западной Европы и США, и начинать создавать свою историческую и экономическую науку, свободную от запретных тем и искажений (в том числе и от марксистского наследия).
Второй вопрос – в чьих, собственно, интересах образовались все эти запретные зоны. Если западные историки и экономисты полагают, что таким образом они помогли своим правительствам перехитрить все остальное человечество, то они глубоко и жестоко ошибаются. Потому что, как показывает та же история, наиболее успешные страны в условиях глобализации в конечном счете переживают самое страшное и головокружительное падение. Но глубокий экономический кризис, который ждет Западную Европу и США – это лишь часть правды. Другая часть правды состоит в том, что западноевропейским нациям грозит опасность повторить судьбу римлян в поздней античности и раннем средневековье. Уже сегодня во Франции арабо-французы, то есть иммигранты из арабских стран и стран Африки и их потомки, по численности очень быстро приближаются к основной французской нации, а по количеству рождающихся детей – во многих провинциях ее опережают. О том, что это другая нация, которая не может или не хочет ассимилироваться, стало ясно в 2005 г. во время массовых погромов, учиненных ею по всей Франции, которые с тех пор повторяются ежегодно. Поскольку численность этой молодой нации очень быстро растет, а коренная нация очень быстро стареет и дряхлеет, то в будущем неизбежно превращение Франции или ее отдельных провинций в своего рода Ближний Восток с жестким противостоянием или войной между двумя нациями. Войной, которой не будет конца и в которой не будет победителя, по крайней мере, в течение многих десятилетий. И если в других европейских странах демографический кризис еще не успел привести к аналогичным последствиям, то в условиях глобализации это лишь вопрос времени.
Разумеется, всего этого можно было бы избежать, если бы в 1960-е годы, когда у Франции восстановилась нормальная рождаемость, она, вместе со своими соседями или без них, сказала бы решительное нет глобализации, навязывавшейся ей в то время из-за океана, и продолжала бы развитие в рамках региональной экономической модели. Можно с уверенностью сказать, на основе проведенного выше анализа, что ей в этом случае удалось бы избежать резкого ухудшения демографических показателей. Но в этом случае, конечно, французской правящей верхушке в 1960-1970-е годы пришлось бы отказаться от увлекательного процесса «снятия сливок» или «максимизации краткосрочной прибыли». В то время речь шла, возможно, о десятках миллиардов долларов, которые можно было заработать в течение ряда лет только в результате роста международной торговли и увеличения французского экспорта в другие страны. Правда, самой французской нации, живущей сегодня в условиях не только демографического кризиса, но и начавшегося цивилизационного кризиса, от этого отнюдь не стало лучше.
Судя по всему, именно этими интересами «максимизации краткосрочной прибыли» руководствовалась правящая верхушка Запада, когда начинала в 1960-е годы проект под названием глобализация. И именно этими интересами, а не интересами народов этих стран, продиктованы все те запретные зоны: начиная от запрета исследования причин гибели античного мира и возникновения феодализма и кончая запретом исследования самой глобализации как экономического и исторического явления, – которые существуют сегодня в западной науке. С учетом вышесказанного остается надежда, что по мере нарастания экономического, социального и политического кризиса, с которым неизбежно столкнется весь мир на нынешней стадии глобализации, среди экономистов и историков во всем мире начнет появляться все больше людей, имеющих гражданскую ответственность и выступающих со своей гражданской позицией. И которые, как Д.Стиглиц, обрушатся с беспощадной критикой на глобализацию и как Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, призовут к пересмотру существующей исторической концепции.
Комментарии к Главе XIII
1. О критике протекционизма Адамом Смитом
Критика Адамом Смитом сложившейся в Англии системы меркантилизма, или, в сегодняшней терминологии, протекционизма, носит предвзятый характер. Это хорошо видно из самого ее существа и из того, как он строит эту критику, что можно иллюстрировать несколькими примерами.
Так, основной аргумент сторонников протекционизма и противников идей свободной торговли – о том, что свободная торговля между странами способствует увеличению безработицы – он обыгрывает довольно своеобразно. Он, разумеется, возражает, но помимо некоторых логических аргументов приводит также следующий пример. Смотрите, говорит А.Смит, «в результате сокращения армии и флота по окончании последней войны больше 100 000 солдат и матросов … были сразу лишены своего обычного занятия; тем не менее, хотя они, без сомнения, испытали некоторые неудобства, это отнюдь не лишило их всякого занятия и средств к существованию» ([54] с.342). Заметим, что приведенный пример касается самой Англии (где произошло массовое увольнение из армии), которая жила в условиях протекционизма уже целое столетие к моменту выхода книги А.Смита. Данный пример, таким образом, не имеет никакого отношения к свободной торговле. Скорее наоборот, этим примером можно доказывать обратное – что в условиях протекционизма даже такое массовое увольнение не вызывает увеличение безработицы.
Может быть, у Адама Смита не было под рукой других примеров, относящихся к свободной торговле? Ничего подобного – сам он далее пишет о том, что Голландия – одна из немногих стран, проводящих политику свободной торговли, ставя ее в пример Англии ([54] с.362). В таком случае, спрашивается, почему он не приводит данные о том, как быстро рассасывается безработица в Голландии? Да очень просто – он не мог привести таких данных, потому что именно в Голландии к тому времени безработица уже давно приняла массовый и хронический характер. И в отличие от Англии, никуда не рассасывалась. Так, в начале XIX в. посол Пруссии в Голландии писал, что половина населения Амстердама находится за чертой бедности ([112] p.268). И англичанам – близким соседям голландцев, хорошо их знавшим – включая, без сомнения, и самого Адама Смита, этот факт должен был быть очень хорошо известен.
Мы видим, таким образом, классический образец того, как автор, не имея доказательств и веских аргументов, выступает в качестве своего рода фокусника или «наперсточника», обманывающего публику. Публика думает, что под одним из стаканчиков находится шарик, и следит за перемещениями стаканчика по столу; а шарика там на самом деле давно уже нет, его уже давно оттуда незаметно выкинули. И двигают по столу пустой стаканчик, движения которого уже ничего не значат и ничего не доказывают.
Другой пример. А.Смит, по-видимому, вполне сознательно смешивает понятия «конкуренция внутри страны» и «свобода внешней торговли». И обвиняет сторонников протекционизма, которым якобы присущ «дух монополизма», в стремлении к созданию монополий ([54] с.360). Хотя, если кому-то и можно было бы предъявить претензии в насаждении монополий и ограничении конкуренции, то уж никак не современной ему Англии. Промышленная революция в Англии, которая, можно сказать, разворачивалась прямо на глазах у Адама Смита, собственно и стала возможной благодаря духу свободного предпринимательства и уничтожению существовавших ранее (при королевской династии Стюартов) торговых и промышленных монополий . Критика монополизма применительно к Англии второй половины XVIII в. со стороны Смита, таким образом, была, по меньшей мере, необъективной.
Что касается поднятого А.Смитом вопроса о том, что таможенные пошлины усиливают монополизм отдельных стран ([54] с.360), то данное утверждение является как минимум весьма спорным, и оно требовало с его стороны доказательств, которые он опять-таки не представил, да, собственно, и не мог представить. Дело в том, что в силу неодинаковых условий каждая страна изначально имеет определенную монополию по отношению к другой. И если она посредством импортной пошлины уравнивает менее благоприятные условия производства у себя с теми, что имеются за рубежом, то тем самым монополизм, наоборот, устраняется, а не усиливается, как утверждал Смит. Англия в эпоху А.Смита активно применяла аграрный протекционизм. Тем самым английское сельское хозяйство, имевшее менее благоприятные стартовые условия по сравнению с французским или испанским (где климат лучше подходит для растениеводства), было уравнено с ними по прибыльности. Таким образом, посредством протекционизма был преодолен монополизм Юга Европы по отношению к Северу. И сельское хозяйство в Англии процветало. А когда Англия, следуя советам А.Смита, столетие спустя отказалась от протекционизма, в том числе аграрного, то ее сельское хозяйство постиг жестокий кризис, и оно почти полностью исчезло под влиянием иностранной конкуренции. Это – конкретный пример, когда аграрный протекционизм способствовал устранению монополизма отдельных стран в сельском хозяйстве, а свободная торговля, наоборот, его опять возродила. Аргументы Адама Смита, таким образом, несостоятельны – в действительности все не так, как он утверждал, а ровным счетом наоборот.
И наконец, утверждение А.Смита о том, что авторами и вдохновителями системы протекционизма в Великобритании были «купцы и владельцы мануфактур», в интересах которых, а не в интересах широкой массы населения, якобы и была создана эта система, уже давно было опровергнуто историками. Как писал известный английский историк Ч.Уилсон, «сегодня мы больше знаем, чем Адам Смит, о процессе выработки меркантилистской политики в Англии. … В этом процессе участвовал очень широкий круг людей, далеко не только купцов и промышленников. И сама “политика” состояла не просто в удовлетворении пожеланий влиятельных купцов или компаний. Она должна была учесть необходимость поддержания общественного порядка, который мог оказаться в опасности вследствие крупномасштабной безработицы или дефицита продовольствия, несовершенной системы сбора налогов и проблем с обеспечением военной безопасности» ([215] pp.165-166) .
2. О критике протекционизма и свободной торговли К.Марксом и Ф.Энгельсом
Отношение К.Маркса к концепции свободной торговли представляет интересный феномен. В двух речах, написанных для Брюссельского конгресса по вопросам свободы торговли (сентябрь 1847 г.), он критикует протекционизм и положительно отзывается о свободе торговле . А в речи на публичном собрании Брюссельской демократической ассоциации (январь 1848 г.) он, наоборот, подвергает уничтожающей критике свободу торговли. В другом произведении того же периода он приветствует борьбу чартистов против фритредеров (сторонников свободной торговли) . Таким образом, в течение очень короткого периода времени (примерно полугода) он дважды ругает свободную торговлю и дважды ее хвалит. В чем причина такой странной позиции?
Причина, по всей видимости, одна, и очень банальная. На Брюссельском конгрессе в сентябре 1847 г. собрались в основном купцы и представители международного капитала, поддерживавшие идеи свободной торговли. Выступая перед ними, Маркс критикует протекционизм и выступает за свободу торговли. А на публичном собрании Брюссельской демократической ассоциации 4 месяца спустя собрались представители широкой общественности, которая была настроена против свободы торговли. Здесь Маркс критикует последнюю.
Если рассмотреть взгляды Маркса на этот предмет по существу, то можно заметить, что его критика свободы торговли действительно прямо-таки уничтожающая. Он фактически обвинил свободную торговлю во всем, в чем только можно было ее обвинить: и в обнищании народных масс, и в ограблении слабых стран буржуазией, и в массовой безработице, и в «распаде национальностей», и в «доведении до крайности антагонизма между пролетариатом и буржуазией», и в «ускорении социальной революции» ([34] с.414-418, 255). Когда он, наоборот, защищает свободу торговли и критикует протекционизм, по-видимому, рассчитывая понравиться представителям международного капитала, то делает это с не меньшей яростью и убежденностью. Но аргументы не очень впечатляют. По существу он ставит в вину протекционизму уничтожение ручной (кустарной) промышленности, вместо которой возникает современная машинная индустрия, и ругает его за это очень сильно ([34] с.254-255). Надо отметить, что это «обвинение» - вполне верное и соответствует фактам, выше это было показано на нескольких примерах. Однако любой здравый человек признает, что это никак не обвинение, а скорее большое достижение промышленной революции, ставшее возможным благодаря протекционизму. Хотя в глазах международных купцов и финансистов это вполне может выглядеть как обвинение – ведь протекционистская политика заставляет их инвестировать большие финансовые средства в крупное производство, вместо того чтобы зарабатывать легкие деньги на международной торговле и эксплуатации надомных рабочих-кустарей, не неся при этом никакого риска.
Два других обвинения в адрес протекционизма уже и вовсе явно рассчитаны на то, чтобы понравиться представителям международного капитала, сидящим на конгрессе. «Система протекционизма вооружает капитал одной страны для борьбы с капиталом других стран», - говорит Маркс, тем самым высказывая самое страшное обвинение в адрес протекционизма, в глазах международных участников бизнес-конгресса. И еще, говорит Маркс, сторонники протекционизма (какой ужас!) хотят «сделать капитал слабым и уступчивым по отношению к рабочему классу» и уповают на «человеколюбие капитала» ([34] с.256).
Тем не менее, мы видим, что Маркса ничуть нельзя обвинить в необъективной критике. Он очень четко сформулировал и те недостатки свободной торговли, от которых страдает большинство населения, и те недостатки протекционизма, которые не нравятся меньшинству – международной олигархии. И изложил их (отдельно) и тем, и другим.
В отличие от К.Маркса, Ф.Энгельс далеко не столь же объективен в своей критике. Но у него, как и у шотландцев Юма и Смита, не могло не быть личного негативного отношения к протекционизму. Он был наследником торгового и промышленного бизнеса, часть которого находилась в Англии, а часть – за ее пределами, в частности, в Германии. И высокие таможенные пошлины ему должны были мешать, создавая препятствия на пути товарных потоков и не позволяя наладить эффективное управление фабриками и торговыми предприятиями в разных странах. В своей критике протекционизма Энгельс не признает ни одного обвинения в адрес свободы торговли, которые признал Маркс, включая безработицу и снижение заработной платы (которое Энгельс отрицает). Но при этом, несмотря на его критический тон в адрес протекционизма, он не находит и ни одного веского аргумента против. Он лишь ратует за то, чтобы вопрос о таможенных пошлинах был «передан всецело на усмотрение буржуазии», переживает по поводу того, что партия, отстаивающая протекционистские пошлины, «является безусловно самой сильной, самой многочисленной и самой влиятельной». И призывает к отмене пошлин, после которого возникнет «только один эксплуатирующий и угнетающий класс – буржуазия» и «лишь тогда начнется последняя, решающая борьба, борьба между имущими и неимущими, борьба между буржуазией и пролетариатом» ([34] с.61-64).
Но в итоге они оба: и Энгельс, и Маркс, - выступают за свободу торговли. По-видимому, желание понравиться представителям крупного международного капитала пересилило в Марксе желание понравиться широкой общественности. Поэтому в конце всех своих выступлений (и тех, и других) Маркс говорит, что он – за свободу торговли. Но обосновывает это тем, что это ускорит социальную революцию, вызвав такую нищету и такой антагонизм между богатыми и бедными, что сделает ее неизбежной ([34] с.266-267, 417-418). Этот тезис можно считать гениальной находкой Маркса: с одной стороны, поддержка им свободной торговли не могла не понравиться крупному капиталу, тем более что в последующем все социал-демократы, с благословления Маркса и Энгельса, стали вносить раскол в рабочее движение, выступавшее против свободной торговли. С другой стороны, в глазах общественности он сохранил свой имидж революционера и борца за освобождение пролетариата от эксплуатации. Таким образом, гениальность Маркса состоит не в том, что он что-то там открыл: все основные элементы его исторической концепции сегодня опровергнуты как не соответствующие фактам, равно как опровергнута его теория прибавочной стоимости и другие экономические теории. Действительная «гениальность» Маркса состоит в том, что, защищая по сути интересы крупного капитала, как в вопросе свободной торговли, так и в других вопросах , он умудрился при этом остаться в глазах общественности революционером и защитником интересов трудящихся.