Глава 36. МНЕ ОТМЩЕНИЕ, И АЗ ВОЗДАМ (ОКОНЧАНИЕ)
Ненависть к главному виновнику всех бед у преданного так подло была чудовищна — именно поэтому пострадавший сдерживался изо всех сил, чтобы не наделать глупостей сгоряча. Для мести было четыре варианта: убить, искалечить, посадить в тюрьму, пустить по миру. Первый Павел Дмитриевич отмёл сразу: что толку в убийстве, даже искусно растянутом палачами на несколько часов? — день пройдёт — и готово, отдал богу душу. В данном случае, конечно, не богу, а дьяволу, но строитель-капиталист XXI века в сковородки и вмёрзшего в лёд Люцифера не верил, предполагал возможность страдания на том свете только ментальным способом, на уровне сознания, протаскиванием отлетевшей ауры через мучащее в целом сильно, но совсем недостаточно в данном отдельно взятом случае. Смерть будет для гада слишком лёгкой расплатой.
Заточение Павла Дмитриевича тоже не устраивало: сфабриковать дело — хлопотно, серьёзное — тем более, поднимать старые — так там мелочь; потом, у нас же самый гуманный суд в мире: припаяют десятку — а там амнистия, а там условно-досрочное освобождение. Да ещё при такой мамаше: Алина в любую жопу без мыла влезет, да ещё будет напирать на свои доверительные отношения с владельцем «XXI Строя»: сам-то миллионер светиться не будет. Организовывать же Сергею весёлую жизнь — карьеру пидора или постоянные избиения — было как-то не комильфо: связывайся с этим плебсом, бандюгами, «братками»… Фу! Да и арестант может повеситься, оборвав заказанные процедуры. Нет, этот пункт тоже не… как у них там? — не хляет.
Разорение тоже было сомнительной идеей. Во-первых, предмет разорения небогат — значит, если нет высоты положения, разница между нынешним состоянием и абсолютным нулём будет несущественной. Опять же привлечение посторонних, навешивание липовых кредитов, возня с купчими на квартиру… Даже если Алина будет уволена, от государства ей уже положена пенсия — облюбует с сыном какой-нибудь чердак и будет жить припеваючи, даже в мусорках копаться не надо. Нет, это слишком легко — не наказание, а так, осуждение какое-то, товарищеский суд…
Оставалось самое сладостное — искалечить. Ударить по телу, по самому материальному, которое действительно мучит и заставляет страдать больше всего. Вой от боли, грызущей внутренности, невромы, ампутированные конечности, инвалидная коляска, вечная зависимость от других и собственная беспомощность. Резников не был садистом, но с наслаждением представлял, как простреливает предателю поочерёдно колени и локтевые суставы, отрубает пальцы на руках и ногах, а потом — и кисти, и ступни, подливает в питьё какую-нибудь отраву, сжигающую слизистую, или вкалывает укол раствора хлорида кальция не в вену, а в мышцу. Это можно было сделать самому: скомандовать охране, поймать ублюдка — и разобраться, устроить… как это у них… перформанс. И Павел Дмитриевич хмыкнул, вспомнив оброненное Михалковым по теме в каком-то прямом эфире: «Если ты нагадил перед дверью, позвонил и убежал — то это инсталляция, а если позвонил и, когда открыли, сел и начал гадить — тогда это перформанс». Installation, performance — и откуда всё понабралось? Права Ирка, что «На Муромской дорожке» слушает…
Да, идея с увечьями определённо пришлась по душе. А что, если… А что, если… А что, если связаться с отцом Алёши? Он хирург в частной клинике, заведует отделением, ведь он-то как профессионал сможет сделать из этой твари страдающий непрерывно кусок мяса, причём не невыносимо, чтобы Алина из жалости прикончила сыночка, но долго, сильно и постоянно! Если с ним встретиться и доверительно поговорить? Отказывать он вряд ли будет, даже не потому, что оплата услуг будет царской, а потому, что поймёт: не он, так другой за миллион или два сделает богоугодное дело. К тому же, это деяние по справедливости, во имя свяжет его с Алёшей ещё одной нитью, они будут повязаны этим самоуправством, формально — преступлением, а на самом деле — расплатой. Да, именно так. А если на худой конец Константин Валентинович окажется глубоко верующим и богобоязненным, можно будет найти специалиста без заморочек: Москва большая. И, потом, в непричастии Королёвых ко всё-таки уголовно наказуемому тоже можно найти плюс: Резников не будет давить, между ними не будет стоять тёмной тайны, хоть и связывающей, но пугающей, они останутся чисты друг перед другом…
В дверь осторожно поскрёбся секретарь.
— К вам стажёр Королёв Алексей.
— Пусть войдёт. — И Павел Дмитриевич возблагодарил бога, в которого не очень-то верил, за то, что в мире людской ненависти и повального вероломства высший произвол послал ему русоволосого ангела.
Обнялись они посередине кабинета, потому что сиятельный капиталист, услышав о стажёре, вскочил со своего президентского кресла как влюблённый школьник.
— Павел Дмитриевич, вы чем-то обеспокоены?
— Да нет, Алёша, — слова потонули в глубоком поцелуе. — Хотя… я бы хотел спросить у тебя совета.
— Вы?! У меня?! — Ореховые глаза округлились.
— Это не по строительству, не беспокойся. Вопрос из разряда нравственных категорий. Скажи, что бы ты сделал, если бы узнал имя своего врага, который много лет назад сделал тебе гнусную отвратительную пакость, а всё время после спокойно пользовался твоим расположением и принимал твою помощь?
— А пакость какая? Из профессиональных? То есть он вас обокрал или подделал документы, вы из-за него неправильно что-то построили и серьёзно влипли?
— Нет, это из области человеческих отношений. Подлое вероломство. Ничего уголовного.
— Я даже не знаю… Сварите его в кипятке. Закатайте в асфальт, пропустите через мясорубку и ссыпьте фарш в бетон.
— Да мне кипяток, асфальт и бетон жалко.
— И мясорубку тоже.
— Нет, я серьёзно.
— Если серьёзно, то смерть не кара: слишком легко для поганого предателя, а про ад достоверно ничего не известно. Банальные колотушки тоже не пойдут: очухается — подлечится, будет покалечен сильно — сиганёт с высотки, чтоб не мучиться.
— Ну да, я в том же порядке рассуждал.
— А подождите! — И Алёша поднялся с колен Резникова, на которых уселся, чтобы удобнее было дышать начальнику в шею. — Давайте я Грише позвоню, он придумает.
— А, этот ваш друг семьи?
— Да, наша коммунальная исповедальня. — Алёша набрал номер и включил громкую связь. — Гриша, привет, у меня к тебе суперважное дело. Слушай внимательно! Как бы ты отомстил человеку, который много лет назад тебя подло предал, а потом спокойно жировал, пользуясь твоей добротой, а ты узнал об этом только вчера?
— Сегодня, — рассекретился перед абонентом холдинговладелец.
— Так и знал, что у вас селектор, — определил кухонный философ. — А бог его ещё сам не наказал?
— Нет. То есть, возможно, и наказал бы, но я не знал, ему помогал и тем самым, вероятно, это наказание от него отводил, — Алёша кратко оповестил Гришу о благодеяниях Резникова, совершенно не заслуженных потребителем.
— «Я»… Не смеши людей и следствие не путай, а то можно подумать, что у тебя в детском саду украли горшок, а в школе тот же воришка уже одиннадцатый год списывает у тебя задачки по математике. Не ты, а твой сосед. Кстати, приветствую. Да, и насчёт воровства. Это криминал, преступление? Уголовно наказуемо?
— Нет, — одновременно вздохнул Резников и огорчился Алёша.
— Странно, что так долго. Кара запаздывает, pede poena claudo. Хотя, может быть, надо было, чтоб истина открылась… Неисповедимы…
— Гриша, ты не философствуй, а скажи, как бы поступил.
— А никак.
— То есть как это «никак»?
— А очень просто. Занял бы место в кинотеатре и посмотрел бы, как дальше будут развиваться события. То, что бог его ещё не наказал, объясняется тем, что о его предательстве ничего не было известно, и это наказание было бы принято с недоумением, безразличием или даже сожалением: ведь преданный бы не знал, за что и почему, ещё посопереживал бы… А теперь карты раскрыты, всё на столе — надо ждать и следить, как дальше распорядится высший произвол.
— Это каратаевщина какая-то! Мы в прошлом году проходили. Непротивление злу насилием и всё такое…
— Нет, это древнее будет. Когда обиженные спросили у бога, как им наказать обидчика, бог ответил, что это не их дело, ибо не их обидели, а его самого, так как он, бог, в каждом из нас. То есть боженька сам с обидчиком и рассчитается. «Мне отмщение, и аз воздам». Евангелие от Матфея или эпиграф к «Анне Карениной» — кому что ближе.
— А моё священное право на месть?! — возмутился Алёша.
— Если ты передашь его богу, он лучше с этим справится.
— У тебя примеры есть?
— Да.
— Значит, сидеть сложа руки и ждать?
— А что в этом плохого? Всё равно мы предполагаем, а бог располагает: как он решит, так и будет, мы не сможем сделать лучше. Только не надо ежедневно молиться и свечку ставить, чтобы он скорее со злодеем разобрался: не понукай того, кто сильнее тебя.
— Да, но сколько ждать?
— Не думаю, что долго: ситуация-то переразложилась. Последний поворот пройден, истина установлена — теперь развязка близка.
— А сколько вы сами ждали бы в бездействии? — ещё раз обнаружил своё присутствие Павел Дмитриевич.
— Не знаю. В том случае, который мне известен, одной злой бабе досталось за полтора месяца. Оскорбила незаслуженно одну женщину, которая, кстати, ей как-то помогла, начала грязные сплетни про неё распускать — и получила диабет в очень неприятной форме, раздулась и прыщами покрылась. Та женщина, может, и хотела ответить, да решила не связываться со скандалисткой, а потом ушла в отпуск. Вернулась — и увидала, что без её участия произошло то, что она при всём желании не могла бы устроить злыдне… Я понимаю, что ваш случай не женские разборки, но схема-то одна…
— Ну ладно, спасибо. Вечно ты меня расхолаживаешь, — разочарованно протянул в телефон Алёша. — Давай, пока.
— И в любом случае спасибо за консультацию! — завершил Павел Дмитриевич.
После разговора стажёр продолжил пребывать в возмущении:
— Нет, ну на что это похоже? Свалить всё на высший произвол. Вот так взять и слинять, это у него характер такой, он отлынивать любит. Зря я ему позвонил, я бы на вашем месте действовал.
— Но этой притче две тысячи лет.
Резников, наоборот, немного охолонул, вспомнив ещё одну далеко не новую мудрость: кобыла не захочет — жеребец не вскочит. Преступление совершили оба, и подлый Сергей был ещё тем подонком, о чём вся его последующая жизнь и свидетельствовала, но не шла ли основная инициатива от Анны, просто-напросто боявшейся, что брак, остававшийся бездетным, через пару лет будет расторгнут? Было ли это связью, пусть всего и две недели, или одинарным перепихом? Шла ли изменница от любви или лишь от желания забеременеть? Передавала ли Анна деньги любовнику за молчание или за дальнейшие постельные утехи? Многое ещё оставалось неясным — и хотелось узнать это, разобраться в этом — с одной стороны. А с другой, было противно копаться в грязном белье. И опускаться, лезть вершить священное возмездие, мараться об эту тварь, когда можно было просто и без забот любить того, кто был рядом. Алёша — разве он уже не отмщение предателям? Пусть Анна смотрит с того света и понимает, что её уже разлюбили, что место её занял тот, кто красивее, моложе, более открыт и честен, пусть Сергей бесится, сознавая крушение своих грандиозных замыслов. Жениться на Алине… И надо же подумать, что и самому Павлу Дмитриевичу эта мысль несколько раз приходила в голову! Может быть, ещё и за Алиной поухаживать, поводить её за нос? То-то святая семейка обнадёжится!
— А ты знаешь, твой Гриша прав. — И Резников снова усадил своего подчинённого на колени. — Преступление — тратить на наём бригады для разборок с отщепенцем время, которое я могу провести с тобой,
— А зачем бригаду? Скажите мне, кто вас предал, — и я сам дам ему молотком по башке.
— Ну да, это придумал! Ударишь неловко — и угробишь. Мгновенно — ни боли, ни страха, ни знания, за что именно получил. Нет. — И капиталист покачал головой. — Это слишком просто, но необдуманно и глупо. Он уже у меня на поводке, он ещё этого не знает — и пока можно с ним поиграть. И подождать: авось, бог подумает и действительно решит рассчитаться. Я ведь до этого имел врагов только в бизнесе — там нужна была скорость. Опередить, предложить лучшее, воспользоваться новыми технологиями, подсчитать, разрекламировать — и построить. Не зарываться, как сделали это некоторые, наворочав так много и по такой цене, что больше половины без дела стоит и не продаётся. В этом нужны расчёт и оперативность, а расплата за старые грехи… Гриша прав, — повторил Павел Дмитриевич. — За последние сорок дней ситуация переразложилась совершенно, вносить в неё своё и сгоряча не лучший выбор. «Чай, не мокнете под дождём».
— «Подождём». Тоже любите «„Юнону“ и „Авось“»?
— Обожаю. Да я их смотрел ещё в первом составе, ещё тогда, когда ты не родился.
Резников решил подождать. Во-первых, он не был уверен в том, что после лавины грязи, которая на него обрушилась, первое же пришедшее в голову решение будет верным — в этом случае он всё испортит; во-вторых, многое ещё можно было выяснить — пусть и не такое ошарашивающее, но всё-таки существенное; в-третьих, представлялась возможность понаблюдать за Алиной, поиграв в неведение, — узнать, как она себя поведёт; в-четвёртых, жалко было отдавать пыл своей души мести, которая может подождать, став от этого ещё более изысканным блюдом, а не Алёше, с которым можно было и хотелось испытать снова уже изведанное блаженство. Павел Дмитриевич не хотел опошлять мысли о парне, свою любовь к нему, пачкать то светлое, которое принёс русоволосый ангел в его жизнь, тёмными помыслами. Да и в последних, в-пятых, просто интересно было посмотреть, разложит ли бог карты по-своему, с выпавшим вниз остриём пики тузом для Сергея, прав ли окажется кухонный философ, свершится ли справедливость независимо от воли пострадавшего. Он ведь положил срок до Нового года для раскаяния Алины — почему же богу не явить своё за те же два месяца? А там, если высший отстранится и заглохнет, можно будет и самому вмешаться. Единственное, что оставалось просчитать, — то, что решит предпринять Сергей в отношении Иры.
Сергей грозил разоблачением тайны рождения дочери — тайны, которая ей самой не была известна. Бесспорно, рано или поздно она раскроется, но стоило ли позволять Сергею делать это сейчас? За последние два часа отношение лжеотца к лжедочери поменялось если не кардинально, то существенно, злость Резникова сконцентрировалась теперь на интригующем папаше, желающем, за невозможностью большего, шантажом вытянуть у Иры десять миллионов её приданого, а ненависть к ней отошла на второй план, стушевалась. Павел Дмитриевич почти физически ощущал, как она выдыхается, задыхается и умирает. Ира не была виновата; та любовь к ней, которая была разрушена злосчастным письмом и стала ненавистью, теперь оборачивалась более даже жалостью, нежели презрением. Она стала заложницей измены и предательства, их порождением и за них отвечать не могла. К тому же девчонка была и так издёргана потерей расположения отца, причину чего не понимала и на месте истины видела лишь увлечение родителя Алёшей; к этому прибавлялась ссора с мужем из-за его флиртов — при всё том, что Резникову не было известно о проблемах с половой функцией, отравлявших жизнь Иры более всего. У неё, конечно, был тяжёлый характер, но Павел Дмитриевич не хотел, чтобы она узнала, чья она дочь и внучка, по крайней мере, теперь: он сам был слишком счастлив с Алёшей и слишком зол на Сергея, чтобы позволить биологическому отцу шантаж и вытягивание денег у той, которую он всё-таки восемнадцать лет кормил, поил, одевал, содержал и воспитывал и с которой все эти годы прожил в общем-то неплохо.
Алина пока говорить Ире ничего не собиралась; изолировать же папашу с его откровениями и не подпустить его к дочери в принципе было возможным и не составляло особого труда. К Ире можно было приставить охрану, сославшись на якобы усилившиеся в последнее время происки конкурентов; она, со своей стороны, отыщет в наличии телохранителей тайный смысл лишить её свидания с Алёшей, буде ей придёт в голову такая мысль: мало ли что ей взбредёт на ум — от банальной ругани до чистого криминала. Подсечь почту на ноутбуке и звонки с мобильных, если Сергей, не допущенный к родному чаду, захочет договориться о встрече, тоже было легко, с этим справился бы и начинающий хакер: удалять всё, что будет поступать с незнакомых адресов и номеров, или просто блокировать это. К тому же Ира и сама могла ограничить контакты лимитом избранных. Действовать через третьих лиц Сергей вряд ли решится, а если и рискнёт, то потерпит неудачу: не тот у Иры характер, чтобы слепо доверяться посредникам. И, потом, чувство собственного превосходства, сознание своей исключительности и то, что Алина, скорее всего, подвергнется опале, приведут к тому, что мадам Меньшова-Резникова просто не станет слушать горькие разоблачения, списав их на обиды ребёнка прислуги. И момент, ко всему, не подходит: ей бы сейчас с мужем разобраться — это для неё главное. Алина же будет тормозить сына, прекрасно зная нрав внучки: из-за оглашения имени настоящего отца и генетической экспертизы бабушка с отцом останутся с бешеной ненавистью к своим собственным персонам со стороны разъярённой женщины, оказавшейся не наследницей почтенного мультимиллионера, а внучкой служанки и дочерью проходимца. В припадке злости Ира может сделать что угодно: оговорить и подать в суд за фиктивные домогательства, обратиться туда же за реальное вымогательство, изловчиться и подбросить в дом папеньки наркоту… Нет, не всё так гладко пойдёт у Сергея с этим шантажом: если что Иру от Анны и отличает в лучшую сторону, то это более трезвая голова, которая, конечно, убережёт её и не даст подсесть на вечную зависимость и постоянное доение. Так или иначе, а огласка больше одного раза не сыграет и неизвестно ещё, с каким резонансом: и не такое забывали и заминали, и не такое не принималось на веру и не утверждалось, и не такое можно было оболгать или высмеять, сведя на ноль. Нет, прежде чем рубить, Сергей десять раз отмерит — за это время Резников и сыграет своё соло.
Павел Дмитриевич передохнул и с удовольствием отметил деликатность Алёши: парень не спрашивал о сути предательства: наверное, решил, что начальство поведает о нём, если сочтёт нужным.
— Вы о чём задумались?
— О дополнении. Кажется, Конфуций говорил: если тебя обидели, сядь у реки — и ты увидишь, как по ней поплывут трупы твоих врагов.
— А жил он раньше Матфея? — тогда на евангелиста можно подать в суд за плагиат.
— Ну, это творчески переработанная версия, а не примитивное списывание.