В поезде
По характеру я человек нелюдимый. Друзья у меня были только в детстве, ко мне привязывались. Потом дружки перебежали к девушкам, а я к книгам про лидерство – кто кого переплюнет. Я понял, что лидеры вербуются из другой породы людей, нежели моя. Надо было брать реванш в семейной жизни. В поисках невесты, которая слушалась бы мужа, как бабушки – наших дедушек, я объездил множество городов. В Латвии мне не везло. Здешние девушки самостоятельны и разучились краснеть. Если не выгорает, остывают, как чай на ветру...
Повезло в Литве, в хуторке под Вильнюсом. Симона остановила меня своим взглядом, не похожим на взгляд вожатой. В её глазах поблескивали слюдяные литовские озёра, а может, моё родное озеро, где рыба ловит на крючок браконьеров.
Я подошел и спросил, далеко ли до Вильнюса. Она побледнела и ответила, что пешком дойдёшь. Её акцент в русской речи отличался от моего, как нота «до» от «до-диез». А бывала ли она в Риге? Нет, не бывала. Что бы не побывать? Кончилось поцелуем. Я ожидал оплеухи, а получил два ответных. Мне бы остановиться, но ведь я искал бессловесную. Договорились встретиться на следующий день у памятника Гедимину, больше я никого в Вильнюсе не знал. Она пришла раньше меня, и я долго наблюдал со стороны, как она стоит, не переминаясь с ноги на ногу.
Представьте себе молодую женщину, которая говорит только «да» и «хорошо». Она есть в доме, и ладно. Не таковы ли были наши бабушки и прабабушки?
Так и жили, тихо-мирно. Мне хватало Симоны. Правда, она хотела ребёнка. Кукла сидела на диване, ей шились платьица, чепчики. Она гладила по головке соседских детей, вязала и шила мамашам. Ребёнок не входил в мои планы. Брюшко, бородка, оформленная лысина.
Жизнь текла размеренно. Мне раскрыла глаза моя мать. «У нашей Симоны есть любовник». Вот отчего бывают инфаркты в молодом возрасте.
Допросы ни к чему не привели. Она говорила «да» и «хорошо» и смотрела на меня серо-синими глазами. Я подстерёг его сам. Битюг с глупой рожей (про таких говорят «у него доброе лицо») поджидал её у памятника Свободы. Был из тех самых краёв, жил с ней по соседству. «Вы чего?» – спросил я. «Что надо... доктор?» – «Это мне?» – «Ну». – «Может, оставишь в покое?» – «Она писала». – «Тебе?» – «Она любит». – «Она?» – «И я». – «И что?» – «Мы уедем в Йонишки». – «Это как?» – «Завтра. А вот и Симона».
Мы развелись. В ночном поезде на Вильнюс, один в купе, и жду отправления, Можно было дневным, но ночные больше в характер. Пахнет дерматином. Доносятся обрывки разговоров, голоса все мужские. Отодвигается дверь – на пороге стареющий инженер. Протирает штаны за кульманом, ходит с чёрным футляром, в свободное время обсуждает служебные взаимоотношения. Приличный, мешочки под глазами, аккуратно выбрит, губы в улыбочке. «Разрешите?». Сказать «нет»? У него соседняя полка. «Сделайте одолжение». Весь в проёме, как в зеркале. Костюмчик, брючки, ботиночки сияют. Вот и папка на молнии. Там носки, сорочка в магазинной упаковке, бритва-самоход и пара бумаг. Чтоб ты провалился!
Вагон дёргается. Тронулись. «Моё восемнадцатое, но пока никто не претендует на нижнюю, я...» . – «Располагайтесь». Сейчас поинтересуется, дадут ли чай, еду ли до Вильнюса, буду ли ложиться. Господи, пошли вора, или убийцу, или брачного афериста. Семь часов езды.
Проводник небрит, в измятой форменке. «Постели?». Инженер вскидывается: «Мне, пожалуйста!» Тюк белья на полку, из подушки летят пёрышки. «А чаю?» – «Потом». Дверь задвигается. Вздыхает. «Знаете, когда женщина-проводница, уютнее». Улыбается глазами, мешочками, губами, переносицей. Душка.
Говорю «притушите свет». – «Будете спать? Сидя?» – «Да нет, посижу». – «Отчего Вы постель не взяли? Если мешаю, могу выйти в коридор». – «Не мешаете». – «Если что, скажите». Из этих, что ли?
Колёса набрали ход. Достаю из портфеля два пива, откупориваю. «Выпьете?» – «Вообще-то не пью». – «Не алкоголик». – «Тем более пива». – «И всё же...» – «Где же взять стаканы?» – «А из горл;?» – «Пожалуй». Всё, лишь бы не огорчать соседа. Потягивать не умеет, чмокает и захлёбывается.
«Как Вас зовут? Вы пейте, пейте.» – «Роберт». – «Меня – Ян». Сейчас скажет «очень приятно». – «Очень приятно». – «Инженер?» – «Как Вы угадали?» – «Психолог». – «В каком смысле?» – «Профессия». Облегчённо смеётся. Попутчик не вор, не убийца, не брачный аферист. – «Такой молодой, а уже психолог!». – «Скажете!»
Пускаемся в рассуждения о профессиях. Он обсуждает, какие у кого обязанности, начальники, подчинённые, служебные взаимоотношения. Разговор переключается – «Вы женаты?». В его тоне некоторая опаска. «Три дня, как развёлся». – «Вот как!» Ломаю возрастной барьер: «А ты?» – «В порядке». – «Гармония?» – «Как у людей – дом, жена, ребёнок». Если бы ещё и козу в доме, но не принято. – «Хочешь, Роберт, я отгадаю: ты ни разу в жизни не написал ни одного любовного письма, только служебные записки. Писал или нет?»
Кто меня за язык тянул? Я уже слегка пьян.
Лицо попутчика стало суровым – и старым. Во взгляде – Вы не тот, за кого себя выдаёте. «А ты, Ян... прости, не знаю фамилии-отчества... ты умеешь писать эти письма?» – «Ни одного. Не было повода. Некому было».
Морщины у него на лбу разгладились. «Может быть, может быть...» – «Давай, Роберт, выкладывай. Дорога, вишь, длинная». – «Странные вещи бывают на свете». – «Не бывают. Бывает наука». – «Не скажи, Ян, не скажи...Пятнадцать лет назад я тоже ехал в этом поезде, в таком же купе и с одним попутчиком». – «Тоже психологом?» – «В каком-то роде. И речь шла о любовных письмах». – «Господи!» – «Вот именно». Раздумыает, продолжать ли ему дальше. «Чёрт, пива больше нет, есть коньяк», – «Я не пью». – «Не алкоголик». – «Но нет стаканов». – «Есть подъяичник. Культурно». Видно, брезгует пить из одного сосуда с незнакомым человеком, но желание не огорчать меня берёт верх.
Дёрнули. Он поперхнулся, откашлялся.
– В одном пункте совпадения кончаются.
– В каком же?
– Он умел писать любовные письма.
– Он мастак. Эпистолярный гений. Дёрнули?
Осущаю. Он наливает себе самую малость. Проверяю себя на слух: это гласные, это согласные, это стучат колёса, это говорит Роберт, это два мужских голоса в коридоре – про хоккей.
– Никогда не знаешь, кто попадётся в попутчики, – произносит Роберт. Улавливаю, что это не обо мне.
– Так вот, Ян, дело было в ночь с воскресенья на понедельник.
– Ещё одно расхождение.У нас суббота. Выпьем за воскресенье.
– Подожди... Проводница принесла постельное бельё, я разостлал матрац и, разложив не столике письменные принадлежности, задумался.
– Ты основателен, как Эйнштейн. Причём тут бельё?
– Не перебивай. Мне нужно было написать письмо Велте. И нигде так хорошо не думается, как под перестук колёс.
– Кто такая Велта? Я её знаю?
– Не торопи. Велта из моего детства. Бегали по одному двору, таскал её за косы.
– Помнишь как сейчас?
– Как сейчас. На площадке шестого этажа целовались, возле закрытой чердачной двери.
– Клялись в любви. Выпьем, что ли?
- Я не пью.
- Не алкоголик. Я тоже. Коньяк кончился. Пару капель. Но есть дергач.
– Постой...Родители развелись, мы с матерью уехади к материной родне, километров за двести от Риги. Пришло от Велты одно письмо, собирался ответить, но так и не собрался.
Пару капель. Проверяю на взгляд. Инженеров два. Оба пожилые. Один. Опять два.
– Я познакомился с Сильвией.
– После Велты?
– Мы поженились и переехали в Ригу.
– С Велтой. С Сильвией. Да?
– Жили в Задвинье. Я избегал показываться на Школьной – мог ненароком встретить её.
– Сильвию. Велту.
– Во мне жило чувство вины – не написал, обманул. Какими глазами она... Мы прожили с ней почти семь лет, а к тому моменту, когда я в купе...тогда уже два года был один.
Совместились – опять один. Боже праведный, зачем, зачем? Бытописатель семейных драм. Ещё шесть часов езды.
– Развёлся?
– Сильвия умерла.
– И она тоже? Извини, не так быстро, а то я запутаюсь.
– От заражения крови. Детей не осталось.
– И дети тоже?
– Она делала бесконечные отсрочки.
– Всё к лучшему.
– Гм...Что такое дергач?
– Совсем про тебя забыл. На, держи!
= Спасибо.
Сделал крупный глоток и не поперхнулся.
– Роберт, тебе трудно говорить. Дальше буду говорить я. Слушай. Чувство вины к Сильвии... к Велте обострилось после смерти Велты... Сильвии. Два года, минувшие с тех пор, я, то есть ты, ходил сам не свой, и не только потому, что лишился женщины, точка с запятой; в подсознании нет-нет да и мелькала мысль, что это расплата за мою, то есть твою, нечестность, за обман двоеточие: день ото дня ноша становилась тяжелее. В скобках (последняя фраза потрясает).
– Мне необходимо было объясниться с Велтой. Подкарауливать на Школьной несолидно.
= Это ты прав, – вздохнул я. И капли кончились. Дергач – это несолидно.
– Заявиться к ней домой? А если она замужем?
– И муж дома.
– Позвонить?
– Извини, Роберт, это не телефонный разговор. И ты разложил письменные принадлежности. В купе. Извини, я уберу пустую бутылку.
– «Велта, здравствуй!» – написал я и задумался. Зачеркнул и скомкал. Понимаешь, тут очеь важна интонация.
– И почерк.
– Получалось, что мы расстались вчера. Подумав, я написал «Здравствуй, Велта!».
– Это просто громадная разница. Прозит!
– От мелких глотков быстрее пьянеют.
– Это когда в одиночку.
– Я обдумывад первую фразу, когда мне пришла в голову мысль, что лучше всего начать просто с имени – «Велта!». Не совсем логично после многолетней разлуки говорить «здравствуй».
– Ставлю последний глоток дерьма, что ты никогда не сдаёшь вовремя чертежи.
– И тут это случилось.
– Где?
– Минут через сорок. В Елгаве.
– А мы проехали Елгаву?
– Мы? Давно.
В коридоре послышались шаги, кто-то рывком отодвинул дверь купе. «Чаю будете?» – и, не дождавшись ответа, задвинул дверь.
– Ясно. Это был проводник.
– Не теперь. Тогда.
– Тогда это был...
– Человек интеллигентной наружности, в чём-то... в чём-то похожий на тебя. Во рту блеснул золотой зуб.
– Золотых не ношу. Это пошло.
– Он назвал своё место и поздоровался.
– Шестое купе, место девятнадцатое. Это моё.
– Бежевые брюки... Ты не там сидишь.
– Светло-бежевые... А ты не туда едешь.
– Серый, спортивного покроя пиджак. Белая сорочка с отложным воротником, через плечо небрежно переброшен светлый плащ.
– Вот он висит.
– Таким он предстал в дверях купе.
– Как в зеркале.
– Я отвёл взгляд и опять попытался сконцентрироваться на письме.
– К Сильвии!
– К Велте.
– Подожди... Правильно!
– Мой попутчик устроился в углу у окна и, не таясь, приглядывался ко мне.
– Тоже?
– Глядя на Вас, произнёс он, прищурившись, можно удостовериться, насколько прав был поэт, сказав, что любовь – это зубная боль в сердце. Не знаю, как Вас звать, но знаю, что Вы пишете женщине и у Вас ничего не получается.
– Я этого не говорил!
– Это он. Мне. Конечно, прошло много лет, я позабыл, какими словами, но смысл отлично помню.
– Врезалось в память?
– Да.
– Ты нуждаешься в помощи психолога. Это недорого, а для тебя бесплатно.
– Что?!
– Надо выташить занозу из глубины мозга. Выпить больше нечего, но у проводника есть бутылочка.
– Не надо. Он назвался Яном.
– Кто угодно, но не Ян. Я перед тобой.
– Он сказал – Вы мне симпатичны. Хочу Вам помочь.
- Я тоже. Сходи к проводнику. И съешь яйцо, оно не тухлое. Вот подъяичник. Теперь это не рюмка.
– Яйцо? Пожалуй.
Жуёт. В купе блаженная тишина. Мчимся вперёд, в ночь. Сходил бы он в туалет. Минут на десять. А вообще есть выход – в туалет могу сходить я.
Двинулся в коридор нетвёрдым шагом. Левой, а потом правой, потом опять левой. Дойду.
Мы не единственные полуночники. Вон мужики режутся в карты. В тамбуре курит пацан. Мы что, едем в обратную сторону?
На обратном пути я надеялся, что Роберт постелился и спит. Но нет – бдит. Ну и мочевой пузырь!
– Он сказал, что хочет тебе помочь.
– Он сказал, что сочинит письмо Велте от моего имени.
– Слушай, мне надоело!
– Именно так я ему и ответил. Тогда он взял портфель, щёлкнул замками и достал оттуда...
– Бутылку водки. Ура, Роберт, ставь её сюда!... Извини, я не хотел.
– Несколько аккуратно сложенных листов голубой бумаги. Накрыл ладонью.
– Голубой, чёрт возьми.
– Любовное письмо.
– Готовое? «Здравствуй, Велта!» – и всё такое?
– Без имени, просто «здравствуй». Эти листки, сказал он, дорогого стоят. И стоят дорого.
Ничего не понимая, я смотрел на своего попутчика.
– Ничего не понимая, я смотрел на своего попутчика. С этой женщиной, сказал он, приподняв ладонь и снова прихлопнув голубые листки, я встретился в клубе строителей, был вечер отдыха, для тех, кому за тридцать.
– Я знаю, чего хотят женщины, кому за тридцать.
– Ты не знаешь. И я не знаю. А вот он – знает.
– Он?
– Он.
– Ах, он! Ясно.
– На этом вечере, сказал он, я познакомился с женщиной приятной наружности. Она литовка, с хутора под Вильнюсом, приехала на недельку в Ригу, в гости к подруге. Я сразу выделил её среди танцующих.
– Поздравляю.
– Сказал он!
– Ах, он! Слушай, ты здорово играешь его роль.
– А я, сказал он, всегда выбираю самых симпатичных женщин.
– Знание женской психологии, Роберт, это оружие, которое никогда не даёт осечки. А ты напоминаешь охотника, идущего с голыми руками на тигрицу. Психология этой Сильвии... Велты для тебя тайна за семью печатями. И в довершение, ты не владеешь письменным словом.
– Сказал он.
– Говорю я. Твоя муза – рейсфедер. А именно слово – ключ к сердцу женшины.
Мне надо было выговориться. После Симоны и дергача. Устои психологии не пошатнутся.
– Можешь мне поверить, Ян, во мне закипало раздражение против Яна. Я не мог сразу разобраться, как мне поступить. Он подвинул в мою сторону сложенные вчетверо листы и велел читать.
– Моруа.
– Кто это?
– «Письма к женщине».
– И он тоже?..Только осторожно, сказал он, не помн;те оригинал.
– И со смешанным чувством неприязни и любопытства ты развернул голубые странички.
Мы стали тормозить. Какая станция, и не разберёшь. Роберт почему-то умолк, и я уставился в окно. Перрон. Две хуторские бабы с узлами. Больше никого. Гудок. Трогаемся. Проплывает станционное здание. Назад, в ночь.
– А текст? – сказал я. – Ах да, прошло много лет.
– Не скажи, – в голосе какие-то хрипы. Вот что делают женщины. – Не скажи. Я перечитывал его позавчера.
По-моему, пора к психиатру. Что-то не в порядке с хронометром.
– Не волнуйся, Роберт. Они этого не заслуживают.
– Ты пьян?
– Почти трезв.
Он вздохнул.
«Милая моя зазнобушка, дорогая моя. Прочерк. Прошёл только месяц со дня нашей последней встречи, а мне он показался годом. Годом смятения и тоски по тебе. Не проходит и дня, не проходит и часа, чтобы я не подумал, не вспомнил о тебе. Ты поразила моё воображение»... Всего не помню.
– Валяй дальше.
– «Я люблю тебя, как солнце любит день, как месяц любит ночь. Моё воображение рисует фантастические видения: вот я в облике закованного в латы средневекового рыцаря веду осаду твоей крепости, чтобы похитить тебя, мою единственную... Фиалка ты моя ночная, орхидея дурманящая, роза пахучая!»
– Чтоб ты...
– «На крыльях мечты моей я мчусь к тебе... Но не могу увидеть тебя завтра, сегодня, в этот прекрасный миг, когда я, тоскуя, пишу тебе эти строки... Мы отдаляемся друг от друга, чтобы встретиться вновь... Разлука для любви, что ветер для огня. И костёр моей любви...»
Воспроизведение едва ли не лучше оригинала. Сколько сдержанного чувства в глуховатом говорке, сколько печали в каждой паузе. Как будто речь идёт о его возлюбленной.
– Ну как, Ян? Мне бы такой талант!
– Всем бы.
– Я сразу поверил, что Ян влюблён в – прочерк.
– Кто? Золотой Зуб?
– Он наслаждался впечатлением, которое произвело на меня его письмо.
– Шёл бы ты на речку полоскать. То есть он. И вообще, не пора ли вздремнуть?
– Главное впереди.
– Не может быть. Всё уже позади.
– Может. Не он в неё, а она в него влюбилась по уши.
- Эттттт... Извини, это я по-французски.
– Я опешил. И спросил напрямик, какова цель Вашего письма, если она любит, а он пишет. И что он мне ответил?
– И что?
– Он сказал, что это письмо на продажу.
Скупой скуп, лгун лжёт, рабыня покоряется, властитель царствует? А на деле скупой раздаривает казну, лгун режет правду-матку в глаза другому лгуну, рабыня оборачивается царевной-лягушкой, властитель уходит в монастырь, а женщина тает от продажной любви.
– Если у тебя ещё не сухо во рту, продолжай.
– Она живёт в Йонишках.
– Ошибаешься, там живёт Симона. С некоторых пор.
– Конечно, конечно. Жила.
– И вместо неё живёт Симона.
– Не сбивай меня. Ян сказал, что на обратном пути из Вильнюса заглянет в Йонишки.
– Я этого не говорил.
– Тот Ян. В городскую библиотеку.
– Это мысль. А вдруг она тоскует по моим удивительным мыслям.
– Причём тут ты? Он направлялся, чтобы заполнить пропуск и лично вручить письмо. Сказать, что не вынес разлуки. Взглянуть на неё хоть краешком глаза. И – поиздержался, одолжи, сколько можешь. Любовь женшины, сказал он, должна созреть. Через какое-то время он опять наведается в библиотеку, как навещает время от времени всех своих клиенток. Во имя любви – на любые жертвы.
– Йонишки скоро?
– Почти.
– Совсем забыл – это было давно. Хотел сойти и предупредить.
– Так я и сделал, Ян. До Йонишки пятнадцать минут. Писатель уже похрапывал. Я выскользнул в коридор. Проводница долго не могла взять в толк, зачем мне мой билет, если я еду до Вильнюса. Я боялся, что она пойдёт проверять, что с моим попутчиком. Поколебавшись, на отдала билет. Остаток ночи я провёл в зале ожидания. Утром – в библиотеку.
– Ты её сразу узнал?
– Мгновенно. Тёмные волосы, густые чёрные брови, вздёрнутый носик, очерченные вишнёвые губы.
– Не она!
– Она. Мы прошли в заднюю комнату, к стеллажам, и я...
– Всё выложил подчистую. И правильно сделал.
– Извини, Ян, но ты всё-таки ещё ребёнок.
– Этого мне никто не говорил.
– Не обижайся, это я так. Она слушала не перебивая и часто моргала, её серые глаза наполнялись слезами. Через три дня, на обратном пути из Вильнюса, я снова заглянул в библиотеку.
– А Ян?
– Тот Ян. Больше мне не попадался. Хотел спросить у неё, но постеснялся. Через полгода она приехала ко мне в Ригу.
Это я присвистнул? Это свисток тепловоза. Дверь отъехала. Помятая рожа проводника. «Кто просил разбудить в Йонишках? Поторапливайтесь, осталось пятнадцать минут». – «Я не просил», – сказал Роберт. – «Никто не просил, – сказал я. – Может, девушка из соседнего купе? Девушки всегда сходят в Йонишках». Проводник похлопал ресницами. «В нашем вагоне нет ни одной бабы». – «Чисто мужской вагон», – подтвердил я. – «Так Вы до Вильнюса?» – «Не придирайтесь». – «А мне всё одно. Какая разница, кому сколько удастся проехать». Харон вышел.
Поезд стал тормозить. Я снова уставился в окно. На платформе две женщины без узлов. Там, в неподвижности, одни только женщины.
До меня донёсся глуховатый голос многоопытного, вежливого, занудного, мерзкого Роберта.
– Я люблю её. Мы живём душа в душу. За все годы ни одной серьёзной ссоры. Она прекрасная хозяйка. Дома идеальный порядок – едим вовремя, обувь в ремонт отдана, бельё постирано, за квартиру уплачено, газеты абонированы. Сыну 14 лет. Учится хорошо... Позавчера я застал её в комнате одну, в слезах, с голубыми листками. Она даже не услышала моих шагов. Стоя в дверях, я подсмотрел, как она сложила листочки вчетверо и сунула в комод. Когда она ушла в магазин, я снова держал в руках это письмо. Она ведь купила его. И он ушёл, самодовольно насвистывая. А через столько лет она читает это и плачет. Я выйду в коридор. Мне вредно волноваться. Стенокардия.
– Сейчас тронемся.
– Постою у окна.
Наконец-то я один в полутёмном купе. А может, и не было здесь никого? Приснилось с перепоя?
Я достал из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором мелким недрожащим почерком было выведено «Здравствуй, Симона!» и порвал на мелкие кусочки. Вагон дёрнулся, и мы поплыли в ночь. Поезд набирал скорость. Вот он оторвался от рельсов и устремился ввысь. За окном мелькнули верхушки деревьев. Вагон, битком набитый спящими мужиками, стремительно рвался в небеса. В Йонишках никто не сошёл. Мы набрали космическую скорость – вначале первую, потом вторую, третью...