Время летит, как безумное, и уже не месяцы, а годы отделяют меня от того жаркого, страшного лета, которое разорвало надвое мою жизнь. Я еще молодой, все говорят, что у меня впереди будущее, но мне не уйти от тех кромешных дней, не уйти от памяти, делающей их вечно сегодняшними, как не уйти от собственной изнывшей души. Я мог умереть или сойти с ума, но я жив и верую в то, что мир, в котором мы обречены жить – не единственный. Но давайте все по-порядку.
Я работал по специальности, программистом, в довольно крупной фирме, где у меня была очень хорошая зарплата и очень плохой коллектив. Впрочем, скажу честно – характер у меня неуживчивый и для меня ни один коллектив не будет хорошим. У меня не было ни близких друзей, ни постоянной девушки, пока на Новый год я не был приглашен к приятелю, любившему собирать у себя полколлектива, и не познакомился там с Вероникой.
Меня привлекло в ней ее имя. Среди маленьких девчонок много Вероник, в нашем дворе каждое утро чья-то бабушка кричит из окна: «Вероничка!!!», но среди девушек, разменявших третий десяток, это имя - редкость. Кроме имени, меня ничего не поразило, не тронуло ни за душу, ни за тело. Внешность у Вероники была броская, но незапоминающаяся. Хорошее тело, вероятнее всего, сделанное упорным трудом в фитнесс-клубах, втянутый живот, просвечивающий через тонкое коротенькое платьишко, длинные и жилистые ноги спортсменки и между крепкими бедрами небольшой зазор, этакие «воротца».
Так как тело Вероники было полуобнажено, я успел заметить, что оно покрыто ровным бронзовым лаком – такой загар никогда не получается на солнце, только под жгучим светом цилиндрических ламп в специальных салонах. Роста Вероника была высокого и имела небольшую крепкую, подростковую грудь. Узкие плечики были вздернуты кверху, на правом темнела родинка.
Мы стояли у окна и беседовали ни о чем в то время, когда я изучал ее тело. Лица сначала не было видно из-за гривы травленных, осветленных волос, но потом, приглядевшись, я заметил небольшие серо-зеленые глаза, густо обведенные жирной голубой краской и губки сердечком, покрытые слоем чего-то коричневого. Я не люблю косметики, и когда я говорил с Вероникой, меня вдруг посетило странное желание бросить ее в воду, чтобы краска расплылась, и посмотреть потом на ее настоящее лицо.
Когда я ушел из дома моего коллеги, я не вспоминал больше об этой, в общем-то, неинтересной особе с искусственным цветом волос и тела. Но утром, еще валяясь в постели, я вдруг представил себе тоненькое запястье с золотой цепочкой, вероятно, от сглаза, пластмассовые ногти с белыми кончиками и теплый запах, исходящий от маленького серебристого платья. Я вдохнул в себя этот запах, вдохнул в себя Веронику, и когда я услышал обычный утренний призыв чьей-то бабушки, засмеялся от удовольствия. Солнце светило сквозь старые коричневые, повешенные еще мамой, шторы, заливало мою комнату сладким медовым светом. На балконе ворковали голуби. Я потянулся и снова представил себе тонкие руки и губки сердечком.
Потом я вспомнил, что я еще молодой, у меня впереди будущее, и в это утро я впервые за годы встал с постели счастливым.
Было ли это любовью? Я до сих пор об этом не знаю. Я и сейчас еще молод и крепок, а тогда каждая жилочка моего тела требовала вливать в женщину свои силы и соки.
Хотя плотские желания говорили во мне сильно, поступки мои направлял все-таки рассудок. Поэтому я не могу сказать, что именно волнения в крови привели меня в объятия Вероники, а потом – и к тем страшным дням, которые не сотрет ни время, ни вечность из моей памяти. Я не поэтизирую самого себя, но это были желания души. Тело мое требовало женщины, а душа яростно желала Другого Человека, просто человека, которому было бы тоскливо без меня, который бы нуждался во мне, не в моем заработке или помощи по хозяйству, а просто во мне, в моих глазах, плечах, голосе, звуке открываемой мною двери… И этого человека я хотел видеть в Веронике, хотел сделать ее таким существом, которое дорого мне только потому, что дорого. И сейчас, после всего прошедшего, я уверен, что это высшее, что связывает людей на этой земле, и если ОНО есть, то ничего больше и не нужно.
Искала ли Вероника встреч со мною, я не знаю и не стремлюсь узнать. Неважно, случайно или нет я увидел ее в своем кабинете и потом повел сначала в буфет, а потом – в свою квартиру, которая будто засветилась от присутствия нового, чистого, светлого существа.
Мы встречались сначала два раза в неделю – дела. Вероника приходила каждый раз в новом платье и я сбился со счету, сколько же их у нее. И все они были короткими. И все по последней моде. И ничего необычного, непредписанного, не от моды, а от души. Будто девушка носила яркую, пеструю эротическую униформу. Туфли у нее тоже всякий раз были разные, но открытые, позволяющие увидеть всю худую ступню с крупными большими пальцами, чуть отставленными в сторону. Остальные пальцы были маленькими и плотно прижатыми друг к другу, как горошины. Ногти на них были длинными, с белыми накрашенными краями.
Мы любили друг друга страстно, с криками, а потом, пресытившись, сидели, обнявшись в постели, смотрели фильмы и пили кофе. Иногда просто смотрели фильмы, без кофе, если мне неохота было его варить. Фильмов Вероника видела много, но вкуса ее я так и не понял – и боевики, и комедии, и фантастику она смотрела с одинаковым аппетитом, без страха и сострадания, возмутила ее только единственная сцена – в какой-то мелодраме девушка рассталась с богатым женихом. Это заставило меня задуматься о довольно ограниченном уме Вероники, но думал я об этом недолго, поскольку я не искал в ней ума. Я искал … Веронику. Другого человека, непохожего на меня, но ставшего со мной единой плотью.
Постепенно нужда в Веронике стала расти, и в одно из свиданий я предложил ей не уходить. Она приняла это как должное. На следующий день две комнаты моей квартиры заняли коробки, чемоданы и свертки. Казалось, Вероника забыла обо мне, так занята она была развертыванием, раскладыванием, развешиванием. Я звал ее, заговаривал о любви, но слышал от нее только вопросы о том, могу ли я выделить ей еще половину шкафа. Я обиделся и решил не подходить к ней первым. И весь день провел молча.
В полночь Вероника легла в мою кровать, которую успела застелить ужасным черным атласным бельем, а я сидел один в пустой кухне, стены которой украсились картинками с изображением суши. На стенах в других комнатах появились бесчисленные фото Вероники, все летние, солнечные. На карточках этих Вероника позировала в коротеньких сарафанах и огромных черных очках, закрывавших все лицо, на волю глядели только ее маленький подбородок и губки сердечком.
Вот эту яркую, очкастую, бумажную Веронику я и созерцал всю ночь. Наутро мы помирились, но какой-то тоскливый осадок упал в мою душу и отравлял все мои дни с этой девушкой.
Поселившись под одной крышей, мы с Вероникой были вместе не больше, чем когда бегали на свидания друг к другу. До семи вечера мы работали. Добирались мы домой каждый на своей машине, и часто Вероника приходила позже меня. Сейчас я даже и не помню, почему мы никогда не ужинали вместе. Я помню Веронику у плиты в коротком платье и фартуке с крылышками, помню ее тонкие руки, лепящие суши или включающие кофе-машину. Я всегда брал много работы на дом и вечерами, когда я сидел за своим компьютером, Вероника ставила передо мной вазочку с тремя ягодами клубники на дне и кудрявой кучкой взбитых сливок сверху. Ставила и ждала, когда я начну восхищаться ее кулинарным талантом. Я помню даже неестественный, известковый вкус этих сливок, которые я съедал машинально, не отрывая глаз от экрана. Но я не помню ни одного вечера, когда бы мы сидели друг напротив друга за столом, я бы резал хлеб, а Вероника наливала бы чай. И я верю, что это давало бы такое крепкое и теплое чувство единения, которое не может дать даже постель. Я ел случайные кулинарные изыски Вероники и ворчал, что незачем стряпать суши дома, а по воскресеньям ходить в кафе, чтобы поесть суши, в мире есть вещи и поинтереснее этого, в общем-то, бездарного блюда. Но ни одного ужина или обеда, когда я резал бы хлеб и колени наши смыкались бы под столом, у нас не было.
Была бестолковая суета с гостями и влажными уборками, которым Вероника отдавалась со страстью. По субботам она сдвигала с места каждую мелочь, и весь день я слышал стук швабры об углы и ножки кровати. Вероника была фанатично предана порядку и уюту. Но, живя с ней, я так и не понял, что же это такое. Каждую свободную минуту она была занята протиранием, перестановкой, раскладыванием и развешиванием. Каждую неделю она делала ревизию в своих вещах и каждый раз определяла для каждой кофточки новое место. Вещей у Вероники было много, что неудивительно, ведь она хорошо получала, но я так и не понял, тратила ли она когда-нибудь деньги на что-нибудь, кроме кофточек, сумочек и брошечек. Были ли у нее другие пристрастия и привязанности, кроме раскладывания по местам чисто протертых баночек и коробочек.
Иногда меня раздражала эта возня, и мне хотелось крикнуть, сказать Веронике что-нибудь грубое и жестокое. Но чаще всего я просто думал, что раньше я был любовником Вероники, а теперь я стал ее квартирой. Хорошей, чистой и ухоженной квартирой, которой Вероника может придавать новый блеск по своему вкусу. Мы жили вместе уже почти полгода, но ни о чем не говорили, кроме того, какая сегодня погода и не пора ли прибрать. После работы я садился рядом с нею на диван, прижимался плечом к ее плечу. Она склоняла желтоволосую головку мне на плечо и говорила, что мою клетчатую рубашку или синие носки она сегодня утром обнаружила не на месте. Когда я, охваченный жаждой родного и человеческого тепла, обнимал ее, она с готовностью стягивала свои узкие топики и принималась гладить и тереть мое тело… Вероника не была страстной. Она ласкала меня без нежности и я даже думал, что она отдается мне не по страсти, а просто потому, что в жизни каждого человека обязательно должен быть секс. Наши ночи приносили мне жгучее плотское удовлетворение, без намека на удовлетворение душевное, на жаркий праздник всей человечности.
Я искал человека, который был бы мне дорог просто потому, что дорог. Но, живя с Вероникой, я так и не понял, что она за человек. И я сам не был для нее человеком. Я был для нее квартирой, статусом «несвободной», то есть интересной женщины, а во все дни, рабочие и выходные, просто лежащими не на месте носками, горсткой досадных недоразумений.
Что за пустое и плоское создание! Иногда мне хотелось высказать ей это вслух, но я вспоминал свою жизнь до нее, тоскливые дни и полные подавляемых желаний ночи, сумеречные вечера и холодные утра, орущий телевизор и собственное молчание, и приходил к выводу, что женщина, даже самая ничтожная, все же лучше одиночества.
У Вероники была манера заказывать себе подарки, манера, злившая меня. За месяц до какой-нибудь даты она затаскивала меня в магазин, долго стояла перед витриной, и вздыхала о том, что в наступившем весеннем сезоне нет ничего модней вот этого фиолетового пятна за стеклом.
Я не жалел для нее денег, но меня все больше и больше удручало пристрастие Вероники к вещам, тем более что мне самому оно никогда не было свойственно. Одевался я просто, и в квартире моей оставалась старая мебель и шторы, повешенные еще покойными родителями. Я не люблю наводить уют. Я твердо исповедую убеждение, что любая квартира тем лучше, чем меньше ты ее замечаешь. Приходя в гости, ты приходишь к людям, а не к шкафам и обоям, а дома должен царить ты сам, а не твоя мебель, ковры или шторы. И уж тем более, никогда не мечтал я о частном доме, коттедже и всех тех диких и глупых состояниях, когда дом преобладает над человеком.
Я не имел вкуса к вещам, и это было еще одним обстоятельством, отделявшем меня от Вероники. Она иногда сокрушалась из-за того, что я готов годами ходить в одних и тех же джинсах, но я был неисправим и она умолкала. Зато бесконечно призывала восхищаться своими нарядами...
Вещей я не любил, зато я любил праздники, памятные даты, годовщины. Любил ощущать, как время добавляет новые жемчужины на нить нашей жизни, чтобы к старости получилось драгоценное ожерелье. Я любил символически праздновать годовщину каждого своего приключения, ибо приключения это жемчужины. И жизнь будет дарить мне их бесконечно, пока меня не настигнет Самое Главное Приключение, ради которого я родился, читал, мечтал и растил свою душу. В ожидании Главного Приключения я буду перебирать драгоценные четки моих лет, вспоминая все большие и маленькие дары судьбы.
Я сказал об этом Веронике, она возликовала и объявила, что этим летом нас ждут две памятные даты – полтора года наших отношений, и самое наиглавнейшее - ее день рождения, и она просто сгорает от нетерпения, представляя, что же я в эти дни ей подарю.
Вероятно, она сама перебирала в уме варианты сюрприза, который я должен поднести ей, и в одно воскресенье объявила, что я, как любящий и хорошо зарабатывающий современный мужчина, должен подарить ей романтическое путешествие.
Долго мы об этом не говорили. Я не представлял себе наше общее путешествие, вероятно, потому, что только при условии полного единения, полного созвучия душ можно пускаться в путь вдвоем. Этого у нас не было и поэтому не могло быть и одной на двоих дороги, одного кусочка планеты, который мы откроем для себя одновременно.
А Вероника не знала, куда она хочет отправиться, ибо не слышала еще от подруг, какой кусочек планеты будет модным в этом году.
Разговоры о путешествии прекратились, не начавшись еще как следует, и я счел эту идею забытой и начал подыскивать для Вероники другой подарок, помнится, она хотела какие-то серьги, но через два месяца Вероника вновь заявила, что нам необходимо провести отпуск за границей и местом нашего цивилизованного отдыха будет остров Крит.
Почему она так решила, я не знал, скорее всего, услышала на работе, как кто-то прекрасно провел там время. Во мне название это вызвало воспоминания, впрочем, и не воспоминания даже, а странные полузабытые ощущения, вызванные когда-то чем-то прочитанным или услышанным. Будто Вероника коснулась своим пластмассовым ногтем какой-то тонкой струны в моем сердце.
Я даже услышал какую-то тихую мелодию и ощутил странный терпкий вкус на своих губах.
Может, это было предчувствие того, что отнимет у меня и Веронику, и саму мою душу? Тогда нам не следовало бы ехать. Иногда я представляю себе, что было бы, если бы я отказался – Вероника была бы жива, и мы коротали бы осенние вечера в аккуратно прибранной ею квартире.
А сейчас Вероника у меня отнята, но дарован мир, о котором я не задумывался, но который существует. Главным моим Приключением будет, когда я войду в него навсегда.
Я плохо помню наши сборы, помню только, что ругался с Вероникой, которая решила взять с собой чуть ли не весь свой гардероб.
Я помню запах моря и пряных растений и влажную, почти осязаемую жару, похожую на прикосновение сильного горячего тела. Жара исходила от яростно-синего неба, от белых стен и черепичных крыш, от рассеянных посреди выжженных солнцем равнин древних построек. Время окрасило мрамор в цвет человеческого тела и казалось, что острые грани колонн – жилы, по которым струится тайная жизнь. И меня не оставляло чувство, что когда-то эта жизнь была моей. Так давно, что я не могу ни вспомнить, ни увидеть во сне. Только Главное Приключение вернет мне ее.
Я помню яростно-синее море и белеющий вдали берег, который звал меня, обещал объяснить и осмыслить непонятную и мучительную суету моей жизни, сделать ее мудрой и радостной, гармоничной песней. Я стоял на палубе парома, море плескалось радостно и неудержимо, я ощущал терпкий вкус на губах и думал, что за все испытания в прошедшей жизни и в будущей белеющий вдали берег будет наградой.
Мы жили в маленькой белой гостинице, где из окна была видна узкая улочка с церковью. Каждое утро я смотрел на правильную чашу купола, похожую на бесконечно приближенную к нам неведомую планету, и думал о том, что хорошо было бы обвенчаться с Вероникой здесь, в тихом городе посреди огромного древнего моря. Я сказал об этом своей спутнице и она заявила, что это все очень серьезно и она тысячу раз подумает, прежде чем связывать себя навсегда с другим человеком. А если и решит с кем-нибудь обвенчаться, то в приличной церкви, где внутри будет золото, а снаружи - кортеж из машин. Говорила она это, сидя на кровати по-турецки и трогая пилкой длинный ноготь на большом пальце левой ноги.
Наша общая с Вероникой дорога вместо желанного единения подарила мне еще более явственное одиночество. Мы с Вероникой виделись редко, а если и виделись, то только для того, чтобы наговорить друг другу грубостей.
Все дни я ходил один по узким улочкам, прикасался руками к белым стенам, подолгу бродил вокруг древних построек, пытаясь вызывать в себе жгучее воспоминание о времени, когда эти колонны цвета человеческого тела и разрушенные стены были новыми и моими.
Минойкие постройки, величественные, покрытые яркими, неблекнущими за годы фресками, были страшноваты. Они и манили меня, и пугали. Я знал, что рисунки и роспись стен не подлинны, что они созданы уже в наше время, но это не меняло моего ощущения от них.
Эти сочные краски, которые не стерло ни море, ни время, говорили мне о какой-то великой и древней радости. Радости старше, чем время. Один раз я даже разговорился с местным жителем. Пожилой мужчина с пышными седыми усами на очень плохом английском языке звал меня на экскурсию к озеру в горах. Оно очень красиво, но у местных крестьян бытует поверье, что неуспокоенные души минойцев нашли себе приют в его водах. Я не спросил, почему люди пугались озера – неужели лишенные тел души опасны? Из сбивчивого рассказа моего нового знакомого я понял, что лишенные и жизни, и смерти души могут убить нас, чтобы вернуться в мир в наших телах.
Я весь вечер думал о людях, чьи тела смешались с морем и пеплом вулкана, а души живы… Возможно, они хотят вернуться к жизни, одеться плотью. Но их мира, краски которого не стерло ни море, ни время, больше нет. Никогда эти прекрасные и страшные дворцы не огласятся эхом живых шагов, от прекрасной и яростной жизни остались только неиссякающие фрески. Я смотрел на фрески, видел смуглые точеные лица с черными волосами и светлыми глазами, ловил их взгляды, и мне казалось, что они тоже видят и понимают меня. Мне, не имеющему друзей и разочаровавшемуся в любовнице, было хорошо среди этих людей, от которых в этом мире остались одни души.
Вероника же проводила время по-своему. Она ходила в бассейн, на массаж, в магазины, а вечерами разбирала покупки и вспоминала, кто провожал ее и помогал нести ее невероятные сумки. Меня это злило и я даже начинал думать, что Вероника слоняется весь день среди туристов, присматриваясь и прицениваясь – нельзя ли сменить своего невыносимого зануду на кого-нибудь позанятнее? Как-то она с восторгом рассказывала о том, что провела утро в компании каких-то, по-видимому, очень состоятельных американцев, которые восхищались ее безупречным английским, я не сдержался и оскорбил ее.
Она заснула в слезах, и у меня на душе было скверно. Я будто впервые заметил, что выглядит Вероника плохо – она похудела, жаркое древнее солнце обесцветило ее жидкие волосы, вычернило и иссушило кожу. Мне стало жаль ее. Я вспомнил, что она больше времени проводит за туалетом, взбивает свои жидкие косички, чтобы казались гуще, накладывает на заострившееся лицо толстый слой крема. В ее маленьких глазах застыло растерянное выражение. Мне захотелось приласкать ее.
Утром я провел рукой по ее волосам, они были жесткими и липкими от лака. Вероника отвела мою руку и вышла из комнаты, виляя худыми бедрами, чуть-чуть прикрытыми полупрозрачной юбкой.
Я искал ее чтобы, притворившись оскорбленным, разжалобить ее и добиться ее ласк и примирения.
Вероники не было ни в ресторане, ни на пляже, куда она каждое утро уходила загорать. Я пнул ногой засохшую витую раковину и пошел на автобус, везущий туристов в горы. Я решил увидеть озеро, о котором ходит такая страшная слава, увидеть колонны цвета человеческого тела, которые когда-то были моими. А вечером вернуться домой и наговорить Веронике непристойностей. Пусть она только следующим утром простит меня.
У озера я увидел группу людей в разноцветных майках, в кепках и широкополых панамах, вооруженных палочками для селфи. Люди галдели и фотографировали. Увидев их, я подумал, что упрямая Вероника, желая позлить и поволновать меня, решила отправиться на экскурсию одна. И действительно, подходя к озеру, я услышал русскую речь, и увидел среди людей Веронику, неподвижно стоящую у самой кромки воды.
Не знаю почему, но мне сразу захотелось оттащить ее прочь. А воды озера были черные, совсем черные, даже издали они казались холодными. Вероника стояла у безжизненной черной бездны с обычной маской равнодушия на грубо накрашенном невыразительном лице. И, несмотря на ветер, воды озера были неподвижны.
Маленького роста девушка в строгой белой блузке и черной юбке говорила, что по местным поверьям, озеро таит в себе опасность. Пытавшиеся искупаться в нем тонули, причем никто не находил их тел. Так говорят местные жители, но лично она, маленькая девушка, пять лет работающая экскурсоводом, не видела ни одного подобного случая. Конечно, она предупреждает туристов, чтобы не купались, да и местные обходят озеро стороной, но год назад ее коллега видела, как в озере спокойно и без страха плавает женщина.
Ни радио, ни газеты, ни интернет не говорили о новой жертве загадочного озера и поэтому лично она, девушка-экскурсовод, полагает, что женщина искупалась и невредимой вернулась домой.
Вероника стояла неподвижно у самой кромки черной бездны. Лицо ее было непроницаемо, и я не понял, поверила ли она, что озеро убивает и не возвращает свои жертвы? Обычно Вероника была суеверной, и цепочку на правой руке носила она от сглаза, но тут она была спокойна, и ее губки сердечком сложились в недоумевающую высокомерную ухмылку.
Я подошел к ней, она окинула меня презрительным взглядом. Она никогда не мирилась первая. Она считала, что необходимо «выдержать характер», «показать гордость», то есть вытянуть и свои, и мои жилы капризами и искривленными в усмешке губами.
Дальнейшие события и сегодня представляются мне невероятными. Было ли это просто очередной эксцентричной выходкой Вероники, или сознательным вызовом, брошенным самой смерти? Никто не даст мне ответа, но я надеюсь, что в том мире, который я здесь для себя открыл, я увижу вновь Веронику и спрошу у нее.
Встретившись со мной взглядом, Вероника сделала шаг назад и, зло сузив глаза, начала стягивать с себя платье. Она шарила у себя по спине, ища застежки, длинные ногти мешали ей, и мне показалось, что черные воды озера приподнялись, будто вздохнули. Черная бездна подступила к нашим ногам. Платье упало на белые прибрежные камни, за ним последовало белье Вероники, те самые шелковые треугольнички, которые недавно висели на спинке стула у моей кровати, и которые я любил. Тело Вероники я знал наизусть, еще недавно я ласкал его и целовал каждую родинку. И хотя оно было сожжено неровным медным загаром, на фоне черной бездны оно казалось белым и прощальным.
И сейчас, вспоминая это, я думаю, что не ради бесстыдства обнажилась Вероника – она рассчитывала вернуться. Она хотела вернуться в свое сухое белье и платье, в свою душу и в свою жизнь! Она не знала, что исчезнет…
Я оглядывал удивленных туристов, хотел потребовать, чтобы они не смотрели, не созерцали бессмысленно темные соски и впалый живот моей возлюбленной, но не успел я крикнуть, как черные воды сомкнулись над головой Вероники.
Кто-то ахнул. Первой моей мыслью было броситься за Вероникой, но я вспомнил, что плохо плаваю. Потом я начал стягивать рубашку – ведь я тоже хотел вернуться. Сквозь рубашку, съежившуюся вокруг моей головы, я слышал, как кто-то говорит про женщину, которая искупалась и спокойно вернулась домой. Потом раздался всплеск. Я сдернул, наконец, рубашку и увидел чьи-то широкие смуглые плечи над водой.
Невысокий, но крепкий, плечистый мужчина в черных мокрых плавках вынес на берег и положил на белые камни бездыханное тело той, которая еще вчера была моей любимой девушкой. Которую я обнимал, с которой хотел обвенчаться в маленькой церкви с куполом, похожим на перевернутую чашу или купол далекой планеты.
Озеро вернуло мне Веронику. Так я подумал в тот миг, когда припал лицом к ее холодной груди, ища слабые признаки жизни. Я не услышал ее дыхания, но какие-то люди оторвали меня от тела и сказали, что она жива и ее надо принести в отель, в тепло. И кто-то понес Веронику. Ее желтые волосы свешивались почти до земли и босые ноги трогали большими пальцами камни. На правом запястье бессильно висящей руки не было больше цепочки.
Я бродил по отелю и думал, что все позади и Вероника жива. Мне надо радоваться, что ничего не случилось. Сейчас я отругаю ее за безрассудную выходку и мы пойдем вместе обедать.
Когда я вошел в номер, Вероника сидела на кровати с мокрыми волосами, висящими по плечам. На ней был махровый халат, под которым угадывалось обнаженное тело. Очевидно, пережитое потрясение не прошло для нее даром – она сидела неподвижно и взгляд ее был устремлен в одну точку, поверх моей головы. Я посмотрел ей прямо в глаза и она ответила мне суровым, неподвижным и пронзительным взглядом. Никогда моя Вероника не смотрела на меня так. И я впервые увидел, какие у нее глаза – иссиня-зеленые, бирюзовые, самого пронзительного оттенка ясного моря. Будто вокруг широкого черного зрачка колыхались морские волны.
Лицо ее было бледно и я понял, что ей плохо. Она не пыталась заговорить со мной, отстраняла мои руки резкими, беспокойными жестами и, наконец, легла в постель, укрывшись до подбородка. Я сидел около нее и ждал, когда она забудется сном. Во сне желтые мокрые волосы упали с ее лица и я впервые рассмотрел его. Каким нежным и тонким казалось это лицо, лишенное желтой начесанной гривы и жирных красок! Чистый и правильный овал, прямой нос, составляющий одну линию со лбом, казались только что сотворенными. Бледные губы, изящные, чувственно выгнутые, лишились как коричневой помады, так и жеманной презрительной ухмылки, которой Вероника в последнее время так часто одаривала меня. В этих губах было какое-то чистое, невинное, но вместе с тем и жесткое, мужественное выражение. Так складывает губы человек, готовый на что-то решиться. В лице не было ни кровинки и я то и дело прислушивался к дыханию Вероники, желая убедиться, что она жива.
Наутро я проснулся как обычно, ровно в семь. Вероника спала крепко, толстый халат раскрылся на ее груди. Я решил не будить ее и вышел. В девять часов, когда мы обычно завтракали, я вернулся в номер. Вероника встала и ходила взад и вперед по комнате, не замечая распахнутого халата и падающих на лицо волос. Увидев меня, она жестом велела мне выйти.
Я сидел за нашим столиком и думал о странном состоянии Вероники, как в дверях появилась она. Увидев ее, я и обрадовался, и удивился одновременно. Мне бросилось в глаза то, что на Веронике было длинное платье, и когда она успела купить такое!, а волосы ее были гладко зачесаны. Необычное выражение, замеченное мною вечером, сохранялось на лице Вероники. Причем лицо ее было непривычно ярким. Присмотревшись, я увидел вернувшийся на лицо румянец, алые губы и широко открытые бирюзовые глаза. Все это не было больше заляпано косметикой и оттого казалось странно ярким, открытым и беззащитным. Увидев меня, Вероника улыбнулась, улыбка ее тоже была открытой, без жеманства и вызова, и я впервые заметил, какими белыми и ровными были ее зубы.
Я тоже улыбнулся и поманил ее. Вероника пошла ко мне и я увидел, что походка ее стала другой – в ней не было прежней вертлявой кокетливости, Вероника ступала широко и ровно, высоко подняв свою изящную головку, но вместе с тем с какой-то робкой, несмелой радостью, будто впервые восстав после долгой неподвижности.
Мы завтракали и я дивился на выздоровевшую, яркую и непривычную мне Веронику, находя ее прекрасной.
В этот день мы гуляли вместе, Вероника не отходила от меня, брала меня за руку, обнимала за плечи. Мне было легко на душе и я думал, что впервые ощущаю то несравненное чувство единения с любимой женщиной, по которому тосковал долгие годы. Говорила она непривычно мало и мне казалось, что голос ее стал ниже. Исчез также и визгливый смех, в ответ на мои шутки Вероника только беззвучно улыбалась. Все было похоже на тихое и ясное утро после пронесшейся ночной бури и я был бы счастлив, если бы не встречал временами взгляд Вероники. Суровый и неподвижный взор необычайно ярких, ненакрашенных миндалевидных глаз самого пронзительного морского цвета проникал в самую мою душу, заставляя ее то тоскливо ныть, то содрогаться от неведомого мне, необъяснимого страха.
Весь день мы провели на улице. Вероника вдруг утратила интерес к магазинам и салонам красоты, мы гуляли около моря и суровый взгляд ее теплел, когда морские волны подкатывались к нашим ногам. Временами она запрокидывала голову и смотрела на небо, улыбаясь, как при радостной встрече. Ко мне она мало обращалась, но зато крепко сжимала мою руку в своей и мне казалось, что ее руки непривычно сильны. Вероника выглядела выздоровевшей или проснувшейся от долгого мучительного сна. Это делало ее прекрасной и немного страшноватой. По крайней мере, когда я видел ее лицо, с которого будто упала маска, ее робкие, будто первые шаги при величественной осанке, ее пронзительные, будто омытые глаза с суровым и неподвижным взглядом – меня пробирала легкая жуть. Я пытался заговорить с ней и она отвечала односложно, или одними кивками. Я обнимал ее за плечи и она искренне, по детски ласкалась ко мне. Так не ласкала меня прежняя Вероника, холодная женщина, игравшая соблазнительницу. Не обязательного секса, а случайной, непредвиденной нежности хотела эта тоненькая, будто летящая девушка с глазами самого пронзительного оттенка моря. Все это было странно и непривычно, и мое отчаянно стучавшее сердце то обволакивалось теплым покоем, то тревожно замирало...
Несколько дней прошли спокойно, только Вероника была странно, непривычно молчалива, отстранялась от моих ласк, на вопросы отвечала одним взглядом - горящим и суровым. Я списывал это на пережитый стресс и старался не тревожить ее.
Наконец, она сама позвала меня гулять. Мы снова ходили по берегу, как в тот памятный страшный день, я смотрел на мою Веронику и снова отмечал произошедшие в ней перемены. Не знаю как, но она удалила с ногтей приклеенные белые пластмассовые концы и руки ее стали неожиданно тонкими и хрупкими. Я только сейчас заметил, как они загорели. Волосы зачесывала она гладко и я поражался ее высокому чистому лбу. Зачем она его так долго скрывала? Волосы ее стали совсем темные...
Так или иначе, Вероника казалась мне прекрасной, как никогда прекрасной, далекой, тревожной и не моей... Я не прикасался к ней в эти ночи, и она не настаивала. Между нами не было ни одного страстного движения, только какое-то непонятное томление, странное горение души. Мне хотелось раздеть Веронику, чтобы и дальше смотреть на перемены, происходящие с ее телом, которое я давно знал и любил. Смотреть, как распрямляются и делаются покатыми ее вздернутые плечики, как твердеет ее маленькая грудь, как сходит желтый лак загара и кожа становится нежной... Мне хотелось созерцать все это... и больше не хотелось ничего.
Почему-то после пережитого ужаса аппетит Вероники увеличился, она ела теперь все, что давали нам на завтраки и обеды, включенные в стоимость проживания, и еще просила добавки. Я удивлялся, Вероника обычно ела мало, не хотела утратить свою худобу, а тут... Но несмотря на это, Вероника не полнела и я успокоился.
Вероника ходила по номеру босиком и я смог разглядеть ее ступни. И снова меня поразила перемена, коснувшаяся этой, казалось бы, незначимой части тела. С округлых ногтей пальцев ног исчез лак, никакие белые каемки больше не уродовали их. Ногти были свои, розовые и немного потрескавшиеся. И узкие ступни Вероники, отдохнувшие от каблуков, изменились. Пальцы их выпрямились, большие пальцы больше не оттопыривались в стороны, свод стопы выгибался естественной крутой аркой. И тонкие средние пальцы будто удлинились и выдавались над остальными. Или мне это показалось... Или нет, это так... Странное дело, почему у человека после пережитого стресса могли измениться даже ноги? И как она удалила этот лак...
Вероника больше молчала, часто будто обмирала, сидя в кресле и глядя в одну точку, не замечая того, что халат упал с ее плеч, открыв ее наготу, и я не решался заговорить с нею. Впрочем, и раньше у нас не было задушевных разговоров. Я пытался расспросить ее обо всем, пытался понять, чем живет она и что у нее на душе, но слышал только жалобы на плохую погоду с неизбежным выводом, что сегодня надо прибрать. Но эта, новая, непонятная Вероника, ответит мне иначе. Но как? Я этого не знал и страшился узнать. Мне хотелось поговорить с нею о скором возвращении домой, на работу, но что-то мне мешало. Или тяжелый, остановившийся взгляд ее яростных сине-зеленых глаз, или длинные ступни с розовыми потрескавшимися ногтями.
На сером кафельном полу номерной ванной я увидел капельку крови. Я обрадовался ей, будто встрече со старым другом. Я думал, что необычное, болезненное это состояние скорее откроет мне истинную сущность Вероники. Откроет то, чем она стала сейчас...
И действительно, Вероника сильнее погрузилась в себя, не звала меня гулять к морю, все чаще сидела неподвижно в кресле, когда в халате, а когда и нагая. С ее волос полностью сошла краска, и я поражался, видя их подлинный цвет, эту жутковатую черноту. Ее фигура будто изменилась - плечи стали покатыми, а бедра - округлыми, хотя она совершенно не набирала вес. Один раз я подошел тихо и погладил ее по волосам. И тут же одернул руку. То, что я ласкал, не было волосами Вероники. Уже не было редких и жестких, травленых краской волос моей возлюбленной. Это были литые волны густейшего тягучего черного шелка...
Вероника не пошевелилась. Я одернул руку и выбежал из номера. Я долго бродил вокруг гостиницы, заглядывал в киоски, бары, слонялся по берегу. Мне страшно было войти в номер, увидеть новую Веронику и снова не решаться поговорить с нею. Так что же, черт возьми, здесь происходит?
Я долго ходил кругами по узким песчаным дорожкам, между темнеющих разлапистых розовых кустов, не решаясь вернуться в гостиницу к уже не моей Веронике, но когда уже и розы, и неработающий фонтан во внутреннем дворике окончательно слились с темнотой, я собрался с духом и пошел назад. Скрипучий гравий дорожки осветился ярко-желтым квадратом номерного окна. На балконе стояла обнаженная Вероника, белая, тонкая и прямая, будто колонна, черные волосы с опаленными желтыми кончиками падали на плечи и грудь, а бледное точеное лицо поднято к небу.
Я закрыл лицо руками и снова бросился в темноту. Такой таинственной, новой и страшной была эта Вероника... То есть, я больше не сомневался в том, что существо, ждущее меня, не было больше Вероникой. Но что же ей от меня надо? Она почти не говорила со мной, только иногда мерила меня своим неподвижным пронзительным взглядом, будто погружая в холодное сине-зеленое пламя своих новых, больших и миндалевидных глаз. Иногда мы ходили гулять к морю, бродили по берегу молча, иногда пиная босыми ногами засохшие раковины, взгляд Вероники теплел, она брала меня за руку своей странно холодной и влажной рукой. А потом мы шли ужинать в гостиничный ресторан, где Вероника поражала меня своим аппетитом, и возвращались в номер, где засыпали каждый в своей кровати. Секса новая Вероника от меня не требовала,и поэтому я недоумевал, зачем я вообще здесь ей нужен. Не пьет ли она мою кровь?
Ночами спал я плохо, меня мучали головные боли, которые я списывал на жару. Засыпал я обычно под утро, и видел очень яркие сны. Во сне я входил в огромный величественный дворец, стены которого были цвета старой бирюзы, или глаз Вероники, по стенам разбегались тонкие трещинки, похожие на кровеносные сосуды. К сладковато-тоскливому запаху чужого покинутого помещения примешивался чуть ощутимый запах крови. Мраморный пол под моими босыми ногами был неожиданно, странно горячим, под ним чувствовались странные толчки, похожие на биение пульса. Не успели мои босые ноги привыкнуть к жару, как бирюзовые стены задрожали, мелкая паутина трещин вдруг раздвинулась и комнату вместе со мною поглотила тьма...
Я решил выкроить минуту, когда я сяду и поговорю с Вероникой. Пусть она мне расскажет, что пережила, что чувствует после погружения в озеро. А если это не она? Тогда пусть расскажет, кто же она есть...
За все время своей жизни с Вероникой я привык к тому, что она долго занимается своим туалетом. Когда мы ходили гулять или в ресторан, я часами ждал, пока она приведет в порядок ногти, придаст должный объем своим жидким, истонченным краской волосам, а на лицо нанесет естественный и здоровый оттенок из пяти баночек и тюбиков. Но теперь ничего этого не было. Утром Вероника заходила в душ, я долго слышал шум воды, после нее в номерной ванной стоял холодный туман. Я недоумевал - неужели она мылась только в холодной воде? Моя когда-то мерзлявая Вероника... Но Вероника выходила, нередко нагая, и проходя мимо меня без стыда, закручивала свои густейшие потемневшие волосы в тугой узел, открывая нежный и чистый лоб, прямой нос и чувственно выгнутые губы.
Потом она одевалась, как-то поспешно, натягивая поверх обнаженного тела длинное узкое платье. Косметику она забыла, но и без всякой краски ее лицо стало неузнаваемо ярким.
Я смотрел на изменившееся, открытое моему взору тело Вероники и страстно до обморока, желал ее. Ночами я не спал от головной боли и желания. Иногда я приподнимался на локте и думал, что же будет, если я овладею ею? Будет ли это изменой той, прежней Веронике? Иногда меня терзали странные мысли, казавшиеся мне преступными. Я думал, что прежней, вертлявой и крашеной Вероники больше нет, я свободен и могу овладеть этой невероятной женщиной. Если только она согласится...
Но чаще я боялся ее, боялся ее взгляда, осанки, изменившегося тела. Что же случилось с моей Вероникой, если она из пустой и плоской, ничтожной девушки, разражавшей меня своей непроходимой суетностью, превратилась вдруг в тайну? И почему эта тайна невыносима для меня? Разве я не считал Веронику пустой и плоской? Разве я не тяготился ею? Разве я не предпочитал ее обществу пустую комнату и орущий телевизор?
Теперь, значит, она была мне дорога... Когда она стала таковою? Когда и почему люди становятся нам дороги? Когда мы начинаем понимать их душу - так верил я первую половину своей жизни. Когда еще не касался этих жутких тайн. Когда мир, в котором я существовал, казался мне спокойным, выстроенным, безопасным и моим... Понимал ли я душу Вероники? Чаще я вообще не замечал в ней никакой души. Она мне казалась каким-то призраком, сотканным из обесцвеченных волос, пластмассовых ногтей и бесконечных уборок. Но что-то же было в этом мире Вероникой, кроме ее узких бедер, коротких платьев и губок сердечком?
В последние дни нашего пребывания на Крите у нас должна была быть экскурсия. Куда нас повезут, я не спрашивал, и Вероника не интересовалась. Но в назначенный час мы вышли к автобусу. Вероника была в том же длинном платье, в котором обычно ходила по гостинице. Она не задумывалась о том, чтобы принарядиться для путешествия - привычное мне кокетство ее оставило.
Мы объездили на машине весь Крит. Наконец-то добрались до священной области Сфакия, которая знаменита тем, что туда никогда не ступала нога захватчика. Это почти недоступная высокогорная область, где с высоты, с островерхих гор, покрытых красными скатами черепичных крыш и крестов деревенских церквей открывается роскошный вид на Ливийское море. Ливийское море - теплое, небурное, с ярко-изумрудной водой и какое-то странное. Волны на ощупь как шелк... Отчасти из-за географического положения, отчасти из-за нрава жителей, Сфакия была недоступна для всех завоевателей, желающих присоединить Крит к своим владениям. Римляне, турки, венецианцы, муссолинниевцы и немецкие фашисты блуждают тенями среди горных ущелий...
Жители Сфакии тоже удивительные. Этот народ никогда не подвергался ассимиляции, порою спасительному для малых народов смешению. Это видно по их внешнему облику - черты их лиц идеально правильные, античные, будто тающие от своей плавности и нежности, с высокими скулами, точеными носами и огромными миндалевидными сине-зелеными глазами, мягкий свет которых теряется в мохнатых черных ресницах.
Мы ели в деревенском кафе жирный и кислый овечий йогурт, густо намазанный темным тамарисковым медом, намазанные медом лепешки с творожной начинкой - любимое сфакийское лакомство. И пили "с темной кровью схожее вино". А потом спустились к замку Франко-Кастелло (с итальянского - "замок свободы"). Это крепость, воздвигнутая венецианцами в 14 веке. Над радостным Ливийским морем нависает серое квадратное строение. Кусочек сурового европейского Средневековья...
И мы спустились в самые недры Крита!!! Побывали в знаменитой пещере Зевса! Целый час мы спускались под землю, блуждая между серыми подземными колоннами сталактитов, спугнув стаю летучих мышей, одна из которых запуталась в волосах Вероники. Вероника стряхнула ее, продолжая свой путь вниз, в темноту... Моя когда-то пугливая Вероника... И мы долго стояли под землей, прислушиваясь к падению капель воды с причудливо вылепленных темных сводов пещеры Зевса. Верховный бог греков - критянин, сфакиот с голубыми глазами и черными волосами, вскормленный козьим молоком и тамарисковым медом, и с таким же характером - неистовый, вольнолюбивый, жадный до женского пола, порой мудрый, а порой и взбалмошный...
Крит только на бумаге - остров. На самом деле это - мир. И мне кажется, что я уже не могу без Крита. Я умру здесь, и после смерти буду являтся августовскими рассветами на стенах Дворца свободы. Вместе с Дроссулитами - тенями воинов, погибших в битвах с турками. А имена их Ты, Господи, веси...
Потом мы снова рулили по горам, где каждый предыдущий извив узкой горной дороги виднелся как с самолета и дорожные знаки были прострелены из ружей. Потом мы ездили на плато Ласифи, где Крит предстал в совершенно другом виде. Не было уже привычных горных пиков, всюду расстилалось величественное плато с редкими островками оливковых рощ и белеющими стенами деревень. Крит только на карте выглядит средних размеров островом. На самом деле это - мир...
Вероника казалась спокойной и умиротворенной, доверчиво сжимала мою руку своей маленькой холодной ладонью, улыбалась рассеянно, но на дне ее огромных сине-зеленых глаз притаилось смятение. Она казалась прекрасной и я желал ее, но потом я словно обжигался мыслью об измене той, прежней, истинной Веронике. Но какую Веронику надо считать истинной? Прежнюю, с пластмассовыми ногтями и визгливым смехом, или эту, исполненную тревожной, страшноватой красоты и тайны? И пусть тело у нее вероникино, но душа - другая... Хотя и вероникиной души я не знал, и никогда не мог никому ответить, за что и как я полюбил ее. И какой из всех составляющих Вероники я изменю, если овладею в дороге моей таинственной спутницей. Наша туристическая группа не замечала перемен в Веронике, перемен в нас. Еще бы, эти люди не жили в нашем городе, не любили прежней Вероники и не оплакивали ее.
Я ждал экскурсии по развалинам, думал, что древний мир, ставший таким близким нам в эти дни, поможет открыть мне новую сущность моей возлюбленной. Может, эти древние, истонченные ветрами и солнцем храмы навеют ей воспоминания и она назовет себя... Но нет, к древностям новая Вероника оказалась равнодушной. Она ни к чему не приглядывалась, между колоннами и останками древних стен ходила быстро, не поворачивая головы. Но наш, современный, пестрый туристический мир вызывал у нее любопытство и смятение. Как же мне поговорить с нею?
Вечером нас привезли в живописный горный поселок. Горы отрезали от нас море, заслонили небо. Не было видно даже свирепого южного солнца, куда ни кинешь взгляд - всюду причудливо завитые кустики диких олив с тонкими металлическими пластинками листьев, карабкающиеся по отвесным склонам гор. Маленькие белоснежные домики под красными крышами, оливковые сады, свешивающиеся с балконов алые цветы вьюнка были прекрасны, портило вид только серое квадратное здание гостиницы. Ее название "Royal Hotel" казалось напышенным и странным для деревни, тем более что неподалеку в розовых кустах паслись гуси.
Нам достался номер с супружеской кроватью. Я несколько растерялся, подумав сначала, что кто-то или что-то подталкивает меня овладеть Вероникой. Сердце мое стучало, в висках ломило, и я малодушно решил, что предоставлю все ее воле. Если она захочет меня...
В номере были красные стены и красные шторы, это было отвратительно пошло, мне хотелось закричать и вырваться отсюда в тот чистый белостенный мир, который созерцал я в пути. Вероника же просто оглядела эту маленькую задрипанную комнату с нелепой претензией на роскошь, быстрым движением сбросила платье и нагая прошла мимо меня в ванну. Я же решил не мыться, поэтому просто снял джинсы и лег в кровать, на самый ее край. Пусть Вероника решает, насколько близки мы будем сегодня. Лежа под тонким красным покрывалом, я тихо стонал от головной боли и вспоминал всю свою жизнь с Вероникой - наше знакомство на дне рождения моего товарища, первое свидание, ночи любви и наконец, совместную жизнь с влажными уборками...
Это все вернется? Или уже погибло? И что придет взамен?
Потом меня посещали странные мысли о новой, изменившейся Веронике. Или о той, кем она стала. Или кто теперь живет в ее теле. Когда-то я хотел путешествовать вдвоем. Вот если бы сбежать от группы и объездить весь Крит вместе. Открывшийся нам загадочный мир когда-то был ЕЁ... Она бы все мне показала... Поводила бы по родным местам, когда-то любимым, открыла бы некоторые тайны. А я бы ходил и слушал... Только как мне называть ее? Вероникой? А если это теперь не ее имя? А если она не помнит, как ее звали раньше, в ее первой жизни и первом теле? Если это так, то она не помнит и Крита... Тогда почему она похитила тело моей любимой? Разве она не хотела вернуться?
Но все эти мысли заглушало одно, жгучее, страшное и несомненное - если бы наше совместное путешествие с этой непостижимой женщиной, со всеми любимыми местами и тайнами состоялось, то на обратном пути я обязательно овладел бы ею...
Я лежал неподвижно, прижав к животу колени и моча слезами подушку, пока не ощутил подземные толчки...
Сначала легко задроджала кровать, я решил, что это моя внутренняя дрожь. Потом мне показалось, что холодный плиточный пол номера приподнялся. Земля или вздохнула, или, как и я, содрогнулась от рыданий...
Я поднялся и подошел к окну. Босыми ногами я ощутил еще несколько живых земных колыханий, земля подо мною запульсировала и стихла. Я смотрел в окно на белеющие вдали постройки, на чернеющие рыбьи хвосты разлапистых пальм, на встающую над морем красноватую луну. Какие бы тайны не берег для меня этот мир, он прекрасен!
Внезапно я ощутил резкую душевную боль, будто меня ударили по нервам плетью. Я обернулся и увидел Веронику. Она стояла в дверях нагая, мокрые волосы (совсем черные!) прилипли к бледному лицу и голым плечам. А в огромных сине-зеленых глазах стоял ужас.
Вообще-то моя родная, привычная Вероника, Вероника из моего мира, всегда была трусихой. Она боялась собак, походов к зубному врачу, грозы, а дома просто до одури боялась тараканов. Когда она на нашей идеально убранной кухне, в сиреневом фартуке с детскими крылышками, взбивала какой-нибудь крем или неумело лепила сероватые суши, я всегда ждал, что через минуту она взвизгнет и, повиснув на моей шее, сообщит, что только что видела таракана под холодильником. И она не накормит меня обедом, если я, как мужчина, немедленно не изгоню этого монстра.
Поэтому я предположил, что землетрясения, даже маленького, она тоже испугается. Но то, что я видел в глазах Вероники, не было обычным женским испугом. Это был сверхъестественный, нечеловеческий, мистический ужас. Обычно напуганная Вероника визжала и жалась ко мне, но эта новая, неведомая мне женщина стояла неподвижно, беззвучно шевелила бледными губами и не хотела делить со мной обрушившуюся на нее муку. Видно было, что то, что терпит она в эти минуты - только ее. И никогда не станет моим. Будто от этого землетрясения разверзлась почва, проложив навсегда непроходимую границу между нами. Когда земля успокоилась, Вероника, как и я, подошла к окну. Она оперлась тонкими нагими руками о подоконник, черные волосы ее свесились, а по бледным впалым щекам текли горючие слезы. Это не были слезы от физической боли или испуга. Это было страдание, смертная боль, которую мне не понять. И которая никогда не станет моим.
Я снова заметил, что Вероника передо мной - нагая, снял со спинки кресла белый махровый халат и накинул на ее худые, острые плечи. Они дрожали, как земля несколько мгновений назад. Я ощутил острую, томящую нежность. Я запахнул халат на ее все еще влажной груди, прижался лицом к ее волосам. Она резко обернулась. Глаза ее расширились на пол-лица, вокруг черных зрачков бушевали сине-зеленые волны. Тонкие черные брови выгнулись арками, стреловидные ресницы ее трепетали. Я никогда еще не видел более прекрасного лица.
Я отступил назад. Эта новая, невероятная Вероника мне не принадлежала. И не мне лечить ее кромешный страх...
Вероника закуталась в халат, туго затянула пояс. И первая нарушила молчание: "Не бойся, все уже кончилось..."
Голос ее был глух и хрипловат, в нем не было ничего от прежних знакомых взвизгиваний...
Несколько минут мы оба стояли неподвижно. И я будто плавал в сине-зеленых волнах огромнейших глаз Вероники, мысленно ласкал ее черные волосы, ее худое, сожженое яростным солнцем тело. Если бы можно было раздвинуть своими руками морские волны и землю под ними, схватить за шиворот само время, выведать у жизни и у смерти ее родной язык, чтобы привычными ей звуками и глаголами прошептать, что я полюбил ее... Да, но как она может говорить со мною? Как она узнала наш язык? Видимо, в ней осталась слабая телесная память от Вероники... Как все это узнать? У кого спросить? У нее?
Вместо этого я сел в кресло и закрыл лицо руками. Несколько минут прошло в молчании, а потом Вероника так же низко и хрипловато назвала мое имя. Для меня это было звуком, воскрешающим мертвых...
Я вглядывался в ее прекрасное, незнакомое лицо, рассматривал сложенные на груди тонкие нервные руки, обнаженные ступни с точеными ровными пальцами, полупрозрачные мочки ушей. И все ждал, когда она заговорит со мной. Если скажет хоть слово о любви, для меня это будет началом нового мира. Мира, и желанного, и ужасного одновременно. Мира, полного райских восторгов и неиссякающей муки.
Но Вероника молчала и первым заговорил я.
- Как тебя зовут по-настоящему? То есть, как тебя звали...
- Диктина...
- Ты это помнишь?
- Я все помню...
- И свою смерть?
- И ее... Поэтому я так и испугалась... Но все это теперь кончено...
- Ты забрала Веронику?
- Я знаю, ты не забудешь ее. И поэтому я никогда не забуду тебя!
- Мы не будем вместе?
- Нет. Я не встану между тобою и твоею душой!
Она заходила по комнате, заложив руки за пояс халата. Я смотрел на нее и мысленно целовал ее точеные голые ступни. Клал ей под ноги свою бессмертную душу и всю свою жизнь...
Я первый подал голос.
- Диктина...
Она обернулась, обрушив на меня сине-зеленое пламя своих огромных миндалевидных глаз. И я впервые почувствовал, как остро ее тело благоухает морем. Я готов был отдать жизнь за один миг этого благоухания...
- Что же теперь будет?
- То, что и должно... Ты вернешься в свою жизнь. Я буду искать свою...
- А как же я, без тебя и без Вероники?
- Надеюсь, я не сокрушила тебя до основания. Не прошу прощать меня, это невозможно. Не забывай свою прежнюю. Память - единственный доступный человеку эликсир бессмертия! Может, ты даже воскресишь ее... Ты вернешься к себе с теми людьми, с которыми приехал. И будешь служить тем людям, которым служил...
- Но я не служил людям! Я просто зарабатывал деньги, для себя и для Вероники...
- Ты служил людям. Иначе почему ты еще жив? Ну ладно, просто вспомни мои слова, когда вернешься. Может, они будут тебе утешением! Ты можешь ненавидеть меня и проклинать, но я что-то да знаю о жизни людей. Я уже умирала! И помню смерть всего того, что было мной...
- Почему ты не пожалела Веронику?
- Не смогла выбрать между жалостью и жизнью. Ненавидь меня, прокляни, но я вернулась к жизни такой ценой...
- Ты и меня смогла бы забрать?
- Нет, тебя я, наверно, оставила бы... Ну да ладно! Сейчас просто не падай духом и соберись в обратный путь. Ты должен вернуться в свою жизнь!
Я объяснил моей спутнице, что и она должна прилететь на самолете в наш город, по билету, который я покупал для Вероники. Не знаю, как я ее уговорил, но она согласилась.
В этом обратном пути я снова испытал страстное искушение оставить Веронику, нет, не Веронику - Диктину, около себя. Да, я признался самому себе в том, что люблю ее, и у нас есть надежда быть вместе!
В день нашего вылета я рещил справиться о погоде в родных местах и интернет обещал дождь. Я надел свитер и куртку, ведь я очень не люблю мерзнуть. А Вероника-Диктина все эти дни не расставалась с единственным длинным голубым платьем. Да, она утратила кокетство и страсть к нарядам, ведь она уже не была Вероникой... И может, поэтому она не открывала ее чемодан. Она забрала тело моей любимо й, но не могла тронуть ее вещи... Но как воспримет наш нескончаемый северный дождь недавно воскресшее тело этого неистового теплолюбивого создания?
Я открыл чемодан Вероники, достал оттуда черные узкие штаны и кожаную куртку. Моя прежняя Вероника была ужасно мерзлявой. Помню, как в первые дни совместной жизни я воевал за свое право спать осенью с открытой форточкой...
Диктина приняла вещи из моих рук и улыбнулась. Это была не мученическая, а светлая, добрая улыбка. Благодарность за заботу. И я подумал, что от моей прежней, привычной, родной Вероники осталось еще очень много и много вещей. И еще фартук с крылышками, любимые чашки и место в постели рядом со мною...
Но я не решился высказать это. Диктина сидела рядом со мною, спокойная, тонкая, затянутое во все черное и блестящее. Лицо ее было прекрасным и чужим. Сказать бы ей сейчас, что я люблю ее, и хочу вернуться вместе с нею в один дом... Но миндалевидный разрез ее яростных сине-зеленых глаз, резкая и страстная складка у губ говорили мне, что я не могу этого сделать. Она не боялась самолета, хотя видела его впервые... Или не впервые? Несомненно, в ней осталась от Вероники какая-то невнятная телесная память. Ведь не может же наше тело быть простой, безразличной оболочкой, оно же живое, живое... Но что же я люблю сейчас - тело Вероники или душу Диктины?
Может быть, настоящую Веронику я никогда не любил, просто мне наскучило одиночество, орущий телевизор и собственное молчание, и я оставил в своей квартире это существо с обесцвеченными волосами и пластмассовыми ногтями. А подлинной моей любовью стала она, Диктина...
Мы преодолели вместе мертвое простраство над морями. Самолет гудел и ревел, будто пытаясь заглушить страх смерти. Я не нервничал, поскольку видел, что Диктина спокойна. Существо, когда-то давно познавшее тайну смерти...
Но чем более приближались мы к земле, тем явственнее я ощущал, что должен отпустить ее. Это было необходимо для того, чтобы вернуться в свою жизнь. Эта жизнь была не самой счастливой, но она была моею. Другой у меня не было и быть не могло, и я должен благодарить Создателя за нее. Я смотрел в иллюминатор на желтые огни летящего навстречу аэропорта и думал о том, что я составляю единое целое со своей пусть и невыдающейся, но единственной и бесценной жизнью, как моя душа обитает в моем далеко не атлетическом теле среднего роста, в моих небольших серых глазах, прямых и жестких волосах, шраме на левом бедре, оставшимся после падения с велосипеда. Нет и не будет другого обиталища у души моей и моей жизни. Я смотрел на Диктину и содрогался от мысли о тех, у кого может быть иначе. Совсем иначе...
С трапа спустились мы вместе, в здание аэропорта вошли тоже вместе. Под мигающим желтыми буквами табло Диктина неожиданно обвила руками мою шею и приникла лицом к моей груди. У меня замерло сердце. Минуту я стоял неподвижно, задержав дыхание, а потом изо всех сил сжал ее объятиях. Так мы и стояли неподвижно и молча, и я думал о том, что за все страдания, пережитые мною в настоящей жизни и в будущей, именно эти минуты были наградой...
Наконец, Диктина оторвала свое лицо от моей груди, выпрямилась и сказала: "Не ищи меня. Клянусь, я не сделаю ничего ужасного. Я вернусь обратно, но уже по законам тех стран, которые..."
Она осеклась и сжала кулаки. Потом совладала и собой и продолжала тихо и жарко: "Ты вернешься в свою жизнь. А мне некуда вернуться... Представь, что у тебя есть дом, который сгорит, когда ты уедешь? Ну вот, мой дом давно разрушен, сгорел и смешался с морем. У меня ничего и никого нет, кроме... меня. Кроме моей души, которая не добра. Не прощай меня, не забывай той цены, которую пришлось заплатить за мою новую жизнь. А теперь - посмотри туда...", - и она указала тонким белым пальцем вверх, на табло. Я вскинул голову, недоумевая, что же такого интересного может быть там для нас, уже прилетевших, но не увидел ничего, кроме надоедливо мигавших названий городов. Только по наступившей тишине я понял - что-то не так. Я опустил голову, обернулся - и не увидел Диктины. Как она скрылась, я не понял, может, кроме нового тела и души, она получила еще и способность быстро бегать. Чемодан Вероники, туго набитый и пахнущий духами, стоял тут, у моих ног. Видимо, Диктина решила больше ничего не похищать у нее. Ни ее юбок и косметики, ни меня... Ах, если бы я обернулся раньше!
Я сел на чемодан и залился слезами. Не помню, как добрался я до дома с двумя чемоданами, куда девал потом вещи Вероники. Кажется, отдал ее сестрам, да, у нее были сестры. Они объявились потом, узнав о нашем расставании. Почему я раньше не знал о них? Они и забрали вещи, одна пыталась как-то кокетничать со мною, что-то мямлить о нашем общем одиночестве - видимо, имела виды не только на уносимые из квартиры туфли, пальто и ноутбук, но и на не самого красивого, нудноватого, но незанятого, свободного теперь мужчину... Уходя, она то и дело лепетала мне: "Прости...", хотя мы с нею на "ты" не переходили...
Вероятно, Диктина подготовилась к этому дню. Она хотела исчезнуть для тех, кто был близок Веронике. И поэтому вовремя известила ее сестер, что мы расстаемся и она уезжает жить в другую страну. И те налетели, как вороны, на вещи. Но как она могла их известить? Да, ноутбук Вероники лежал в гостинице на видном месте, пароля на нем не было и электронная почта открывалась автоматически... Помнится, как-то Диктина его брала... Но как она сумела написать сестрам? Она умела писать? В ней сохранилась от Вероники некоторая телесная память, вероятно, и письмо в нее входит. А если нет, то она научится. И быстро. Для нее нет невозможного! "Для смертных нет невозможного...", - писал, кажется, Гораций... Откуда я это помню? Я программист, стихов почти не читал, древностью до Крита не интересовался. Может, и во мне не иссякла чья-то робкая телесная память?
Я вспоминаю, как уволился потом с работы. Мне невыносимо было каждый день приходить в коллектив, где работают, главным образом, женщины, которые помнят Веронику. Они каждый день расспрашивали бы о ней, о причинах нашего разрыва, приставали бы с требованиями понять и простить... Все это было бы невыносимо и я подал заявление...
Сейчас я работаю в другой компании, но живу все там же. В моей квартире уже снова установился привычный мне хаос, все мои немногочисленные вещи вернулись на свои места. В нашем дворе по-прежнему играют и носятся дети, но ничья бабушка больше не кричит: "Вероничка!" Будто эта Вероничка вдруг выросла и перестала гулять с бабушкой, хотя прошло всего лишь одно лето. И еще одно событие сильно испугало меня. Вскоре после моего возвращения в нашем городе произошло землетрясение. Землетрясений я не боюсь, но у нас, в Средней полосе, посреди лесов и двух медленных широких рек... Все это было странно, но больших разрушений не было и отец одного из моих друзей вспоминал, что во времена его молодости землетрясение случилось даже в Москве. Услыхав о Москве, мы все успокоились и замолкли.
На старой работе обо мне не вспоминали, никто не зашел и не позвонил. Но в новой компании мне нравится больше, у начальства нет ко мне нареканий, несмотря на то, что часто я хожу на работу больным - ночами я не сплю из-за головных болей. Часто я вижу во сне яростно-синее море, стены бирюзового цвета с разбегающимися по ним трещинками, колонны цвета человеческого тела, где по остро ограненным жилкам течет веками тайная жизнь. Может, она и была моей подлинной жизнью...
Иногда я лежу в постели без сна и представляю себе озеро неправильной формы с красноватой железистой водой. В этом озере сейчас плавает, плещется, растворяется в красных водах душа Вероники. Как мечутся над зыбкими редкими волнами ее тонкие руки, сожженные свирепым южным солнцем, как мешаются с водой ее истонченные, светлые волосы, как блестит при луне ее прозрачное, как вода, тело. Мне кажется, что я слышу, как она молит о помощи. Я слышу этот едва ощутимый тоскливый крик и мне хочется вскочить, побежать, натянуть на себя море, придвинув к себе и Веронику, и ушедшее жаркое лето, разорвавшее надвое мою жизнь. Но понимаю, что это невозможно, все это очень далеко, по ту сторону белеющего берега, и ложусь снова.
Думаю я и о Диктине. Нет, я не испытываю угрызений совести от того, что я бросил на произвол судьбы женщину. Мне не страшно за ту, которая один раз уже победила саму смерть. Я боюсь, что она может позвать меня. И тогда мне уже не вернуться. Я знаю, что я брошу и тело, и душу свою за одно объятие под табло, и тогда мой земной дом будет разрушен и смешается с морем.
Но потом я рассуждаю - как она может меня найти? Адреса моего не знает, телефона я ей не давал, квартиры этой она не помнит... Или помнит? Но я не забываю того, что в наше время нетрудно найти человека и в интернете. И когда я просматриваю по утрам электронную почту, все боюсь увидеть письмо под горящим именем Dyktinna. Боюсь, потому что знаю - получив его, я уже никогда не буду прежним. И все, что я любил и что было мною, смешается с морем. Тогда мне уже не вернуться...
Тверь - Ханья, 2013 - 2019