Встреча

               
                Рассказ


Началось с того, что один мой приятель посоветовал мне начать общаться с народом в интернете, через социальные сети. «Ты ж поэт, писатель, музыку сочиняешь, а никто тебя знать не знает, - говорил он мне. Зарегистрируйся вон в фэйсбуке и показывай, что хочешь, пиши. Виртуальные друзья у тебя появятся, поклонники – всё веселей на душе станет».
Я послушался его совета, дал всемирной паутине опутать своё имя, и стал таким же сумасшедшим, что и все те, которым интернет позволял совершить иллюзорный побег от душевного одиночества.
Вскоре у меня появились друзья, и даже много их. Особенно они просились ко мне на страницу после того, как я выкладывал какое-нибудь удачное стихотворение, фотографию или печатал на компьютере свои мысли, и их смысл приходился кому-нибудь по душе. С музыкой и прозой дело обстояло хуже – мало кто из интернетных сумасшедших хотел читать мои рассказы или романы и слушать не эстрадную музыку.
Вдруг выяснилось, что среди ежедневных обитателей социальной сети много моих земляков, которых разломом великой советской империи разбросало по всему земному шару, но самое большое их количество, как и я, цеплялось за жизнь в матушке России.
Как-то меня привлекла картина в фэйсбуке на странице одного художника. Я знал, что он родом был из того же города, что и я, и всё его творчество было посвящено и людям, и тем солнечным местам, что окружали нас с ним в детстве и юности. Но в той прошлой жизни наши пути с ним не пересекались. Картина, за которую зацепился взгляд, выбивалась из всего того, что было написано художником прежде и была очень талантлива! Отчаянье, боль одиночества, неподдельная русская горемычность словно вопили с экрана монитора, взывая к сочувствию и состраданию.
«Твоя картина?» - написал я художнику в личку.
«Моя», - ответил он.
С этого момента я понял, что наши души с ним в чём-то родственны, и что наверняка он не чужд тоски и одиночества, и в такие минуты не чурается алкоголя. Стали мы с земляком переписываться, а иной раз, после выпитой приличной порции вина или чего покрепче, когда душа рвалась к общению, звонили друг другу и разговоры разговаривали на разные темы. В один из таких «разговорных» дней мне пришла на ум идея, что неплохо было бы сотворить нам что-либо совместное - например, клип какой-нибудь с его картинками, как он сам называл свои работы, и моей музыкой. Я сказал ему об этом. Его холод, абсолютная незаинтересованность и несколько вальяжный снисходительный тон меня озадачили:
- Ну, не знаю. Ты пришли музыку, я послушаю. Только давай так, если она не по мне, то я сразу скажу тебе «нет». Без обид, братан?
Конечно же, не слыша, что я хотел предложить для совместного творчества, глупо было бы сразу соглашаться осуществить возникшую у меня идею. Но сказанное давало мне понять, что при любом раскладе своё творчество художник ставит очень высоко и не каждый имеет право до него дотянуться. Неожиданно, к моей музыке виртуальный дружок отнёсся весьма доброжелательно и даже благосклонно сравнил её с Бородиным, Мусоргским и «этим, как его?! – запнулся художник: Прокофьевым! О-о!»
«Однако… - подумал я, и моё чутьё подсказало мне, что скорей всего ничего у нас не выйдет».
Но мы продолжали дружелюбно общаться и мечтать о том, как встретимся, выпьем от души и наговоримся всласть.
И вот случай такой представился.
Я поехал навестить маму. Она жила в старинном русском городке в трёх часах езды от Москвы, и волею случая в это же время там оказался мой фэйсбучный друг. У него, оказывается, в этом городке жили близкие родственники из тех мест, где мы с ним родились.
Он позвонил мне.
- Ты где, братан?
Его фамильярное и нарочито дворовое общение, перемежаемое утрированным просторечьем, коробило, но за его талант я пропускал мимо ушей дурацкие словечки и, приняв навязанный мне стиль общения, отвечал в том же духе.
- А-а, эт ты? Привет! Я не в Москве, я маму навестить приехал.
- Так и я тутоти у родственничков. Энто же хорошо! Может встренемся?
- Давай. А как, где?
- У меня в десять часов вечера поезд. По случаю моего отъезда наши с тобой земляки ужин с выпивкой готовят. Меня повезёт туда бывшая жена на машине и мы тебя можем забрать по дороге. Только тут такое дело, народу много, все меня хотят видеть, поэнтому ты, брат, извиняй – не до тебя мне особливо будет. Ну дык как?
- А куда ехать?
- Да недалече от города. В посёлок.
То, что намечается, как бы его ни назвали – встречей земляков или проводами друга на поезд, – простая пьянка, мне сразу стало ясно, и тратить своё здоровье на неё не хотелось, но желание встретиться с нестандартным, талантливым человеком, всё же пересилило. У меня к художникам-живописцам всегда искрился особого рода душевный трепет, и появился он, наверное, оттого, что Господь напрочь отказал мне в таланте творить свои миры на бумаге или холсте.
- Ладно, братан, давай! – ответил я. И мы договорились о времени и месте, где меня подберут на машине.
Подъехал старенький, но ещё ладный жигуль. За рулём сидела женщина в теле, с незакрашенной обильной сединой, вцепившейся в её густые, жёсткие, коротко остриженные волосы. Рядом с ней на переднем сиденье развалился по-хозяйски крепкий бородатый мужик, а сзади – я узнал его по фотографии – мой фэйсбучный друг.
Я отметил, что, несмотря на плечистую фигуру, мягкий бултыхающийся живот придавал рыхлость всему телу художника, и одутловатое серое лицо его, с не пойми какого цвета бородёнкой, не показывало цветущее здоровье. В машине пахло табаком и не то пивом, не то дешёвым вином.
- Привет, - протянул руку художник без тени радушной улыбки. – Знакомься, это моя первая жена, а это её муж, - указал он на крепкого здоровяка. Бывшая жена с новым мужем оказались более приветливыми. Крепыш с улыбкой пожал мою руку, и мы двинулись.
Художник достал откуда-то сбоку разорванный, наверное, зубами, бумажный пакет с вином и хлебнул из него.
- Извини, братан, я со своим. Стакана нет, поэтому не предлагаю.
Я посмотрел на непрезентабельный пакет с сомнительным напитком и подумал: «Если бы даже ты предложил хлебнуть из него, то это не доставило бы мне особого удовольствия». Поэтому я спокойно отнёсся к тому, что мне не было предложено разделить по братски выпивку, хотя этот жест художника царапнул, и там, где мы с ним выросли, за такое били по морде.
Затем художник вытащил из кармана трубку, и, не спросив, готов ли я вдыхать в себя курительные дымы, насыпал в неё щепоть табаку и раздул, прикуривая от зажигалки. К моему удивлению, табак обладал на редкость приятным запахом и, по-видимому, был куплен за не маленькую цену.
Закурив, братан головой откинулся на сиденье и замолчал. Я смутился, не понимая его настроения. По телефону, с пьяных глаз, он мог часами птахой щебетать непонятно о чём, а тут…
Впрочем, я списал его молчание на то, что он, видно, был с похмелья и просто плохо себя чувствовал. Чтобы не скатиться в пропасть абсолютного молчания, я обратился ко всем попутчикам:
- Долго ехать-то нам до посёлка?
Не ожидая ответа от художника, я вдруг услышал его надтреснутый, несколько гнусавый голос:
- Не-е, минут двадцать. Эх, если б ты знал, братан, сколько распрекрасных дней я провёл в этом посёлке в своё время!
- А что там - квартира, дом? – спросил я его.
- До-ом! – ответил художник значительно. - С участком.
- А чей дом, родственников твоих?
- Да нет, подруга, землячка наша, его снимает, а я гостил у неё. В этом доме и сынишку, мальца моего последнего заделал.
- С хозяйкой что ль? – спросил я наивно.
При этих словах бывшая жена художника хихикнула.
- Зачем с хозяйкой? Я ж сказал, она подруга. С другой.
«Какие чудесные отношения!» – подумал я и спросил:
- А сколько ж лет твоему мальцу?
Художник хлебнул ещё из пакета и, задавив в себе отрыжку, выдохнул:
- Семь лет будет.
Тут послышался голос бывшей жены:
- Этому семь, и нашей с ним внучке тоже семь.
- Да-а? – удивился я и, повернувшись к художнику, усмехнулся:
- Ну ты гигант!
- Да уж, гигант, - рассмеялась бывшая жена. – Не гигант, а разгильдяй!
Художник впервые за всё время улыбнулся и хитро блеснул глазками:
- Есть маненько. Вот и с Натахой моей, - он кивнул на бывшую: - тоже как закрутились! Помнишь, Наташк? И тебе осьмнадцать и мене. А нашему уж с тобой тридцатник.
Женщина хмыкнула и вздохнула: «да уж», а нынешний её муж благодушно погладил свою бороду.
И вот жигуль подкатил к обычному двухэтажному бревенчатому дому. Во дворе нас уже ждали.
Человек шесть, приблизительно одного со мной возраста, стояли с распахнутыми улыбками и вожделением пожать художнику руку.
- Ой! Вай! Здорово! Сколько лет, сколько зим! Привет! И обнимание с целованием.
В числе встречающих я сразу обратил внимание на пузатого человека, облачённого в чёрную, церковного замеса рубаху, которая доходила ему до колен. Художник сперва поцеловал ему руку, а уж потом обнялся с ним. Тот перекрестил его и протараторил какие-то молитвенные слова.
Что-то неорганичное и фальшивое проскользнуло в этом.
- Знакомься! – опять указал мне широким жестом на встречающих нас людей братан. – Здесь все наши с тобой земляки. Все оттэда.
Я никого не знал и не видел из этих людей и, наверное, проще было бы меня всем представить, а дальше, за столом, в процессе общения я бы уж сам выяснил кто есть кто, но по воле художника мне пришлось с каждым раскланиваться и произносить своё имя, которое никому ни о чём не говорило. После всех рукопожатий художник, словно спохватившись, вдруг по поводу меня громко заявил:
- Да-а, вы не смотрите, что он такой скромный, он ва-аще-то композитор! Так что, любитя яво.
Всем своим видом братан давал понять, что он здесь главный виновник торжества, и земляки подтянулись только ради него.
Бородатый крепыш, муж бывшей жены братана, принялся тотчас ловить на фотоаппарат моменты знаменательной встречи.
Я не люблю фотографироваться и улизывал, как мог, чтобы не попасть в кадр.
Зато братан распоследней кокоткой вовсю старался перевести внимание фотографа на себя – принимал какие-то немыслимые позы, появлялся из-за чей-либо спины с высунутым языком или выпученными глазами и растопыренными двумя пальцами в форме птички, обозначающей по-латински победу, или старался по барски обнять того, кто находился рядом с ним.
Удивительнее всего было то, что в своём кокетстве этот пожилой нездоровый художник считал себя, пожалуй, очень органичным и даже не понимал, что его ужимки могут вызвать чувство неловкости за него.
Отщёлкавшись на фотосессии во дворе, вся наша кавалькада во главе с братаном переместилась в уютный деревенский дом к выпивке, салатам и подоспевшему плову.
Я давно заметил, что алкоголь творит что-то несуразное со временем и людьми. Стрелки часов он начинает разгонять ураганным ветром, а вид пришедших на вечеринку с иголочки одетых людей превращает в непотребное состояние – обязательно что-нибудь из их одежды будет закапано, заляпано, порвано, кто-нибудь непременно потеряет часы, очки или бумажник.
Если б не братан, с которым я так хотел встретиться оттого, что картина его вздыбила моё нутро и вселила уверенность, что наши с ним души в чём-то родственны, я бы ни за какие посулы не поехал на это застолье.
Но случилось.
С каждой рюмкой мои земляки мне казались симпатичней, но позёрское поведение художника и чёрная церковная рубаха на пузатом мужике всё больше вызывали во мне отторжение и раздражение. «Только чего-нибудь не ляпнуть сгоряча, только б не ляпнуть», - твердил я сам себе, ласково улыбаясь всем вокруг.
Слава богу, что стрелки часов смело ураганом выпитого, и я едва успел заметить, как бывшая жена художника и её муж-крепыш взяли в охапку драгоценное тело и повели его под белы рученьки в машину, чтоб отвезти на вокзал и посадить на поезд. Надо, конечно, было и мне зацепиться за них, тем более, что дом мой находился по дороге к вокзалу, но куда там! Я лишь скользнул безвольным глазом по братану, зафиксировав его отъезд, и остался один в незнакомом доме, с незнакомыми людьми.
Наутро, приоткрыв глаза, я долго не мог сообразить, где нахожусь. Вспомнил вчерашний вечер, дом, комнату, где сидели все мы за столом. Но в памяти не всплывала ни кровать, на которой я сейчас лежал, ни это светлое, широкое окно, с бьющим в глаза весенним утренним светом.

Непроизвольно кашлянув и громко, тяжело вздохнув, я услышал, что на диванчике, стоявшем у противоположной стены, зашевелилось одеяло, и появилась из-под него женская голова с клочками спутанных волос. Это проснулась женщина-съёмщица, хозяйка дома.
- Доброе утро, - поздоровался я с ней и задал глупый вопрос: - А где мы?
- Как где? У меня, - ответила хозяйка.
- Да-а? – удивился я.
Она, поняв моё удивление, ответила:
- Мы с тобой на втором этаже, а остальные внизу спят.
- Что-то не помню, как здесь очутился, - смущённо произнёс я.
- А ты, как художника нашего увели, вдруг совсем скис. Не говоря ни слова, встал и прямиком направился по лестнице сюда на второй этаж. Я зашла, а ты уж в одежде спишь. Будить не стала, чтоб разделся. Вижу, что бесполезно.
- Встре-е-тился, - протянул я раздумчиво и тихонько себе под нос. – Ну, а вы-то как все? Чем вечер закончился? Нормально?
- Ничего не нормально, на вон, смотри!
Хозяйка привстала с кровати и повернула своё лицо к свету.
Её левый глаз опоясывал огромный синяк, уже начинающий набухать зловещем сиреневым отливом.
- Что это? Как?! – недоумённо спросил я.
Невозможно было себе представить, чтобы этой доброй, немолодой и хрупкой женщине, в прошлом сотруднице отдела этнографии в академии наук, мог кто-нибудь заехать с такой силой в глаз.
Она тронула синяк, болезненно сморщилась и начала рассказ.
- Да батюшка наш, как только выпивка кончилась, стал маяться.
- Это тот, который в церковной рубахе? Он что, действительно, батюшка? – перебил я её.
- Да нет, это мы его так между собой. Он в городе, в монастыре кем-то. Послушник, что ли… Да я не разбираюсь в этом. В общем, все уже и так готовые, а он ноет и ноет: «Ангелы не радуются в душе, надо бы их умаслить, где можно ещё купить?» А у нас в посёлке только до девяти спиртное, в магазине бесполезно даже кого-то упрашивать – не продадут. И он ко мне, главное: «Ведь ты же здесь живёшь, сударушка, может, кто самогончику варит? Ангелы самогон тоже уважают, но водочка им белокурая всё же боле по душе. Подумай, сударушка, смерть как ангелам хочется!»
Хозяйка прервалась, опять тронула зачем-то больной глаз, снова поморщилась и продолжила:
- Я вспомнила, что кафе есть неподалёку от дома. Я сама-то не любительница, ни разу не была там. Но слышала, что наливают. Батюшка, как это узнал, взбодрился и давай меня звать, чтобы я вместе с ним в кафе пошла. Я ему говорю: «Я тебе дорогу покажу, но с тобой не пойду!» А он: «Нет, сударушка, так не годится. Что ж моим ангелам в одиночку ликовать? Не бросай меня!» Ну и пошли.
Женщина вздохнула, взяла банку с водой, что стояла на подоконнике и жадно хлебнула из неё. Затем села на кровать, по привычке прикоснулась ладонями к глазам, чтоб потереть их, и окончательно смахнуть остатки сна, но тут же вскрикнула от боли:
- Ай! Болит. Как дёргать стал!
- Да ты не трогай его, - стал ласково и сердобольно говорить я ей со знанием дела. - Неделю теперь будет болеть, терпи… Бодягу бы надо. Есть?
- Нет.
- Ну, тогда только терпеть. А дальше что?
- А чего дальше, - продолжила хозяйка. – Пришли мы с ним в кафе, а там музыка, шансон орёт, и наши поселковые ребята как уставились на него. И нет бы ему по-тихому выпить и уйти, так он сходу начал во весь голос: «Здравствуйте, ребятки! Гуляете? А что музыка такая у вас не весёлая, не ангельская?» А один ему: «Мы-то гуляем - пятница! И музыку, какую хотим, такую и слушаем, а ты чего сюда припёрся?» Батюшка в ответ: «Да я вот тоже водочки хочу выпить, ангелы мои требуют». Тут другой из поселковых встаёт из-за стола и говорит: «Ничего себе! Если попы станут, как и мы, водку жрать в закусочных, кто ж за нас молиться станет? Вообще уже оборзели толстопузые!» Я батюшку стала за руку тащить: «пойдём отсюда!» А он упёрся и стал пререкаться: «Нехорошо ты говоришь, не по-божески. Все мы грешные. Я такой же человек, как и ты, и тоже душа выпить иногда хочет. Вот давай с тобой вместе выпьем на брудершафт?» Я уж хотела одна уйти, да побоялась его оставлять.  И началось: «Вот ещё, с попами на брудершафт я не пил! Иди отсюда! Так хорошо сидели, и на тебе – заявился чёрт в рясе, да ещё с тёлкой!» Батюшка кинулся к нему, схватил за грудки: «Ты как посмел меня чёртом назвать?! Да я ж тебя сейчас урою!» Тут я и поселковые ребята подскочили, началось не пойми что, и кто-то мне заехал по глазу. Как мы расцепились, это я уже не помню. Помню только, что мы бежали с батюшкой оттуда домой, и я потеряла очки. Сняла их и в карман куртки положила, когда почувствовала, что драка назревает. По дороге, видать, из кармана выпали. А я без них совсем слепая.
- Так батюшка тоже здесь? – спросил я хозяйку.
- Здесь. Куда ж ему на ночь глядя идти. Ещё один гость тоже остался. Спят там внизу.
Фальшь на лице батюшки, уловленная мной в момент целования ему руки художником, теперь вылилась в нечто более худшее после невесёлого рассказа хозяйки. Получалось, что человек, пришедший в монастырь посвятить жизнь Богу, а значит, и встать на путь проповедничества, дабы уберечь других людей от мыслей и дел неправедных, наоборот, своими сомнительными поступками и ложно-елейными словами создавал проблемы и приносил страдание. Что ж это за каша в голове у батюшки, что за кощунство?!

Внизу, на первом этаже дома послышался отчаянный скрип двери и раздался мужской голос:
- Ух, ну и комарьё! Замучился ночью, сил нет! Вас как, кусали?
- А что комарики? - послышался светлый голос церковного человека: - Ну, укусили пару раз, и на здоровье! Тоже твари божьи. Все кушать хотят, и комарики желают. Укусил он тебя, перекрестись и скажи «слава тебе, господи», да и заснёшь крепко.
- Ну вот, проснулись. Пошли чай пить, - предложила хозяйка, услышав голоса на первом этаже.
Как только мы спустились по лестнице, сидящий у окна за вчерашним, но уже сложенным вдвое пустым столом, батюшка приветствовал нас:
- С добрым утречком! Денёк-то какой, сказка! Я уж по двору погулял, с солнышком поздоровался, травушку молодую шёлковую погладил! Чудо чудное!
Сидел он без рубахи, в майке серого цвета, и благодушию на его лице не было предела.
- Что ж ты, отец родной, хозяйку нашу не уберёг? – начал я ему сходу выговаривать. – Можно сказать, бедную женщину под танк пустил.
- А что такое? Что с тобой, сударушка? – поглядел он как ни в чём не бывало на хозяйку.
Левый глаз её уже стал исчезать под быстро набухающей лиловой опухолью, которую не заметить было невозможно.
Я думал, сейчас батюшка начнёт извиняться, проявлять жалость, каяться, что по его милости произошло столь болезненное и неприглядное увечье, но ничего подобного!
- А-а, так ты про это что ли? – разочарованно начал он на чистом глазу, с улыбкой указывая на синяк: - Я-то думал, случилось чего. А эта ерунда заживёт, как и не было её! Слава тебе, господи, что не зарезали, а могли ведь. На всё божья воля. Значит, господь так захотел. Что ж нам теперь, смертным, волю господа, что-ли, обсуждать и осуждать?
«Ничего себе, - подумал я. Вот так философия у человека! Уговорил женщину, чтоб она пошла с ним туда, где он хочет утолить свою греховную страсть, она потеряла очки, вернулась с фингалом, а на самом - ни царапины, и, оказывается, во всём этом воля божья?! Н-да-а…»
У меня возникло горячее желание поговорить с батюшкой по душам и вывести его на чистую воду. Сказать, что его философия дрянь, и что он гораздо дальше находится от бога, чем какой-нибудь африканец, живущий племенной жизнью в джунглях.
Но разве за чаем такой разговор возможен?
Батюшка неожиданно сам пришёл мне на помощь:
- Денёк-то какой субботний! Ах, какой майский денёк! Ангелы велят радоваться жизни, к веселию призывают, а мы про какие-то синяки говорим!
Он посмотрел, как хозяйка поставила на плиту чайник, и с выдохом произнёс:
- Э-хе-хе… Чаёк, оно, конечно, хорошее дело, но к веселию не располагает. Нет ли у нас чего порадостнее? – пытливо посмотрел он на меня и на гостя, которому не давали спать комары.
- Откуда! – помотали мы головами.
- А у меня деньги есть, - проговорил батюшка тоном дьявола-искусителя. – Только они в рубахе. Не знаешь, где рубаха моя, сударушка? Я в ней пришёл?
- В ней. Где-то сам снял, не видела. Ищи, где спал.
Батюшка ушёл в комнату, в которой провёл ночь, и стал там шарить по углам.
К моменту, как закипел чайник, он вышел с озабоченным и растерянным лицом:
- Нет рубахи. Как же я без неё? В монастырь в майке как-то негоже…
- Сударушка, может ты поищешь? – попросил он хозяйку.
Она вздохнула и пошла искать, а следом за ней - и гость со словами:
- Сейчас сыщется, вдвоём-то уж точно найдём!
Было заметно, что у них этот пузатый человек с благодушным светлым голосом вызывает определённое уважение, а гость так вообще обращался к нему исключительно на «вы».
- Ну как? – с надеждой в голосе спросил батюшка, когда одновременно, словно по команде, нарисовались хозяйка с гостем.
- Нигде нету, - развели они руками.
- Ну и ладно, - ничуть не расстроившись произнёс батюшка. – Полежит, полежит где-нибудь, да найдётся! Не в землю ж я её закопал! – рассмеялся он, а затем вперился в меня испытующими глазами: - Единственная печаль – деньги в ней, а без денег веселью не бывать, не петь ангелам…
Меня стало сильно раздражать его вечное упоминание про ангельское веселье. Словно этот пузатый мужик ломал перед нами какую-то, одному ему ведомую, комедию.
- Ладно, - сказал я батюшке жёстким тоном. – У меня есть деньги, я схожу в магазин. Что брать – водку или коньяк?
- Да коньяк, он вроде поблагородней будет. Мы ж не мытари какие, бери коньяк!
- Пойдём сходим! Покажешь дорогу в магазин, - обратился я к хозяйке. А заодно и очки твои поищем.

Вернулись мы с ней и с найденными очками, и с двумя бутылками армянского коньяка.
На батюшке вновь болталась до колен чёрная рубаха, и широченная улыбка растягивала рот во всё лицо:
- Вижу, вижу, вновь ликовать, веселиться нашим ангелам! – чуть ли не запел он от восторга при виде бутылок, поставленных мною на стол. – И рубаха моя нашлась! Спасибо господу!
- И глаза мои нашлись! - радостно, в тон ему, повертела очками в руках хозяйка.
- Говорил же я вам, всё будет хорошо и как надо! Ибо всё и всюду по воле господа, а не бывает его воля плоха! – продолжал батюшка веселясь и словно проповедуя. Наплюйте на синяки и болячки! Радуйтесь солнышку в весенний день! И выпить не грех, когда оно светит! Вон как пчёлы в веселии гудят, и птахи божьи поют-поют, да напеться никак не могут! Я уж и рюмки расставил для ангелов наших – нальем да выпьем в угоду им!
Хозяйка наотрез отказалась поддержать нашу компанию, сославшись, что много дел по хозяйству, а мы втроём начали веселить ангелов наших.
После нескольких рюмок как-то захорошела, занежилась душа, и желание начинать тяжёлый разговор о том, что мой церковный собутыльник не тот, за кого себя выдаёт, и ведёт себя неправильно по отношению к людям, расхотелось начисто, и даже стало нравится то, с каким благодушием этот человек относится к различным ситуациям.
«А может, ничего и не произошло такого неправильного вчера? – стал я сомневаться во вчерашнем грехе батюшки. – Ну, захотел он выпить – с каждым такое может случиться, а остальное всё - не следствие, а просто стечение обстоятельств. Бог с ним, не буду ему ничего говорить».
На второй бутылке батюшку потянуло во двор.
- Что мы здесь сидим друг другу в рюмки смотрим?! – заявил он. - Айда во двор с бутылкой! К жучкам-паучкам! К травушке! На брёвнышко сядем, птичек послушаем!
Мы с гостем поддержали это предложение, тем более что в майский тёплый день находиться в доме и пить коньяк становилось душно.
Я взял недопитую бутылку со стола, гость – стопки, и мы вдвоём вышли с ним во двор. Батюшка отчего-то задержался.
«Мало ли чего, может, по нужде?», - подумал я.
Открыв дверь, мы с крыльца словно бухнулись в наполненный иными смыслами мир. Несколько мгновений как зачарованные смотрели на нежно-шёлковую зелень деревьев. Истосковавшись по теплу и яркому солнцу, подставляли лица к его жгучим лучам и дышали… Жадно дышали, с наслаждением, словно до этого момента в наших лёгких оставалось кислорода всего на пару жизненных вздохов.
Наконец, вышел на крыльцо и батюшка. И опять без рубахи, в одной майке. Так же, как и мы, расправив плечи и широко разведя в стороны руки, набрал он полную грудь весенне-сладкого воздуха, задержал на какое-то мгновение эту кислородную благодать у себя в лёгких и вдруг, смачно выдохнув, заявил:
- Картошки печёной хочется! Давайте костёр разведём и картохи напечём, а?!
Сказано - сделано!
Гость нашёл за домом дрова, хозяйка вручила мне спички и горсть картофелин – по две на брата, и сказала при этом, что не особо любит печёную картошку:
- Её есть - только руки марать, - усмехнулась она. Так что на меня не пеките.
Минут через десять костёр полыхал уже во всю силу, а тёплый майский ветерок его только подзадоривал.
- Ну, не благодать разве? – восторженно воскликнул батюшка. Вот это и есть Господь! Давайте во славу его выпьем по полной и до дна!
Гость, в силу своего маленького роста и хлипкого телосложения, уже заметно посоловел к этому времени, он попытался лишь пригубить из рюмки, но батюшка поморщился:
- Что это ты? Господь, он же с нами сейчас. Это так ты его любишь? Не годится, давай до дна, залпом!
Гость собрался духом, запрокинул одним махом рюмку в рот и поперхнулся. Как говорят в таких случаях: «не в то горло попало». Он страшно, чуть ли не до блевотины закашлялся, из носа и из глаз потекло, его замотало из стороны в сторону, и тело, потеряв равновесие, упало на пятую точку прямо в пылающий костёр. Были бы мы все трезвые, так и гость сразу вскочил бы, и мы б помогли ему, а тут…
Несколько мгновений он сидел в костре на заднице с выпученными и ошарашенными глазами, соображая, что происходит, и мы с батюшкой стояли разинув рты, не понимая - почему он не вскакивает? Наконец, до гостя дошло куда попала его жопа, раздался дикий вопль, он выскочил из огня, и обдав нас снопом жгучих искр, принялся метаться по двору c видом тронувшегося умом человека.
- Воды! – пришёл в себя и завопил батюшка. - Сгорит!
Я бросился в дом и лоб в лоб столкнулся с выбегающей на дикие крики хозяйкой. При столкновении, видно, сильно саданул по её больному глазу, потому что она громко ойкнула, отскочила к стене, уткнулась в неё, и закрыв лицо руками, жалобно заскулила: «у-ю-ю-ю-у-у-уй…». Понимая, что в данной ситуации бес толку спрашивать где у ней ведро, я схватил с плиты остывший чайник и выбежал с ним тушить полыхающую задницу гостя.
К этому моменту батюшка сумел поймать его и повалить на землю.
- Ты по земле елозь, по земле! – кричал он ему. – Огонь на штанах туши!
Гость, увидав меня с чайником, тут же перевернулся на живот и истошно завопил:
- Лей!
Я полил из чайника тлеющие ошмётки брюк и трусов на обнажившейся, покрывшейся ожоговыми пузырями заднице, и мы с батюшкой помогли ему подняться с земли.
- Ты эт самое… не унывай, - начал робко успокаивать гостя проповедник веселья. – Могло и хуже быть, и сгореть мог… Но не сгорел же?
Тот поднял на батюшку несчастные, полные отчаянья глаза и то ли от боли, то ли от обиды – заплакал. Да причём навзрыд.
- Что случилось?! – крикнула с крыльца хозяйка, оклемавшаяся после столкновения.
- Да вот, в костёр упал нечаянно, - ответил я ей, показывая на гостя, а сам подумал: «Ничего не нечаянно. Это всё батюшка - чёрт бы его побрал! Всё от него – и костёр этот, и выпить до дна заставлял бедолагу».
Опять выстраивалась чёткая причинно-следственная связь произошедшего. И всему виной, как ни крути, снова вырисовывался батюшка.
- Ой, да как же это?! Ну, что ж это за напасти такие?! – запричитала хозяйка. – Ожоги есть?
- Есть! – крикнул я ей.
- Скорей в дом идите! Яичным белком надо смазать! Я сейчас, - и она исчезла за дверью.
Гостя положили на кушетку и стянули с него пришедшие в негодность брюки и исподнее.
- Это можно уже выбрасывать, в таком шмотье на людях нельзя показываться, - прокомментировал батюшка, чем ввёл погорельца в ещё большее уныние.
Хозяйка тем временем отделила яичный белок от желтка и протянула нам его в чайной чашке:
- Нате, смазывайте. Только осторожно.
Гость, предчувствуя что наши нетрезвые руки могут причинить ему новое страдание, оторвал голову от кушетки и жалостливо обратился к хозяйке:
- Может, вы мне смажете? Они ж пьяные.
- Ой, господи, ладно, давай, - вздохнула она и сделала жест, чтобы мы отошли от гостя.
Пока мы со стороны наблюдали за тем, как женщина бережно смазывала ему на ягодицах ожоги белёсо-желтоватой густой жидкостью, батюшка вдруг проявил познания в народной медицине:
- Первый раз слышу, чтоб куриный белок при ожогах помогал. Мне лично ещё бабушка моя говорила: «Как обожжёшься, так иди и сразу пописай на то место. Я так всегда и делаю, моментально проходит! Мочой надо его смазать, ей богу, мочой!
- А кто его будет мазать? И чьей мочой? – задал я резонный вопрос батюшке, чем явно загнал его в тупик, и он перестал делиться опытом народного врачевания.
Вдруг кто-то постучал в дверь, она отворилась, и раздался женский голос с порога:
- Эй, есть кто дома?
В комнате появилась подруга хозяйки, которая принимала участие во вчерашнем застолье, но ушла  после того, как повезли художника на вокзал.
Увидав на кушетке вчерашнего гостя с голой задницей и подругу с фингалом под глазом, женщина сильно удивилась:
- Чего это у вас тут? Что это за содом? – спросила она с усмешкой.
Картина и впрямь выглядела так, словно её Босх придумал. Сидела на кушетке женщина с жутко опухшим фиолетовым глазом, рядом лежал мужчина на животе, она проводила какие-то манипуляции с его голым задом, мужик стонал при этом то ли мучаясь, то ли наслаждаясь, а мы вдвоём с интересом наблюдали за происходящим.
Но батюшка тут же взял пришедшую подругу в оборот, не дав развиться её воображению:
- Лебедь ты наша белая! Ну зачем же ты такие страшные слова произносишь про содом? Человек споткнулся и в костёр упал, ничего страшного, бывает и хуже. Ходить может, говорить и даже лежать может на животе! Ну, не посидит некоторое время! Вон, преподобный Нил Столобенский пятнадцать лет на ногах простоял - не давал себе неги в лежании и сидении. А чтоб не упасть, цепями себя приковал к столбам деревянным, так и спал, стоя. А здесь… Тьфу! Болячки пройдут не сегодня, так завтра.
- А синяк откуда? – поинтересовалась подруга, показав на хозяйку.
Батюшка махнул рукой, словно он тут вообще не причём:
- Ерунда! Про синяк она тебе сама расскажет. Житейская история, ничего интересного. Ты лучше вот что скажи: ты на машине?
- Да-а, - неуверенно ответила подруга, не понимая к чему он клонит.
Но ларчик открывался просто: батюшка достал из своей церковной, валявшейся на полу возле печки рубахи деньги, и тотчас упросил пришедшую к подруге женщину съездить в магазин за другой порцией коньяка.
- Я не буду пить, - со стоном произнёс гость, как только хозяйка укрыла его покрывалом.
Стало как-то и тихо, и грустно, и даже у батюшки не нашлось слов, чтоб нарушить эту тишину.
Эйфория от выпитого коньяка прошла.
Солнце уже скатывалось к западу, лучи его перестали проникать в окна, и оставаться в доме становилось неуютно и даже зябко.
- Знаешь, - тихо сказал я, обращаясь к батюшке: - а ведь ты не веришь в Бога и только изображаешь из себя церковного человека.
Он вскинул на меня глаза и вполне серьёзно спросил:
- С чего это ты взял, почему?
- Вижу. Насквозь тебя вижу.
- Прямо-таки видишь? – язвительно, с прищуром спросил он меня.
- Да. Ты собой не надежду и радость, а несчастье несёшь. Фальшив ты. И вся твоя весёлость, и слова, и дела фальшивы. А вот про мысли твои не знаю. И друг твой, художник, тоже фальшив в своей любви к искусству. Иногда бывают редкие всплески таланта, а остальное всё – позёрство.
- Это разговор серьёзный. Наверное, не стоит нам с тобой сейчас его заводить, - приглушённо и недовольно попросил помрачневший батюшка.
- Хорошо. Давай не будем, - согласился я.
А как только на пороге появилась подруга хозяйки, держа в руке бутылку коньяка, батюшка вновь принял прежний облик:
- Не горюнься! - хлопнул он меня с усмешкой по плечу. – Пойдём лучше выпьем, утолим печали наших ангелов.
И мы опять пили. И опять он нёс какую-то ересь про то, что любые трудности и несчастья – ерунда, что все они возникают по воле божьей, и надо непременно представлять, что могло быть намного хуже, но господь этого не допустил. В этом, конечно, сквозила определённая логика, но ни слова не было сказано им о том, что порою мы сами, своими руками творим себе разные несчастья и преграды, а ещё хуже – можем подталкивать других к страданиям.
«Ох, и не к добру твои речи, - думал я, глядя в лицо батюшки. - Ох, не к добру…»
Неожиданно он захмелел, замолчал и, промычав: «Пойду полежу», -поплёлся по лестнице на второй этаж, в комнату, где я ночевал.
А я всерьёз задумался над тем, как выбраться домой из этого посёлка, который порядком стал меня тяготить. Женщины мне объяснили, что автобус ходит редко и рассказали, как выйти на трассу, чтобы поймать машину.
К батюшке я не стал подниматься наверх, чтоб проститься, – зачем тормошить человека, и гость, постанывая, крепко спал.
Я поблагодарил женщин за всё и простился с ними.
Выйдя к трассе, я вдруг обнаружил, что в кармане нет тысячной купюры. Всё это время меня не покидала уверенность, что она осталась лежать в джинсах вместе с мелочью после покупки коньяка. Теперь же мелочь звенела, а купюра испарилась. Наверное, выронил её либо в доме, либо, что скорее всего, в магазине, когда расплачивался. С пустыми карманами стояние с поднятой рукой на дороге превращалось в бессмыслицу и я решил вернуться, чтобы занять денег.
Но как говорится: «человек предполагает, а бог располагает».
Не успел я войти в дом и начать разговор, как наверху послышались тяжёлые шаги, и в дверях комнаты вначале показалась всклокоченная борода батюшки, а затем он и сам вышел в своей чёрной рубахе до колен, с опухшим лицом.
- Уходишь, что ли? – спросил он меня, увидав что я в куртке. – Погоди, если осталось там, давай на посошок.
Судя по тому, как он неуверенно стал спускаться по лестнице, я понял, что сон его не освежил, и он попросту ещё пьян. На третьей ступеньке батюшка оступился, и неожиданно, пересчитав все ступени, всем грузным, пузатым телом шмякнулся на пол.
- Ах ты, царица небесная! Зачем же это? – вымолвил он растерянно и попытался встать с пола, упершись в него руками, но вскрикнул и заново рухнул на пол.
- Кажись, руки сломал, - жалостливо пробормотал он и беспомощно заморгал глазами.
Я с женщинами помог ему подняться и сесть за стол.
- С чего ты взял, что сломал? Может просто ушибся сильно? – спросил я его и заставил подвигать руками.
Пожалуй, он был прав - каждое движение рук вызывало на его лице гримасу ненаигранной боли.
- Да чего тут смотреть, надо скорую вызывать, - решительно сказала хозяйка.
Пока она вызывала по мобильному телефону скорую помощь, батюшка попросил налить ему конька.
- Может, не стоит? – с сомнением спросил я, наполняя стопку. – Сейчас скорая приедет, запах.
- Запах и так есть, не спрячешь. Это теперь не для ангелов, а как лекарство обезболивающее, - ответил он и с трудом опрокинул стопку в рот.
То, как он превозмогая боль двигал рукою, натолкнуло меня на мысль, что падение батюшки с лестницы – закономерный итог. Своеобразный небесный ответ человеку за поступки во славу сомнительных истин с именем господа на устах. И синяк хозяйки, и обожжённые ягодицы гостя, и то, что я не мог уехать домой, потому что потерял деньги – всё это было словно увидено там, в небесной канцелярии, и кто-то оттуда лёгким щелчком свалил батюшку с лестницы и переломал ему руки.
Скорая приехала быстро.
Вошла миловидная женщина средних лет в белом халате, надетом поверх голубой врачебной формы, за ней ординарцем шагнул в комнату жилисто-сухощавый мужичонка - фельдшер с чемоданчиком в руках. Красно- фиолетовые прожилки на лице фельдшера выдавали в нём приверженца и почитателя Бахуса. Словом, в комнате появился ещё один родственный по духу батюшке и мне человек. В иной ситуации он наверняка составил бы нам компанию. Фельдшер окинул взглядом бывалого человека помещение, оценил ситуацию и со знанием дела многозначительно произнёс:
- Ну-ну…
И миловидная женщина поняла его с полуслова:
- Да-а… Запахи-то какие, запахи! Ладно, что случилось, кто больной?
- Вот он, - указал я на бороду батюшки.
Посмотрев на его чёрную рубаху, врач несколько удивлённо спросила:
- Что с вами?
- Да я вот… оступился… наверное сломал… то ли руку, то ли две, - нечётко ответил батюшка.
- Пили?
- Ну, так, - замялся батюшка.
- Ясно. Показывайте, где болит, - жёстко потребовала миловидная женщина и, не дожидаясь показа, сама приступила к осмотру, во время которого пациент несколько раз громко вскрикнул.
- Понятно. Собирайтесь, поедем с нами.
- Как? Куда? Вот ещё, не поеду я с вами! Мне в монастырь надо, - категорично замотал хмельной головой батюшка.
- А что там у него? – спросила хозяйка миловидную женщину.
- Похоже, действительно переломы, надо ехать рентген делать. Давайте собирайтесь! Кто будет сопровождать? - не собираясь вступать в пререкания, отрезала врач.
Воцарилось томительное молчание. Желающих сопровождать на машине скорой помощи пьяного батюшку не находилось.
- Я не могу. Куда поеду с таким глазом? – показала на взбухший сиреневый синяк хозяйка, пытаясь вызвать к себе сочувствие.
- И я не могу, - подал голос с кушетки проснувшийся гость и жалостливо попросил: - Доктор, вы тоже осмотрите меня, пожалуйста.
- Господи, а это кто ещё?! - удивилась врач, видно, поначалу не разглядев на кушетке тело под покрывалом.
- Да-да, доктор, посмотрите его, он недавно в костёр упал, - стала просить сердечная хозяйка.
- Как в костёр? – искренне удивилась миловидная женщина, обводя всех нас глазами. - Да вы что тут все? Заняться, что ли, нечем?
А потом, как и подруга хозяйки, добавила:
- Прямо содом какой-то…
Про содом снова не понравилось батюшке и он стал пьяно выговаривать врачу, с кривой логикой в словах:
- Вы это зачем, барышня, про содом говорите? Не-е, не правильно… Вы видели содом когда-нибудь? И я. Тогда зачем? Вот приедем в монастырь, там-то вы узнаете… Не стоит, не хорошо-о…
- А вы бы отец, помолчали лучше б! Неужели не стыдно – вместо святой воды  водку хлестать? – пристыдила его врач.
- Не водку, а ко-о-ньяк! – поправил батюшка.
Миловидная женщина лишь махнула рукой и подошла к гостю:
- Показывайте, что у вас.
Хозяйка откинула с него покрывала:
- Вот.
Одного беглого взгляда на задницу гостя хватило миловидной женщине, чтобы тут же вынести вердикт:
- Этого тоже собирайте. Повезём в больницу.
- Как в больницу?! – вытаращил глаза гость. – А в чём же? У меня ж нет ничего?
- Он что, голый, что ли пришёл сюда? – безразличным и уже не удивлённым тоном спросила миловидная женщина хозяйку, словно смирилась с тем, что попала в компанию беспредельщиков.
- Нет, почему, - смутилась хозяйка. – Просто трусы и брюки выгорели сзади, нельзя их надевать.
- Ну, не знаю. Халат дайте какой-нибудь или платье. Он щупленький, ему подойдёт, - посоветовала врач.
- Нет, не надо платье, не хочу, - обиделся гость, и попросил хозяйку: Дайте тогда уж халат, если есть.
Женщина что-то прикинула в голове и радостно заявила:
- Халата нет, а вот сарафан старый есть! Тебя же всё равно в больнице во что-нибудь оденут, и ты его потом выбросить можешь.
Так что выбирать гостю не пришлось. Через некоторое время его больной зад прикрыл широченный сарафан с потускневшими красными цветочками, и гость с печальным лицом поплёлся в машину скорой помощи. Проходя мимо батюшки он вдруг замахнулся на него и в сердцах выпалил:
- У-у, злыдень! Из-за тебя всё, как дал бы!
Батюшка не был готов к такому пассажу и, инстинктивно увернув голову от кулака гостя, едва не свалился вместе со стулом. Но, слава богу, я стоял сзади и сумел предотвратить падение, а то, как он сам недавно изрекал, – могло бы быть хуже.
- Ты-то чего сидишь? Давай помогу, – подал голос санитар, и подошёл к батюшке, чтобы поднять его со стула.
Тот с пьяных глаз немного поартачился, но под опытной рукой санитара сломался и покорно вышел вместе с ним во двор.
- Ну, кто поедет с нами? Некогда. Давайте, соображайте быстрей! – обвела нас решительным глазом миловидная женщина-врач.
Под молчаливо просящим жалобным взглядом хозяйки, её подруга сдалась:
- Ладно, давайте я поеду на своей машине за вами! А то – мало ли что, не чужие люди, наши друзья всё-таки.

Уже потом мне рассказывали, что с обожжённым гостем проблем не возникло - его пристроили сразу на больничную койку. А вот запойный батюшка оказался проблемным, и женщина прокляла всё на свете, что решила его сопровождать.
Рентген он вынес довольно спокойно. А когда выяснилось, что у него и впрямь поломаны две руки, и ему стали накладывать гипс, батюшка вдруг стал выдираться, назвал врачей бесами, что, мол, они специально заковывают ему руки, чтобы он не мог осенить себя крестом. Потом и вовсе вырвался и побежал по больничному коридору. Пришлось вместе с хирургом и медсестрой его ловить и делать успокоительный укол.
После того, как наложили гипс на обе руки, бедной женщине пришлось повезти его к месту проживания - в монастырскую обитель. Везла его полуголого, в майке, так как рукава его фирменной рубахи не налезали на гипс.
Время было позднее. Она оставила машину у ворот монастыря и привела его туда, куда он ей сказал. Так как батюшка с трудом стоял на ногах, то она посадила его на табурет у входа в длинный коридор, а сама отправилась по этому коридору на поиски какой-нибудь человеческой души. Но вся монастырская братия уже разбрелась по своим комнатушкам, чтобы готовиться ко сну, и в коридоре даже не пахло человеческим духом.
Женщина робко постучалась в первую попавшуюся дверь, из-за которой послышалось: «Мир вам». Она облегчённо вздохнула, ожидая, что сейчас ей откроют. Но никакого дальнейшего движения не последовало. Женщина постучала в другую дверь, и опять из-за неё раздалось: «мир вам». «Может быть, по правилам здесь надо произнести заклинание, как Алибаба перед пещерой, и тогда комната отвориться? – с усмешкой подумала она и произнесла перед дверью: - И вам мир».
Но опять никто не открыл.
«Какие-то ненормальные», - занервничала женщина и пошла стучаться в другую дверь. Но и там её ожидало лишь «мир вам». Чувствуя, что сходит с ума, она, наконец, увидала идущего молодого парня в чёрной сутане и бросилась к нему, как к родному:
- Здравствуйте!
- Мир вам, - ответил оторопело молодой монашек, не понимая, что за бесовская сила кинула ему навстречу эту женщину в столь поздний час.
- Как хорошо, что я вас встретила! – радостно защебетала женщина. – А то я стучусь, стучусь, а мне отовсюду «мир вам» и никто не открывает.
- Так после этих слов можно самому открыть дверь и войти в комнату, - объяснил монашек, боязливо вжимаясь в стену.
- Да-а? - у женщины округлились глаза от изумленья. – Вот оно что… Кто ж знал, теперь понятно.
- А вы что хотели? - робко спросил её монашек.
- Да я тут вашего привезла с поломанными руками.
- Где он? – бесстрастно спросил монашек, ничуть не удивившись - словно тут все поголовно братья ломают руки, и их приводят женщины по ночам.
- Там, у входа.
Она повела его в конец коридора и сдала с рук на руки батюшку, который храпел во весь рот на табурете, запрокинув голову к стене, а вместе с ним и его длинную чёрную рубаху, что лежала у неё в пакете.

«Ладно, с батюшкой всё понятно. А что же художник, с которого начиналась твоя история? – спросите вы меня».
А что художник…
Он мне звонил. Хвастал, что ему заказал один меценат серию картин о нашей малой родине и через полгода обещал сделать персональную выставку в Москве, в других российских городах и даже в Америке.
Я искренне обрадовался этому. Стал говорить, как ему повезло. Вспомнил Ван Гога, у которого никогда и никто не покупал картины и не сделал ему нигде ни одной выставки. Но по нашей с художником переписке в соцсети почувствовал, что он не разделяет мой восторг и его раздражает мысль о том, что он обязан успеху каким-то меценатам. Складывалось впечатление, что художник считает: это коллекционеры должны быть обязаны ему, раз он позволил им прикоснуться к его великому творчеству.
Я ходил на выставку, которую устроили ему в Москве.
Меня поразил его внешний вид.
Художник щеголял в необыкновенно яркой и пёстрой просторной и длинной рубахе из тонкого материала, видно сшитой на заказ. На шее красовалась сиреневая брошь размером с небольшое куриное яйцо, голову покрывал пурпурный берет, а ноги ступали в лакированных, остроконечно-длинных коричневых туфлях.
Он опять без тени радушной улыбки протянул руку и тут же указал на пластмассовые стаканчики с вином, приготовленные для фуршета:
- Иди махани, я уже принял.
Как будто я пришёл на выставку только ради фуршета.
Пробежав взглядом по картинам, я понял, что он давным-давно исчерпал в себе тему малой родины и теперь с усилием, наступая на горло собственной песне, зарабатывает на ней деньги и успех.
Новые полотна затягивали глаз такими же яркими, как на его рубахе, цветами, но ни одно из них не приближалась по силе воздействия к картине, фотография которой меня потрясла в фэйсбуке.
С этого дня мы с ним больше никогда не виделись. Пару раз он мне как-то ещё звонил навеселе. Но слушать его замысловатые просторечные словечки не хотелось, от них пахло гибельной сыростью пустоты.
А вскоре художник и вовсе удалил меня из группы виртуальных друзей и продолжил переписку лишь с теми, кто пел ему осанну.
Теперь, когда мне ласкает глаз и очаровывает душу что-либо из творчества виртуальных друзей, я уже не спешу очутится в истовых поклонниках, раскрывать своё сердце и искать встречи. Лишь выражаю своё отношение виртуальным значком и перелистываю страницу. Наконец, на старости лет я понял всю глубину русской поговорки о значении совместно съеденного пуда соли.
Истинная правда…