Рукопись этого рассказа в простой тетради в клетку я нашел в своём архиве недавно. Она пролежала 39 лет, ожидая своего часа. Я с трепетом и радостью взял её в руки, словно обнаружил что-то очень ценное. Именно в этот час, когда мировая эпидемия нависла над человечеством, эта рукопись, по велению установившихся звёзд, должна была осветить мою жизнь светом радости молодых лет и дабы я исполнил обещанную клятву данную когда-то. Пробравшись сквозь дебри памяти в то давнее, моей жизни, прошлое, я вспомнил красивую женщину, которая поразила меня тогда своей душевностью, мудростью, обаянием и рассказом своей трагической жизни и любви.
Первые месяцы 1980 года, я находился в столице Польши в Варшаве, по поставкам ткацких станков и организации сервисного обслуживания. Тогда это были обычные дела, установившиеся в странах Совета Экономической Взаимопомощи. 14 апреля впервые стояла тёплая, солнечная погода. В тот день я должен был ехать в город Лодзь. На станции города Жирардов, что в пригороде Варшавы, где я жил последнюю неделю, я сел в поезд. Когда в чужой стране переезжаешь из города в город, испытываешь странные чувства: никто тебя не провожает, нет беспокойства по поводу расставания с кем-то или с чем-то дорогим. На другом конце пути следования тебя тоже никто не ждёт, а по тому нет ощущения радости предстоящей встречи. И кажется, перемещаешься из пустоты в пустоту. Как бы потеряно нечто наиболее важное, без которого жизнь представляется неполноценной и определяется одним словом «чужбина».
Перед самым отправлением поезда, в вагон вошла пожилая женщина. Поздоровавшись, сказав, что чуть не опоздала, спросила свободны ли места и села напротив. У неё было достаточно много мелких вещей, которые она всё ещё держала в руках. Она долго не двигалась, сидела закрыв свои большие серо-голубоватые глаза, будто её покинули последние силы. Можно было подумать, что она не жива, если бы на её усталом лице не было едва заметной улыбки удовлетворения. Женщина была высокая, красивая, несмотря на возраст, с тонкими чертами лица. Бледность её ещё больше подчеркивал шелковый весенний красно-зелёный шарфик. Её вид был такой, будто она только что сошла с одного из многочисленных здесь монументов славы погибшим воинам. От неё веяло подлинными трагическими переживаниями бессмысленных и нелепых, жестоких событий, которые довелось перенести поколению двадцатого века, ставшему свидетелем массового истребления, в большинстве своём, неповинных людей.
Я не хотел беспокоить попутчицу своим присутствием и смотрел в окно, где медленно и тяжело передвигалась меняющаяся картина вокзальной жизни. Женщина первой и совершенно бодро и легко обратилась ко мне. Она спросила впервые ли я здесь и отметила, что я говорю с акцентом. Узнав, что я русский, она оживилась, поинтересовалась по каким делам я в Польше и перешла на русский, иногда вставляя польские слова. Она очень удивилась моей текстильной профессии и тому, что семья Омар Хаяма - более тысячи лет назад тоже занималась ткачеством. В ответ она рассказала, что её отец в своё время имел в России небольшую ткацкую фабрику. Ткали разные красивые гобелены, парчёвые ткани, скатерти, покрывала. Иногда на заказ делали портреты с помощью жаккардовых машин. Она часто бывала в цехе, где работала ткачихой или занималась проборкой основных нитей в ремизные рамы и в бердо ткацких станков. Отец требовал, чтобы дети до подробностей знали всё производство.
Ещё рассказала, что недавно, здесь в Жирардове она была на текстильном комбинате и смотрела на новые ткацкие станки. Узнав что станки именно нашего производства, была в восторге.
Поговорив ещё о запоздалой весне, она, идя в вагон, словно знала, что непременно должна будет совершенно незнакомому человеку рассказать о своей жизни. В пожилом возрасте, люди иногда могут подолгу разговаривать о чем-то для себя важном, если вдруг встретят благодарного слушателя. А расставаясь, с сожалением сетуют на то, что судьба их больше не сведёт. Повествованием своих переживаний рассказчик как–будто невидимыми нитями связывает себя с этим случайным собеседником, оставаясь надолго в памяти его.
- До революции в России вся наша семья жила в Тверской губернии. Отец был поляк с немецкими корнями и звали его Зигфрид. Мама была русская, образованная и интеллигентная, но тем не менее была волевой и руководила семьёй. Звали маму Елена, а папа звал её Еля. Отец был из бедной польской семьи, но благодаря своему трудолюбию и упорству, из мелкого служащего стал довольно удачливым промышленником, и мы жили безбедно. Тогда я говорила по-русски также хорошо, как и по-польски сейчас. И думала, что буду всегда россиянкой и жизнь моя никогда не изменится, будет такой же как у всех наших предков, как у мамы, тети - в этой бескрайней, белоликой стране. Но шестьдесят лет я уже не в России, и жизнь в Польше попортила мою родную речь, а кто я теперь и сама не знаю. Тогда, в конце семнадцатого года, отец сказал, что надо всё бросать и уезжать из России. В семье поселился страх и мы не понимали что с нами будет. Всё что можно было продать, мы продали, станки были никому не нужны. Отца и раньше беспокоили власти. Как совершилась революция, может из-за его происхождения или ещё по какой причине я не знаю, его начали преследовать и комиссары. Он очень расстраивался, и уехал в Львов под рождество, предполагая устроить там дела и вызвать всех нас. Я, честно сказать, тогда не совсем понимала почему происходит эта революция, и нам не хотелось менять нашу налаженную жизнь. Мы боялись людей с оружием на улицах, которые вряд ли могли сделать что-то хорошее. Между тем от отца не было вестей. Только в конце марта следующего года мы получили от него письмо. Он писал, что у него все хорошо и что нам надо самим выезжать в Львов.
В конце мая, уже по высохшим дорогам, из Твери мы отправились в Москву. В Москве мы с трудом купили билеты на запад и сели в поезд, набитый людьми и багажом. Выехали с большим опозданием от расписания, поезд часто останавливался на станциях и подолгу стоял. Уезжая из России, я испытывала противоречивые чувства. Мне было жаль расставаться с родными местами моего детства. Ещё больше я не хотела оставлять здесь мою любовь - Фёдора Молина, от которого ждала письма. Нас сопровождали разные неудобства и всё больше нарастала тревога, из-за того, о чём говорили люди: жизнь назад уже больше не вернётся. С другой стороны мне очень хотелось увидеть родные места моего отца, о которых он много рассказывал.
Наконец мы прибыли в Львов и нас встретил отец. Он был сильно похудевший и в глазах его не было радости. Жить мы стали на бедной окраине города, на немощеных улицах, и постепенно становилось понятно, что того беззаботного, дорогого российского неба больше не будет. У отца постоянного дела не было, он часто уезжал на несколько дней, приезжал расстроенным и говорил много о политике.
Наша жизнь ещё больше изменилась в конце 1920 года, когда отец неожиданно умер от сердечного приступа. Мне был 21 год. Сразу всё наша семья распалась. Старший брат со своей женой и двумя детьми решил уехать в Краков, где он собирался воспользоваться связями отца, чтобы попытаться возродить его текстильное дело. Мама осталась в стареньком доме с моей младшей сестрой. Я постоянно писала письма моему любимому Феде, и отправляла в Тверь на адрес моей тёти. Ответа не было. Я плакала, переживала и никак не могла забыть Федю. Но жизнь шла и за мной ухаживали молодые люди.
Когда мне исполнилось 22 года, я вышла замуж за хорошего человека - служащего банка и мы стали жить отдельно в доме его умершей бабушки. Мой муж был добрый, спокойный и в политику не вмешивался, но мы часто обсуждали военные действия польской армии, которая тогда отвоёвывала свои территории и у немцев и украинцев. Ведь Польского государства не было на карте Европы больше ста лет. Оно было в своё время разделено между Россией и Пруссией. И только в 1918 году благодаря Пилсудскому, Польша стала возрождаться и во всём обществе был взрыв патриотизма.
В 23 и в 24годах у нас родились два сына погодки. Как только дети немного подрастали я учительствовала. Мне помогало хорошее образование полученное в России, на которое мои родители уделяли много внимания и денег. Жизнь моей семьи не была бедной, муж регулярно получал жалование. Но поскольку подрастали дети, постоянно была забота во что их одеть - особенно по праздникам, было тяжело с продуктами и порой нам было тяжело. Но молодость помогала переживать эти трудности. Надо сказать тогда я была интересной внешности и хорошей собеседницей. Много читала Пушкина и Мицкевича и других писателей. Кое-что писала сама - больше о российской жизни, но до издания рассказов и стихов, дело не доходило.
Казалось жизнь моя была налажена и надо только радоваться, но в душе я постоянно думала о моём возлюбленном оставшемся в России. Раньше в Твери он жил недалеко от нас, а потом служил в Москве - он был офицер. А познакомились мы на пожаре, который случился у нас - горела баня и двор. Он случайно оказался возле нашего дома, а когда увидел пожар, не жалея себя тушил его и сильно пострадал. Видя ожоги я оказывала ему помощь - обрабатывая и перебинтовывая раны. И с первой секунды поняла, что это мой мужчина и моя любовь. Я даже не задумывалась о том, что он мог быть женатым. Ведь он был старше меня. Это было божье проведение - через горе пожара познать любовь. Когда я закончила с бинтами, я не смогла сдержать свои эмоции и поцеловала его в губы, гладила его по задымленным щекам и волосам и долго смотрела в его в зелёно-голубые глаза, и не хотела с ним расставаться. Вскоре он уехал по своим делам и мы часто переписывались, изредка встречаясь. Последняя наша встреча была решающей в наших отношениях. Мы неделю жили в Твери в снятой квартире. Нам казалось, что другого мира не существует и солнце светит только нам двоим. Я его очень любила и была уверена - это моя судьба на всю жизнь. Сегодня я могу сказать, что всё так и есть, но только вместе быть, тогда в России, нам было не суждено. Так распорядилась судьба.
Только много лет позже, в августе - сентябре 1944 года, когда война уже шла к концу, мы виделись с Фёдором ежедневно и ежечасно но на расстоянии. Нас разделял лагерный забор.
А тогда, когда мы с ним простились в России в последний раз, и он уехал в свою часть, я долго о нём ничего не знала. Но однажды от него пришло одно письмо. Он писал, что находится на фронте русской армии, воюет против немцев и был ранен. Потом после госпиталя и подписания Брестского мира, он воевал на стороне красных. Обещал скоро вернуться и в письме просил моей руки. Тогда я не думала о том, что
он воюет на стороне тех, кто разорил нашу семью и жила чувствами к нему и надеждой быть рядом только с ним. Я даже отказывалась уезжать с мамой в Львов, мама и её сестра уговаривали меня, но я категорически отказывалась, надеялась, что Федор вот - вот приедет за мной. И только когда люди в форме и с оружием пришли к нам, дом перегородили пополам, сделали второй вход, заселили туда человек пятнадцать военных, я поняла, что одной оставаться дома нельзя.
Я написала Фёдору письмо, что меня могут увезти в Польшу и просила его скорее приехать и забрать меня. К сожалению от Федора на моё письмо ответа не было. Уехав в Львов, я продолжала писать ему письма, высылая их на адрес тёти, но я не знала, что она тогда уже уехала из Твери в уездный городок к своей единственной дочери. О переезде тёти я узнала год спустя, когда она написала письмо моей маме в Польшу. Конечно, для меня это было большим горем. Фёдор был моей первой любовью, и мысли мои всегда были только о нём. Эти мои переживания не отпускали меня, но вернуться в Россию я не могла - там шла гражданская война.
На предложение нового польского жениха выйти замуж, я дала согласие. Муж всё знал о Фёдоре и он был уверен, что судьба нас разлучила навсегда. Живя в Львове я ощущала доброе внимание мужа, он меня любил, всё понимал и был терпелив. Дети были некапризными что немаловажно для спокойствия семейной жизни. По вечерам у нас часто собирались друзья нашего круга, были и русские.
Забегая вперёд, скажу, что два наших старших сына выросли и были хорошими ребятами, мечтали побывать в России, но были польскими патриотами. Когда они уже стали взрослыми, они погибли в оккупированной Варшаве в сорок четвёртом году, во время восстания против фашистов.
Она замолчала. Сидела не опуская головы смотрела задумчиво в одну точку, словно находилась в том ужасном времени истории своей семьи и страны, где ей, русско - польской женщине, пришлось пережить страшную трагедию.
- Это было ужасно… Фашизм это ужасно. Даже звери не уничтожают себе подобных. Весь мир пострадал.
Да, но я забежала вперёд. У нас с моим польским мужем были ещё две дочки. Тогда все дети подрастали и не знали что ждут их впереди ужасные испытания. В конце тридцатых годов политика проникла во все семьи. В соседней Германии рос национализм и немцы постоянно напоминали Польше о территориях, которые Польша возвратила себе в двадцатых годах. В 1935 году, по настоянию мужа, мы переехали жить в Жирардов, что в пригороде Варшавы. А через год умерла моя мама, которая часто мечтала вернуться в свою родную Тверь. Моя младшая сестра, до того знакомая со служащим английского посольства в Варшаве, после смерти мамы вышла замуж и уехали жить в Англию. А в августе 1940 года я получила страшное известие, что сестра погибла в одном из южных английских городов во время бомбежки фашистскими самолётами. А сестра у меня была очень красивая.
- В августе 1939 года мой муж часто бывал в Варшаве, а когда возвращался, рассказывал тревожные вести о том, что Польша, из-за политики европейских стран оказалась один на один с гитлеровской Германией. Несчастье случилось 1го сентября 1939 года. Немцы напали на Польшу. К тому времени они уже захватили часть Европы. Польские войска не могли противостоять германцам. Очень много поляков погибло.
Женщина тяжело вздохнула, было видно, что весь её рассказ это сплошное чередование трагических событий. Посмотрев на меня как-то тепло, она продолжила тише и медленнее, словно нехотя.
- Не буду рассказывать, что они здесь творили. Ведь потом они и у вас в Советском Союзе делали тоже самое. Фашизм добрым не бывает.
Я про себя отметил, что она сказала «у вас», и это означало что она полурусская по крови, но по воспитанию россиянка, за двадцать лет жизни в Польше полностью утратила связь с Россией и чувствует себя полькой.
- Моего мужа арестовали в июне 1940 года и куда-то увезли. Через месяц я получила письмо из Освенцима, в котором он писал, что здоров и что у него всё хорошо. И только позже я узнала, что другого содержания писем оттуда цензура не пропускала. А через четыре месяца я получила извещение, что мой муж умер от болезни. Трудно передать, что я пережила тогда. Муж был прекрасный человек, ничем не болел. После войны я была в Освенциме: ряды бараков, десятки газовых камер и всё остальное сделанное руками человека, для того чтобы другой человек живым от туда не вышел.
Если кому-то доведётся читать этот рассказ, он не почувствует того, что чувствовал я, слушая и видя лицо этой женщины. Она молчала слегка опустив голову, но так, что я видел её глаза. Казалось, они ничего не выражали, но только по её последним словам и дрогнувшему голосу я понимал, как глубоко она переживает то далёкое горе, которое и по сей день хранит её память.
Я подумал о том, что рассказать о прошлом, значит пропустить через себя события этого прошлого. Доброе вспоминается по - доброму, а плохое - как эта женщина. Она долго молчала и я уже подумал, что она закончила и говорить больше о том времени не будет. Я не смел спросить что-нибудь, боясь снова заставить волноваться её уставшее от горя и прожитых лет сердце. Столь длинный и волнующий сердце рассказ естественно утомил её, но ехать нам было ещё далеко и я спросил:
- Где Вы теперь живёте и с кем?
Она не ответила на мой вопрос, а продолжила повествование.
- Я ведь с начала не хотела так много рассказывать о себе. Я только хотела поведать историю связанную с вашими пленными солдатами в лагере, и как эта история вновь свела меня с Фёдором, с моим Фёдором и как возродила мою первую любовь к нему. А вот разговорилась. Мне теперь легче.
Мужа моего, погибшего в Освенциме я больше не увидела, хотя и обращалась в местную комендатуру, чтобы разрешили забрать его и похоронить. До конца войны было ещё далеко и я переселилась к одной знакомой учительнице, с которой довелось вместе работать в Львове, в тихую деревеньку, как мне тогда казалось, в районе Кракова. Там я жила пока продолжалась война. После мне стало понятно, что во всей Польше нет тихого уголка, где можно было бы спокойно жить, не видя и не слыша, как фашисты сеяли смерть.
Пока шла война, казалось что целый век прошёл. Последнее время немцы отступали и фронт всё ближе приближался к нам. В трёх километрах от нашей деревни проходила железная дорога и там была маленькая станция, где немцы разгружали лес. Этот лес на машинах возили в нашу деревню в лагерь, где была пилорама в закрытой территории. Этот лагерь был всего в двух десятках метров от дома где я жила. В барачных помещениях поляки, которых сгоняли на работу с окрестных деревень, делали ящики, которые потом на машинах вывозили. Вся округа знала о том, что если лесопилка сгорит, то немцы расстреляют всех работавших там жителей вместе с пленными, как это было в соседнем районе.
Однажды, наблюдая из окна второго этажа своего дома, стоявшего на пригорке, я увидела, что там работают в гимнастерках пленные русские. Они работали вместе и таскали тяжелые доски от пилорамы к дверям барака. Их было пятеро. Я слышала их редкие обрывки фраз. Трое были совсем молодые, третьему было лет тридцать пять, а пятый был пожилой мужчина. Он был высок, худощав, абсолютно седой и заросший щетиной. Было хорошо заметно, что молодые оберегали его во время работы. Ему наверное было трудно работать и он подолгу отдыхал и смотрел в мою сторону.
И меня словно что-то притягивало туда, и я часами смотрела как они работают. В какой-то момент меня охватило волнение. Я совершенно не могла спать. Мне было страшно от догадки и я вся трепетала. Женская интуиция наводила меня на невероятную мысль, что это может быть Федор, мой Федор. И я твёрдо решила им чем-то помогать.
Сейчас Фёдору должно быть сорок девять лет, он был старше меня на пять лет. Я хотела бы ошибиться, но подозрение моё переросло в убеждённость, которая всё усиливалась. Однажды я видела как за штабелем досок у забора, молодой солдат поправлял повязку Фёдору на плече. Я рассказала всё об моих мыслях подруге Эльзе. Мы нашли немного бинтов, какой-то раствор для обработки раны и вечером, просунув через щель забора, положили там, где они всякий раз проходили, идя в свой барак. Передали и коротенькую записку: «что надо?». Должна сказать, что весь этот маленький концлагерь не очень строго охранялся, может быть потому, что почти все работающие были местные, гражданские поляки. В будки у ворот, которая находилась с другой стороны лагеря, всегда были два немецких охранника, которые проверяли документы, когда проезжали машины. Вечером этих русских запирали в жилой барак на замок, а днём бежать было невозможно. Кругом до самой станции всё просматривалось. В следующий вечер я нашла за забором грязные бинты прикрытые щепками и поняла, что надо постирать. Бинтов было немало, они были сильно в крови. Так прошло наше первое заочное общение.
На следующий день мы решили передать что-нибудь съестного. А на утро я нашла записку, в которой сказано, что их в лагере кормят и продуктами помогают работающие местные поляки. Нас просили приготовить пять комплектов гражданской одежды и расписание поездов проходящих на восток.
А на востоке немцы отступали и были уже близко. Иногда над нашей деревней летали самолёты, которых раньше не было. Моя подруга Эльза, знавшая всех людей в округе, приготовила всё, что просили русские и передала мне. Вскоре бинты перестали выкладывать для стирки. Седьмого сентября, это был сорок четвертый год, я решила поздравить Федора с днём рожденья. Я много времени проводила у открытого окна глядя, как они работают и не сводила с него глаз. Чувства, как будто два разорванных электрических проводочка прошлого и настоящего вновь соединились и заискрились с новой силой. И у меня уже не было сомнения - это был Фёдор.
Я написала в записке: «в твой сорока девяти летний день рождения, Федор, я даю согласие стать твоей женой, если твоё сердце свободно. Я тебя помнила и любила всю жизнь». Вечером я прочла записку с просьбой передать больше бумаги и карандаш. Следующее письмо Федора было довольно большим: "Анна, наконец я тебя нашел! Моё сердце свободно, только не свободен я. Но я вижу тебя каждый день и я счастлив. Я почти сразу узнал твой дорогой силуэт в открытом окне. Ты помогла мне восстановиться. Это самые светлые дни в моей жестокой жизни. Тогда, в восемнадцатом году я был ранен на Юго-Западном фронте. Затем, из госпиталя попал уже на фронт в составе Красной Армии. До конца гражданской войны я воевал на разных фронтах. Закончил её у Китайской границы, преследуя Семёновские отряды. Потом долгая служба на дальнем востоке. В тридцать третьем году я женился и у меня родилась дочь, но они погибли в поезде в сорок втором под Москвой. В тридцать шестом, после ареста Тухачевского, арестовали и меня по сфабрикованному делу. Прошел лагеря до августа сорок второго. В конце августа переведён в штрафбат и отправлен на фронт западнее Сталинграда. Дважды ранен и в сорок третьем переведен в действующую часть. Реабилитирован. В этот плен я попал тяжело раненым в Сандомировской операции под Львовом. Хочу с тобой встречи. Боже, неужели у меня будет счастье. Тогда в мае восемнадцатого года, я приезжал за тобой в Тверь. Твоя тётя сказала, что вы, уж полмесяца как уехали во Львов и вернула письма, которые я тебе писал. Ты только никуда не уезжай. Разобьем гадов, я тебя найду. Ты только никуда не уезжай. Я тебя люблю! Фронт близко. Нас хотят перевести в Германию. Сегодня вечером к вам зайдёт шофёр, который возит лес. Передайте ему гражданскую одежду. Было бы не плохо, добыть хотя бы один пистолет. Если получится это сделать, в двенадцать тридцать по полуночи после последнего обхода, положите пистолет под щепки на обычное место. Прощай и до встречи. Я верю, если есть Бог, он нам поможет. Обнимаю, твой Фёдор".
Я стояла у открытого окна, мысленно обнимала его и плакала от горького счастья. Я ему написала адреса, где меня можно будет найти после войны. Почти целый день не было дома моей подруги Эльзы. Только она могла выполнить просьбу Федора и добыть пистолет. Она уехала в город Скавина к друзьям мужа. Эльза рассказывала, что там целая группа поляков, которые совершают разные диверсии против фашистов. В одной из них муж Эльзы погиб. И она с радостью согласилась выполнить просьбу русских, чтобы хоть как-то отомстить убийцам мужа. Ближе к вечеру Эльза привезла тяжёлый кочан капусты. Сказала: "здесь" и вскоре ушла к знакомым в соседнюю деревню. В назначенное время, хотя почему–то обхода ещё не было, я вынула пистолет из склеенного тестом кочана и завернула в тряпьё. Ночь была светлая и меня охватила дрожь. Я осмотрелась и в последний раз передала Фёдору свёрток с его просьбой с молитвой: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных"!
Когда я отошла от забора, из темноты донесся немецкий голос: "стоять"! Что ты здесь делаешь?
- Нихт ферштеен – ответила я, и стояла на месте. Я знала, что убегать нельзя т.к. по убегающим немцы сразу стреляют. Меня увели в домик у проходной. По дороге они громко что–то обсуждали и недвусмысленно хохотали, показывая неприличные жесты. Через десять минут пришел поляк знавший немецкий. Он был с добрыми глазами и раньше я его встречала на улицах села. На вопросы немцев я ответила, что страдаю бессонницей и головными болями и часто по вечерам выхожу из дома погулять. Меня отпустили. Анджей, так звали поляка переводчика проводил меня до дома. По дороге он сказал, что завтра или послезавтра производство ящиков переводят в Германию вместе с этими русскими, об этом говорили между собой немцы.
Придя домой, я сидела у освещенного луной окна и вслушивалась что происходит в лагере, но ничего не было слышно. Я уже думала, что Фёдору с друзьями не удалось открыть двери барака, как в дверь тихо постучали. Я, не спрашивая, открыла дверь и задохнулась в объятиях Фёдора…
Мы проснулись когда уже начало светать.
Я просила, умоляла Федю уходить скорей. Вот-вот люди пойдут на работу. Так хотелось, чтобы он как можно дальше ушёл на восток за железную дорогу.
- Я не пойду на восток, - сказал он, - наши войска скоро будут и в Чехословакии, туда я и пойду по реке Висла, в которой затеряются мои следы. Я дала ему все продукты какие были дома. Напоследок обнимая меня, он сказал, что не мог не прийти ко мне и пошутил, что одно свидание в два десятка лет это слишком мало и надеется вскоре встретиться вновь и навсегда. Мы разорвали объятия и он быстро вышел, сказав уже из дверей, чтобы я тоже покинула посёлок. Я молилась.
На утро во всём поселке был переполох. Несколько машин с солдатами прочесывали всю округу и все дома и казалось, что всё стихло. Но потом, часов в девять, привезли собак, которые привели немцев к моим дверям. Меня арестовали.
Я был настолько вовлечен в рассказ, что когда объявили о прибытии в г. Лодзь, у меня не было ни малейшего желания расставаться с Анной. Она мне сказала:
- Я еду к моей дочери и внукам.
Тогда я дал ей визитку и написал на ней номер телефона сервисного центра, где мне предстояло некоторое время работать и просил Анну позвонить мне, чтобы договориться о встрече. Я хотел знать продолжение истории, которая меня так захватила.
- Я обязательно об этом напишу книгу, - сказал я, не на секунду тогда не сомневаясь, что именно так и будет.
Она тепло улыбнулась и сказала:
- Мы тебе позвоним,- и добавила доверительно,- у нас дома тебя будет ждать сюрприз...
Я помог вынести её вещи. На перроне её встречали двое мужчин. Старший - импозантный, лет шестидесяти, другой моложе. Мы с мужчинами обменялись рукопожатиями.
Это Войцех, муж моей дочери! Они родили мне четыре внучки, представляешь? Я счастлива! А это...
- Боже мой!- воскликнул я. Да это же Федор, которого Вы показали на фотографии.
- Да, но только это мой сын Фёдор Фёдорович! - подтвердила Анна.
Я быстро прикинул:
- День рожденья Федора старшего 7го августа, бежал он 9го августа, это значит, что Федя родился 9го мая 1945 года! - воскликнул я.
- Да, только не девятого, а восьмого, - улыбаясь ответила Анна.
- Да, вот это сюрприз, Анна! У меня день рожденья тоже в мае, девятого, только сорок восьмого года.
-А тебя как звать? – спросила Анна.
- Николай Жуков, представился я, - на визитке напечатано.
- Ах, да, - она посмотрела на визитку которую держала в руках,
улыбнулась, подала мне руку и глядя в глаза, сказала:
- Ну, пора прощаться,- и добавила по-польски: - До видзения!