Посвящаю Светлане Тарасовой
- До двадцати семи я не видела мёртвых: родители берегли. На четвёртом десятке встретилась с Ней снова. А потом пара лет и – понеслось… и уходят-то всё такие живые, ну, ты понимаешь, и смешливые, нежные, полные сил и желаний! Скажи мне, ты знаешь - зачем?
- Смерть - художница., как и ты. Она любит театр, вот и рисует на наших лицах античные маски ужаса, скорби… чтоб посмотреть, как будет проявляться при её появлении гамма сомнений со всеми градациями: возможно ли? А может – всё сон?
- Нет, Она любит импрессионизм: волны наших изменчивых и случайных настроений, света и тени – это её забавляет больше. А когда мы совсем замечтаемся, она приходит – и катаной разрубает пополам нашу картину мира. Тогда-то и понимаешь неотвратимость. Какой там импрессионизм! Она самурай-экспрессионист. Беспощадный, но вряд ли внезапный.
Он проснулся от короткого свиста и звона. Невольно схватился за голову: в ушах всё ещё отдавались последние слова, сказанные голосом Светки. Потом тщетно зашарил рукой по смятой простыне, нащупывая назойливо дренькающий мобильник.
Тусклый свет пробивался сквозь шторы. Он посмотрел на пустое место рядом с собой, вырубил наконец назойливый будильник, перевёл взгляд на стену, где прежде висела последняя Светкина картина: рельсы, убегающие вдаль, летняя зелень, два бледных силуэта, - то ли дети, то ли взрослые, почти тени. Глянул в молочный прямоугольник окна и тихо, утробно и коротко провыл сквозь зубы. Рывком поднял ставшее таким тяжёлым тело, вдвинул его в проём коридора и, тяжело ступая, направился в кухню, потом в туалет, освобождаясь вместе с мочой от мучительной и сладкой тоски в члене, повторяя как мантру: Янка. Вечером я позвоню Янке. Она всегда знает, как вернуть его к настоящему.
…Шаги гулко отдавались в колодце двора. Он торопливо шёл сквозь сырую пелену тумана, не глядя по сторонам, туда, где слышался всё замедляющийся стук колёс, потом пауза, шелест, вскрип, медленный учащающийся стук разгоняющейся вновь железной змеи электрички.
Это та, что на восемь ноль восемь. Моя через две минуты. Второй раз опоздать – нарваться уже на крупные неприятности на работе…
Он ускорил шаги, глянув машинально на часы в мобильнике, почти побежал, слыша опять стук колёс теперь уже с противоположной стороны, вот навстречу вырвалась полосатая поперечина шлагбаума, он быстро её обогнул и глянул во вспыхнувший красный глаз циклопа…
Туман внезапно распался, как две половины яблока. Белёсый череп неба выкатился и закачался на длинном шесте позвоночника, вязнущего в чём-то зыбком... Тьма. Вспышка света. Дымка.Он перевёл взгляд с неясных силуэтов, столпившихся возле лежащего поперёк рельс тела. Поискал глазами – а голова? Тёмно-красное, будто выплеснутое из ведра на рельсы, окрасив гравий, быстро впитывалось в песок...
Он пошёл вдоль рельс, высматривая круглый предмет, потом всё быстрее, быстрее, побежал, легко отталкиваясь и зависая, потом заметил, что можно просто стремительно перемещаться, вообще не касаясь земли, если изменить угол наклона тела…
- Ан-дро-ни-ик! Ни-и-и-ик!
Зов зацепил, точно багром, он замер и резко повернул в его сторону. Мокрые от сырого тумана колосья пшеницы прошелестели под подошвами кроссовок и остались где-то там, внизу…
Снова туман. Он глянул вверх – дырявый чёрный зонтик ночного неба повернулся на оси невидимой рукоятки и замер, пробитый стальными гвоздями звёзд.
Из земной мглы вырвался красный факел. Туман спал мокрой пряжей с рук. Он стоял перед костром. Вокруг, завернувшись в накидки, сидели какие-то люди.
От круга отделилась высокая женщина и, ни слова не говоря, подошла и взяла за руку.
- Я пришёл за головой.
- Нет… - она отрицательно мотнула подбородком. Потом тихо добавила: - Подумай, о чём ты хотел спросить. Она ждёт тебя.
Он послушно пошёл следом в стоявшую неподалёку палатку. Она подняла занавеску и остановилась, пропуская.
Внутри было просторно, как в юрте. Напротив входной занавески теплился очаг, перед ним сидела женщина непонятного возраста и смотрела на угли. Потом медленно подняла голову и глянула на него.
Он не видел прежде таких глаз. Или дело во взгляде? Бездонном, он провалился в него и не мог нащупать дна. И всё понимающем.
Она сделала жест рукой. Он подошёл и сел, за проводницей упала занавеска.
Женщина протянула руку над очагом ладонью вверх, очень белую и худую, бескровную, и он протянул ей свою. Их пальцы соединились, и его рука дрогнула. Её губы чуть улыбнулись, но глаза остались прежними. Она убрала руку.
- Я хотел знать, где…
- Ты пришёл не за этим.
Чем дольше он вглядывался в её глаза, тем больше тяжелел у него в груди другой вопрос. Он опустил взгляд.
- Почему она ушла?
- Она не могла с тобой остаться.
Её губы не дрогнули, они были плотно закрыты, только возле губ обозначилась некрасивая косая старческая складка. Он посмотрел на свою руку - сквозь неё проступали едва теплящиеся искры очага.
- Она умирала. Ты знал?
- Нет. Точнее… я предположил и… отбросил эту мысль. Потом мне сказали её… родственники. Но почему?!.
- Ты помнишь, что сказал ей в тот вечер?
Он вспомнил. Ему не нужно было уточнять, о каком вечере идёт речь.
- Без тебя мне будет лучше. Уйди.
- Да.
Её глаза тяжелели и, не мигая, смотрели в его – и вместе с ними он уходил всё глубже, глубже в гулкую тьму.
- Мне было больно. Света сделалась такой… отстранённой. Равнодушной. А выглядела здоровой и беспечной.
- Ты не знал, что это скоротечная форма?
- Она будто помолодела и похорошела. Я думал, у неё есть другой, и я вправе позаботиться о себе…
Она молчала. Потом заговорила из той гулкой глубины – монотонно и тихо.
- Да. Лёгкая, безмолвная, только странный румянец на бледной коже... Уродство умирания - не для тебя... - складки возле губ обозначились резче.
- Ей это шло. Я думал…
- Смерть – художница. Ты сам сказал это.
Что-то острое воткнулось в его сердце, стало поворачиваться и медленно, толчками, проходить всё глубже.
- Она тебя позвала сегодня. Ты откликнулся.
- Я ничего такого не помню.
- Ты скоро вспомнишь. Ты думаешь, она тебя простила?
- Я… - он запнулся. Надеялся? Верил?
- Нет.
Молчание.
- Ты понимаешь, что больше её не увидишь?
- Она ещё не…?
- Напротив. Она здесь, среди тех, ожидающих, у костра.
- Мне можно с ней…
- Она просит, чтобы ты ушёл.
- Почему?!
- Она потом не сможет... Ей предстоит далёкий путь. Если она себе позволит то, о чём ты просишь, то не вынесет пути.
- Я не понимаю…
- Здесь ваши дороги окончательно расходятся. Это судьба и твой выбор.
- Но ведь она… нет, не может быть… постой, я не то хотел сказать… неужели это правда?! Она… меня… всё ещё любит! О, Господи.
Почему он теперь это знал? В сердце проворачивалось что-то острое. И ещё раз. И ещё… Теперь этого было достаточно.
- Но не ты её. В тебе говорит чувство вины. Любовь придёт потом. Когда ты поймёшь, что голова – это ещё один предрассудок. Ты мыслишь не ею.
Он молчал, чувствуя, как ледяное остриё проходит насквозь его сердце и начинает царапать позвоночник, потом продвигаться толчками внутри позвонков, подбираясь к шее, стальным кольцом обвиваясь всё туже, до хруста костей и…
- Не головой, ты сказала? Верно… нет.
Она коснулась его руки кончиками пальцев и закрыла глаза. Мягко положила свою ладонь поверх его упавшей кисти.
- Будет полегче. Но сначала очень… больно. Потерпи.
Они сидели не шевелясь. Всё так же не размыкая губ, она
почти прошептала:
- Теперь ты начинаешь понимать. Взгляни на себя.
Она протянула ему зеркало.
- Нет! Это невозможно! Нет!
Полные печалью глаза смотрели, не мигая, и наполнялись слезами.
- Прости, милый. Но ты даже не узнал меня.
Он вскрикнул так, что на мгновенье потерял равновесие. Пол перевернулся и завис у него над головой.
Когда зренье вернулось, не было ничего – ни очага, ни палатки, ни её, плачущей. Он понял, что стоит за шагбаумом и смотрит, как полицейские останавливают машины, а санитары в белых халатах наклоняются, чтобы поднять носилки, укрытые белой простынёй.
У дюжины зрителей был смущённый вид.
- Надо бы поискать в траве, - сказал кто-то.
- Уже искали.
- Ну, ещё раз…
Он протянул руки и наклонился.
- Да, милая, ты была права, - трава прошелестела чуть слышно, он почувствовал, как холод разливается по всем клеткам, и только за рёбрами становится всё горячее.
Он знал: всё потеряно. Его Светка, Светлана, Светочка – была больше, чем всё, чем он так дорожил – там, в той жизни. Наклонившись, уверенными руками достал из неглубокой ямы, прикрытой жирными лопухами, отрезанную голову. Посмотрел на стриженый затылок с наметившейся плешью, потом перевернул, глянул в остановившиеся глаза и резким рывком бросил, как кожаный мяч.
- Смотрите! Смотрите! Вот же она!
Люди недоуменно глядели на предмет, катящийся к их ногам.
- Эй, кто ж это безобразничает так?
- Мальчишки, наверное…
Он горько усмехнулся и провёл рукой по шее. И беззвучно засмеялся, подавляя стон оттуда, где стало так жарко и так пусто.
Нет! Светка. Светоч… Прошу тебя, будь сильной. Не откликайся. Я буду звать тебя, я завою от безнадёжности, но ты не откликайся. Я чувствую, как много сил тебе теперь нужно, а ты так устала. Если бы я знал, девочка моя. Я тебя не стоил. Прости.
Ему казалось, что боль заполнила не только его тело, но и всю видимую и нет пустоту. Он глянул вверх, почти ожидая увидеть там только разрывающе-красное и острое.
Небо наливалось звенящей синевой. Катящееся всё выше солнце оплывало, точно блин в подсолнечном масле, густо-янтарном, растапливающем все тени.
Вот сейчас он умрёт окончательно. И этот свет тоже померкнет, надо только вытерпеть ещё немного, чтобы он, то есть след того чёртова, как его… Андроника, - лопнул, растаял…
- Ник. Пошли?
Он поднял голову и открыл глаза. Она. Светка стояла рядом. Немыслимо юная, с ровным смуглым загаром, как в то лето, в белом сарафане с завязками на плечах.
Ты вернулась за мной? – это был вопрос, рвавшийся из каждой клетки уже несуществующего тела.
Да.
Почему?
Я простила.
Значит, и после смерти…
Да. Можно. Я не могла просить открыто. Она теперь рисует другую картину. Мы на ней вместе.
Светка, лучащаяся янтарным светом, привстала на цыпочки и, закинув ему за плечи острые локти, обняла за шею и притянула его лицо к своему, и они прошли сквозь друг друга тихо и нежно, как отраженья в воде, и слились, а потом плавно выплыли и перетекли в свои почти прежние очертанья. И ещё раз. И ещё… Спустя вечность две прозрачных фигуры заструились в цветной реке, не оставляя следов в высокой сухой траве.
Санитары опустили носилки на асфальт и, приподняв простыню, уложили голову между колен мёртвого тела.
- Странно, - сказал тот, что выглядел помоложе, - слышишь? неужели это сердце?
- Что – сердце?
- Бьётся. Нет, ты послушай.
- Точно…Тьфу ты! Ну тебя. Это ж мобильник: звуковой сигнал выключен, а вибрация включена.
- А-а…
- Ну, ты сказанёшь! Ладно, понесли.
Солнце стрекотало огромной цикадой и большими прыжками неслось вслед слышимому только оттуда, с его высоты, прозрачному смеху тех двоих, летящих навстречу.