Не удержался на раме, скользнул за окно мой взгляд и качнулась как на каблуках улица; качнулась от жаркой дрожи, прокатившейся вдруг по спине и моим мёртвым рукам, когда, обернувшись назад, уловил я блуждающий взгляд твой, приветливый и тревожный. И с той самой секунды я уж ни капли не сомневался, что как только мы выйдем из здания, я подойду, чтобы заговорить с тобой.
Другого память мне не оставила. Думал ли я о чём-то ещё, пока гудел голос почтенной словесницы, что-то о деепричастиях, в старом корпусе МГУ, где мы были? Нет - я собирался с духом. Все мы - студентики-журналисты, курс подготовки. За письменными столами, которыми вместо парт заставлена была 306 аудитория сидело нас человек десять-четырнадцать. И это - наше знакомство, первое занятие, полное смутных надежд, человеческих интересов, профессиональных влечений…
Хлопнула старая деревянная дверь, - я выбежал за тобой. Я обладал тогда большей свободой перемещений, ведь мы все ещё незнакомы: Эльдар, Андрей, Семён, Лёня и я. Отдельно мальчики и девочки как лесбиянки. Тебя уже обхаживала одна несдержанная особа с болезненным интересом к вычурным головным уборам, кажется, её звали Анной, и кажется, она была театралкой или что-то вроде того. Но тогда я не знал, не знал. Я только что вышел на улицу, надеясь догнать тебя; думая, что ты будешь одна и не откажешь мне в том, чтоб мы стали чуть ближе друг другу. В легчайшем красном пальто под хлёстким осенним ветром ты встала на тротуаре, выуживая из сумочки сигареты, когда я, подойдя, произнёс, как будто меж нами был уговор,
- Ну что, идём?
Губы твои содрогнулись, желая, видимо, возразить, но ты уже подалась телом и я тогда опустил руку тебе на талию и прибавил,
- Идёшь? Или ты ждёшь кого-то?
Кто бы знал, как тревожился я, что ты окажешься скучной дурочкой, для которой пройтись об руку с кем-то - почти инцест, или напротив – слишком раскрепощённой, алчной, пошлой и невоздержанной в словах и поступках. Но мы всё же двинулись вдоль переулка, преодолевая решительное наступление ветра, который как будто стремился предостеречь от ошибок, и я, помнится, выдавливал из себя глупые слова: учёба ли, вспыхнувшая ли сигарета, погода - как теперь вспомнить, что было предметом моих сбивчивых рассуждений? Да и не всё ли равно, тем более, что их оборвал голос Анны, твоей одалиски. Она догнала нас и дальше мы шли втроём, и поскольку Анна не казалась мне таким же диким полевым цветком, каким представлялась мне ты, говорить стало гораздо проще. Она повела 5:0 в нашей тогдашней беседе и ты, потому что тебе, может быть, не понравилось её императивное вторжение в только что отстроенный мной мирок для двоих, сдёрнула с её головы шапку, что меня очень тронуло и умилило тогда.
День бежал на убыль. В общаге мне дали комнату с Коломийцем. С тех пор я твёрдо убеждён, что где-то на Пелопоннесе должен обитать народ коломийцев. Я исхожу из того, что раз уж сосед мой все дни и ночи проводил среди маленьких виртуальных эллинов, скакавших по экрану его ноутбука, то можно без тени сомнения утверждать, что сей народ жив и здравствует и к тому же непобедим, раз уж в компьютерных играх существует функция автосохранения.
Я сидел, склонив голову над экраном, и думал, как начать наш разговор заново.
- Привет. Ты ничего не имеешь против тех, кто обращается к тебе Сонечка?
О, нет, даже и слыша «любовь моя» ты ничего не имела бы против! За тобой сотня-другая прочитанных книг, радеющее материнское сердце и уже слегка отравленное невзрачной действительностью восприятие жизни. Ты молода и прекрасна. Твой день соткан из тончайших чувственных впечатлений, ты как будто проводишь жизнь за плетением кружев. Глаза внимательные и всегда немного печальные, высоко подобранные волосы и неизменная саркастическая полуулыбка на лице, и тонкие плечи и невысокая грудь и великолепные бёдра – твой образ. Как мне было не захотеть тебя всю?
В тот день мы условились встретиться под стелой у музея космонавтики.
Подступал уже вечер, часа четыре. Шёл нескончаемый дождь, было ветрено. По проспекту тысячеголовой гидрой со сверкающими очами медленно тащились автомобили и рядом по широкой асфальтовой дорожке мимо лотков со значками, флажками и шапками, поддерживая нескончаемый бессмысленный полилог, сновали прохожие. Я ходил туда-сюда вдоль забора, бросая взгляды в толпу, где вот-вот должно было мелькнуть твоё алое пальтишко, и всё смотрел на часы, боясь, что ты обманешь меня, испугаешься, не придёшь, пропадёшь, попадёшь в пробку или в беду, заблудишься в своих смутных желаниях и опасениях, увязнешь в объятиях бывшего или будущего, наконец – просто придёшь уставшей, неспособной проявить хотя бы слабое подобие интереса к человеку, который пригласил тебя на свидание, а ведь это конечно же было свидание. И я, слава Богу, ошибся. Мы скоро встретились и, минут десять спустя, подошли к автобусной остановке. Был целый план: ты и я, мы должны были отправиться в «Золотой Вавилон», где (Мне так нужен был повод для встречи!) торгуют одеждой, а кроме того все условия созданы для приятного времяпрепровождения.
Прекрасно любое странствие, ведь оно – суть движение, преодоление трудностей и невзгод, вот и наше недолгое, но всё-таки странствие в потребительское царство успело стать чем-то прекрасным, ведь едва наш ковчег отыскал на дороге фарватер, как всё тот же огнеглазый московский змей, ревущий несметным числом моторов, скрутил его в своих кольцах и, тем самым, надолго обязал нас играть в гляделки, стоя в безликой толпе в салоне автобуса, что, впрочем, стало приятной пыткой. И уже тогда я был очарован, медленно терял разум, следя за тобой, за тем, как ты двигалась, как глядела, украдкою, из-под руки – держалась за поручень, - так что мне нужно было по временам прикусывать себе губы, дабы не испортить момента неосторожным словом и одёргивать собственную руку, когда она вдруг начинала ползти к твоей тонкой кисти вдоль поручня.
Странно, что мы никогда не можем осмыслить времени. Что оно такое? Люди изобрели часы, дабы соотносить свои дела и заботы и вот уже часы определяют возраст, любовь, судьбу. Час ли прошёл с той минуты, когда за нами закрылись двери автобуса или случился второй всемирный потоп и люди уже в очередной раз расселились по континентам?
Так или иначе, но Вавилон, помнится, был отстроен и весь сверкал гирляндами и рекламой. Охрана в костюмах искала глазами Иуду, толпясь возле рамок, что пищали время от времени, если кто-то имел при себе немногим больше 29 серебренников. Но это нас не касалось, и окажись я тем, кого они ждали, я легко согласился бы сдать всю наличность или взрывчатку, когда б мне взамен была обещана твоя воля. Ибо только она, дорогая моя, занимала меня в те минуты. И я всё думал, как это сделать; как вовлечь тебя в этот чувственный полтергейст, в этот безалаберный, но желанный хаос, чьё разрушающее действие я испытывал на себе уже пятые сутки.
Мы поднялись в кафе, не слишком хорошее, это правда, и заняли крайний столик. Официант отказал нам в шампанском и в белом сухом и полусухом. Мир был против меня. Скрипя зубами, я хохотал, а ты была сдержанна и, казалось, тотчас же забыла про это.
Длилась беседа. Мы мыли кости: ты - Кате, Алёне; я - Гвоздеву. Я все глядел на тебя - прикармливал дикую мысль, что мне близка эта полуулыбка, и руки и смех и манера прищуривать веки, если я выражаюсь туманно. Ты поведала мне о своём первом поклоннике, что ходил на Олимп по кокаиновым тропам. Я подумал: «Ты лжёшь! Я тебе интересен!» Мне подумалось, вот бы сползти на пол с кресел и заняться любовью на кафеле. Как же это устроить? Если уж не в кафе, не на кафеле, то – в отеле.
И вот - память подкинула мне котёнка в мешке: одна моя пассия, помнится, очень велась на такое. Иногда, когда мы почти что случайно сталкивались на городских улочках, и я, вечно погружённый в свои мысли, вдруг замечал даже не зрением, но каким-то глубинным чутьём её грациозную походку в будничной сутолоке или угадывал в отдалении нотки её голоса, я как бы одномоментно оказывался в положении рыбы, выброшенной на берег волной вожделения невероятной силы, и тогда меня тянуло пойти за ней следом, чтобы где-то, - может, в тени деревьев, или на лестничной клетке общаги, - напасть на неё и взять силой всё то, что она обычно расточает в постели даром. И никогда я не доводил начатое до конца, потому что всякий раз, став жертвой, она тотчас замечала охотника и с милой доброжелательной улыбкой оборачивалась ко мне, отчего тайное стремленье моё сразу мутировало. Желание поохотиться превращалось в зудящую потребность отнять её волю, чего я легко добивался в часы близости, но что, тем не менее, никогда не переставало быть заветною целью. И вот, подходя к ней, я каждый раз предвкушал, как ухвачусь за ремешок на тоненькой талии или за петельку пояса, если она будет в демисезонном плаще, и как дыхание её станет сбивчивым и как сама она покраснеет. А после этого нужно лишь подтолкнуть её дальше и держать ткань в кулаке, как волк держит овцу за горло, когда та бьётся в предсмертной агонии. Это всегда возбуждало. И ей нравилось, я знал это, тоже. Иной раз мы шли так вдоль улицы и говорили о чём-то, и то, о чём говорили, становилось безладицей звуков в случайных ушах. А мы наслаждались. Для меня наслаждение пряталось в самой той мысли, что отныне дорогу ей выбираю я, и значит я могу придержать её, могу отпустить немного вперёд, но не более чем на полшага, могу взять её в любом мало-мальски укромном месте. От этого ощущения, ощущения власти, кровь начинала бурлить в моей голове, и я, опьянённый, с большим трудом понимал, где мы находимся и куда намеревались пойти ещё десять минут назад. Так мы оказывались на чердаках, либо заходили в лифты в многоэтажках, или терялись в лабиринтах гаражных кооперативов и спаривались, задыхаясь от страсти, выпуская вовне всё то животное, что вынужденно сидело внутри при народе.
Котёнок был с лап до головы чёрным и призывно мяукал в мешке. Едва официант взял конверт с чаевыми, я опустил руку в карман твоего пальто. Я сказал:
- Можно?..
Это было приятным – почувствовать на себе растерянный взгляд твой и пренебречь им. Ты, помню, едва не споткнулась, – не привыкла бегать на поводке, - а я улыбнулся и сразу потянул за подкладку, дабы ты поняла, что попалась. Мы пошли почти в ногу по этажу и ты дёрнулась раз или два, жаждая высвободиться, впрочем я это предвидел и лишь крепче в руке сжал подкладку, что, конечно, заставило тебя сильно понервничать.
Женщины милостивы и красивы. Это истинно так. И значит - женщины бесхарактерны и глупы. Это обратная сторона их достоинств. В попытке возместить свой ущерб, женщина всегда идёт за тем, кто уродлив и независим и я, зная это, лицемерил тебе, представляясь не тем, кем был я в действительности. И ты, поскольку ты была истинной женщиной, милостивой и красивой, ты в идеале должна была соблазниться чертами того характера, которым мне тогда хотелось казаться. Вот в чём заключалась суть моего беспомощного эксперимента. Если бы ты сочла возможным провести со мной вечер и ночь, это значило бы для меня, что ты не только прекрасна, но ещё и азартна, что автоматически сделало бы тебя в моих глазах идеалом женственности на всю оставшуюся жизнь. Но ты играла по своим правилам.
Однако, я видел – мы сели в тот же автобус, - как ты выгнула спину, садясь на сиденье, и слегка загрустив, посмотрела в глаза мне, как смотришь лишь ты, исподлобья и только секунду, не больше. В этом взгляде читалась игривость и, может, сомнение. Значит и у тебя там за сознанием билась похожая мысль - «А что если?..»