Лев Григорьевич из могилёвской многодетной семьи. Закончив после войны школу, поехал учиться на врача в Ленинград. Послевоенные времена были тяжёлыми и родители не могли его поддержать материально, поэтому днём, учась в мединституте, он устроился работать по ночам кочегаром в котельной, которая топилась углём. И эта котельная стала для него не только ночной работой, но и домом. Там он и жил среди угля и огня, что было невероятно удобно и выгодно. Даже в лютые морозы он был в тепле, не испытывал проблем и с горячей едой ибо легко мог её приготовить, разогрев банку консервов у топки. Ленинград в те годы, как и вся страна, испытывал трудности с обеспечением электроэнергией и свет часто отключался. Котельная выручала и здесь. Приоткрыв дверцу топки, Лёва размещался поближе к огню, светящему из щели, с учебниками и конспектами, готовясь к своим завтрашним занятиям. После института судьба забросила его в Харьков.
Лев Григорьевич заведовал отделением гнойной хирургии в детской хирургической клинике. Человек он был своеобразный, нетерпелив, разговаривал быстро, проглатывая окончания слов, повторяясь, да ещё и с «фефектом фикции». Без привычки ещё и не каждый мог понять, о чём он говорит. Но дело своё знал, специалистом был отличным. Коллеги говорили, что Лёва чует гной носом. Помимо того, что Лев Григорьевич возглавлял отделение, он вёл палату с самыми сложными и тяжёлыми больными с перитонитами. После того, как его пятилетний сын погиб от просмотренного аппендицита и развившегося сухого перитонита, но это отдельная история*, он до конца своих дней доказывал окружающим, но, пожалуй, больше всего себе, что дети от перитонитов погибать не должны и они у него не погибали.
А ещё он единственный из детских хирургов, кто оперировал хронические остеомиелиты, гнойное воспаление костного мозга и, если качественно не вычистить больную кость, то будет она гнить годами, а у детей ещё и неправильно развиваться, делая их инвалидами. Он любил меня звать на такие операции, и я с удовольствием шёл ему ассистировать, хотя они были однообразно-нудными и длительными. Лев Григорьевич стамесками-долотами выдалбливал и выдалбливал больную кость, выскабливал и опять вырубал поражённую гноем костную ткань до только ему ведомых границ и пределов. И, порой казалось, что всё, лапти, накрылся тот или иной сегмент конечности, так как оставил он от кости с гулькин нос, однако именно после этих его операций и наступало выздоровление ребёнка. Оперировал молча. От меня требовалось только обеспечивать ему крючками достаточный обзор. Если я пытался расспрашивать о непонятных для меня его действиях или принятых решениях, отвечал односложно и не всегда удовлетворял мой интерес. Льва Григорьевича уже давно нет среди нас, но в клинике, а справедливей сказать, в городе, так и не появилось ему подобного специалиста по оперативному лечению изуродованных гноем детских костей, правда, и остеомиелитов тех теперь не сыщешь.
Оперировал Лев Григорьевич однажды гнойный парапроктит, гнойное поражение клетчатки и прочих мягких тканей вокруг прямой кишки. Его обступили врачи-интерны, учились работать. Из вскрытого гнойника попёр под давлением зловонный гной, мгновенно вытеснив своими миазмами нормальную атмосферу перевязочной.
– Ах, как пахнет, – произнёс Лев Григорьевич, тщательно вычищая и освобождая больную полость он неживых тканей, и далее, обращаясь к молодёжи, – хаяшо вичищаем, хаяшо... Эх, а кто нам так почистит, если у нас такое случится?
* * *
Лев Григорьевич был твёрдо убеждён, что, чем меньше знают родители его пациентов, тем лучше и для родителей, и для их заболевших детей, и для него, лечащего врача этих детей. Вот типичный пример общения его с родителями:
– Доктор, а как вы лечите ребёнка?
– Мамачка, мамач, хаяшо лечим, хаяшо.
– Ну, да, понятно, конешно... А какими лекарствами вы лечите?
– Мамачка, мамач, хаёши, хаёшими лекагствами лечим.
Всё, чего-либо большего от него добиться было трудно.
В приёмном покое оформляет историю болезни на госпитализируемого ребёнка с подозрением на аппендицит. То есть, при первичном осмотре привезённого «скорой» ребёнка с болями в животе, исключить острую хирургическую патологию органов живота Лев Григорьевич не рискнул, хотя чёткой картины аппендицита не видел, и предложил мамке оставить ребёнка для наблюдения. Мамка согласилась. Лев Григорьевич заполняет историю. Сидящая рядом мама переживает и нервничает, она не может молчать, ей хочется общаться и она уточняет:
– Доктор, так что у него аппендицит?
– Мамачка, нада понаблюда, понаблюдать нада.
– Ну, да понаблюдайте, да. – и через некоторое время опять, сбивая занятого писаниной Льва Григорьевича, – Так что, доктор, у него аппендицит?
– Мамач, мамочка, понаблюда нада, понаблюдать, понаблюдаем.
– Конешна, конешна, доктор, понаблюдайте, да, – и через пару минут снова, – Так это аппендицит?
Лев Григорьевич отрывается от оформления карточки, обращает свой взор на волнующуюся маму и спрашивает её:
– Мамачка, ты дуга, да? Иди дуга отсюда, сучага!..
И никогда ни от кого, ни одной жалобы.
* * *
Одним из первых и ещё немногих врачей Лев Григорьевич приобрёл автомобиль. «Москвич» купил. И вот однажды взялся развести по домам толпу уставших на работе коллег. Ехал не спеша, правила дорожного движения не нарушал. Тем не менее, был остановлен гаишником, которому, возможно, показалась подозрительной осторожно едущая машина, заполненная пассажирами под завязку. Лев Григорьевич вышел к блюстителю дорожного движения и начал с ним общаться. Пассажиры видели только жестикуляцию обоих беседующих. Сначала милиционер вёл себя уверенно и нагло, однако постепенно инициатива перешла к Лёве, который, как потом выяснилось, требовал объяснений на каком основании был остановлен. Наконец, гаишник, явно пожалевший о том, что остановил этого водителя, отдал ему документы и пожелал счастливого пути, но Лев Григорьевич упорно требовал объяснений, что нарушил, как не так ехал, за что был остановлен. Бедняга, милиционер еле избавился от вязкого и дотошного водителя, а Лев Григорьевич, вернувшись в машину и умащиваясь за руль, объявил друзьям:
– Губ захотел сучага, я тебе дам губ!
Вёз он как-то куда-то свою старшую медсестру отделения Зину. Не успевал на зелёный свет и, не притормаживая, проскочил на включившийся ему красный. Испуганная Зина:
– Лев Григорьевич, светофор же красный!
– Зин, Зин, не такой уж он и кгасный, не такой уж он и кгасный, Зин.
Имейте в виду, читатель, что в те времена автомобилей на дорогах города было не как теперь.
* * *
Я стою в коридоре отделения недалеко от одной из своих палат, а Лев Григорьевич у стола на сестринском посту беседует с мамкой одного из пациентов. Мамка – женщина невысокого роста, но широкая, уступая в ширину ненамного своему росту. На голове блондинистый шиньон, на лице избыток яркого макияжа. Завершив беседу, женщина двинулась на выход, а Лев Григорьевич, глядя ей вслед, подзывает меня, подхожу:
– Валегий, посмотги, – говорит Лев Григорьевич, не отрывая взгляда от невероятно широкой удаляющейся перекатывающимися квадратными половинами задницы, – типичная никейва, ****ь, по-нашему, по евгейски.
* * *
В описываемые времена больницы не были проходными дворами, как ныне, ибо порядком и организацией правили разум, и прагматизм, а не потерявшая берега демократия и деньги. Ни один посторонний попасть в больницу дальше приёмного покоя или вестибюля на главном входе не мог. Конечно, госпитализировались с грудными детьми их мамы, но при условии, что дети не искусственники, а мамки кормящие и ребёнок в данный момент нуждается в их кормлении, а не парентеральном питании. Пропускались родители и к тяжёлым детям, но только в дневное время. Пропуска родителям в хирургические отделения к их больным детям выдавались только по решениям заведующих отделениями.
В отделении Льва Григорьевича порядок был железный. Для детей он был и врачом, и родителем, и воспитателем. Неслуху, расхулиганившемуся, задире мог и по заднице шлёпнуть, и подзатыльник отеческий отвесить, или за ухо поймать и, отведя в палату, наказать лежанием в кровати.
Общение между родителями и их заболевшими детьми шло записками с передачами и только в определённые часы. Роль почтальонов выполняли санитарки. А вышколенные медсёстры отделения на это время становились цензурным комитетом, иногда заставляя ребёнка под диктовку переписывать письмо для мамы-папы, если тот написал в нём что-либо, могущее их необоснованно расстроить.
Однажды в отделении появилась новая санитарка, которая толком не восприняла почтальонские правила и, передав одному из мальчишек передачу с письмом от мамы, назад ей отнесла от него пустые склянки-банки с запиской, не прошедшей цензуры. Мамка развернула листок записки и читает в ней письмо, как когда-то писанное Чеховским Ванькой милому дедушке: «Дорогая мамочка, забери меня отсюда, я соскучился за тобой и хочу домой, а доктор Зоберман дерётся и...» далее, типа, тыкает ейной харей прямо мне в лицо. Мамку, конечно, перемкнуло и она начала орать на весь вестибюль больницы, а недалеко располагался кабинет главврача:
– Кто здесь доктор Зоберман, где этот Зоберман, детё бить, да я ему щас!
Лев Григорьевич, услышав свою фамилию, подходит к разошедшейся родительнице:
– Мамачка, мамач, что случилос, не кгичите, успокойтесь, пойдёмте, газбегёмся, сейчас, пойдёмте, – и повёл её в отделение.
Увидев своего ребёнка, бегающего по коридору отделения целого и невредимого, обрадовавшаяся женщина, не видевшая сына более недели, присела перед ним, обняла, начала расцеловывать, периодически отрываясь от ненаглядного лица, рассматривать его ручки-ножки, опять расцеловывать. А Лев Григорьевич, стоящий рядом с ними, положил свою ладонь на головушку мальчишки и гладя его с макушки к виску и вновь возвращаясь на макушку и съезжая к виску, приговаривал:
– Хаёший мальчик, хаёший мальчик, хаё,.. – в этот момент рука Льва Григорьевича, съехавшая с мальчишечьей макушки, оказалась возле его уха и, взяв пацана за ухо, потянув его вверх с лёгким поворотом ушной раковины, он обратился к пацану:
– Я тебя бил, бил?
Ябедник, чуть приподнявшись на цыпочках с наклоном головушки в противоположную сторону, испуганно и быстро запричитал:
– Нет, нет, не бил! – Лев Григорьевич отпустил ухо и вновь положив свою ладонь на его головушку, гладя, продолжил приговаривать, – Хаёший мальчик, хаёший мальчик, – затем обращаясь к его, обалдевшей маме, сидящей перед сыном на корточках, – Видите, мамачка, видите, это же гебёнок, дети такие фантазёгы. Соскучился, нафантазиговал. Побудьте вместе, пообщайтесь, – и пошёл по своим делам.
* * *
Лев Григорьевич был не прочь и мастер повоспитывать скандальных, а порой, и неразумных родителей. Каждое утро он свой рабочий день начинал с обхода отделения, которое после прошедшей ночи, как правило, оказывалось до отказа, заполненным гнойными больными, поступившими в дежурную смену и ночью уже прооперированными. Во время обхода его задача, как хозяина отделения, заключалась в максимальном освобождении коек для очередного дежурства, для следующей ночи. Оказавшись возле пациента, поступившего накануне вечером с острым гнойным подчелюстным лимфаденитом и вначале ночи вскрытым дежурным врачом, выяснив, что ночь он провёл спокойно, температура тела нормальная, даёт команду показать его на перевязке и выписать домой на долечивание по месту жительства.
А дежурный врач, который вскрывал гнойник этому мальчишке, его папе доложил, что операция была проведена под наркозом, прошла успешно, ребёнок спит. В те годы применялись эфирные рауш-наркозы, то есть, поверхностные, на лицо больному маску Эсмарха и сверху заливают её эфиром. Так как поверхностный наркоз весьма кратковременный, то хирурги работали очень быстро, только руки мелькали. Вскрыл маленьким, почти протыкающим разрезом, гнойник, промыл полость его, вставил дренаж, наложил гипертоническую, отсасывающую, повязку. Всё про всё несколько минут, порой, меньше пяти. Последние этапы операции проводились уже на просыпающемся ребёнке. И вот утром Лев Григорьевич этому папе сообщает, что ребёнка выписывают и он может его забрать домой. Сей папа раскрывает рот и начинает на повышенных тонах возмущаться:
– Чтооо?! Выписываете?! После ночной операции?! После общего наркоза?! Да я вам, да я вас...
Лев Григорьевич тут же, резко откатывая назад, спокойно гасит, было начавшийся, скандал:
– Папачка, папачка, успакойтесь, я всё понял, ви пгавы, я поспешил, мы будем долечивать вашего гебёнка. Всё, всё, виписка отменяется, успакойтесь – и закончив общение с папой, подходит к кучке коллег, наблюдавших эту сцену со стороны, негромко, чтобы не услышал возмущённый папа, произносит, – гано ему виписываю, я тебе випишу не гано, сучага.
Этого ребёнка Лев Григорьевич держал в отделении около двух месяцев, не разрешая родителям свиданий с ним. Папа мальчишки, давно не нуждавшегося в каком-либо лечении и не получавшего его, ибо всё зажило у него в течение недели, готов был пасть Льву Григорьевичу в ноги, умолял выписать и отдать ребёнка или хотя бы показать, но заведующий отделением был твёрд и неумолим:
– Папочка, папочк, ви помните, я бил не пгав, я бииил неее пгааав, а ви были пгавы, ви пгавильно возмутились по поводу ганней виписки вашего гебёнка. Папочк, чтобы никаких пгитензий, нииикакииих пгииитензииий с вашей стогоны. Гебёночка ещё гано виписывать и ми его хаяшо лечим, чтобы никаких пгитензий с вашей стогоны.
И опять удалившись от папы и, оказавшись рядом с кем-либо из коллег, подводил черту под общением с воспитываемым папой:
– Сучага, рано виписывал его гебёнка, ничего, тепегь я тебе его випишу не гано.
* * *
Всегда борясь за чистоту и порядок в отделении, особенно уделяя внимание антисептике, возможно, под влиянием китайцев, Лев Григорьевич решил освободить своё отделение от мух. И, естественно, призвал на эту борьбу свою отделенческую армию – медсестёр и санитарок. Однако, вышколенные им бойцы, неожиданно взбунтовались и ловить мух по отделению отказались, дескать, делать им больше нечего, как только за мухами гоняться.
– Девочки, девоч, пять мух – один отгул! – пообещал им Лев Григорьевич.
И бунт оказался подавлен. Всё отделение дружно встало на борьбу с мухами. И надо отдать должное сестринско-санитарской гвардии, с поставленной перед ними оперативной задачей справились очень быстро, да и конкуренция среди бойцов была неслабая. И тут оказалось, что желание заработать отгулы аж зудит, а объектов заработка отгулов уже нет. И девчата двинулись за трупами мух в соседние отделения. Когда до Льва Григорьевича дошла информация о побочном эффекте его поощрительной системы, пришлось её свернуть. Как и в Китае победили мухи.
* * *
Когда же в больнице случались донорские дни с приездом спецбригады со станции переливания крови, отделение Льва Григорьевича неизменно било все возможные рекорды по сдаче крови. В самом же отделении эти дни превращались в дни посещений, оно было переполнено мамами, папами, бабушками и дедушками, получившими в отделение пропуска и допущенными Львом Григорьевичем до проведывания своих ненаглядных чад за добровольную сдачу своей крови.
* * *
С тех пор и Льва Григорьевича давно нет и гнойная хирургия, не знаю как у взрослых, но у детей изменилась невероятно. Многие заболевания исчезли или на грани того, потрясающе изменили свою клинику. Когдатошнее отделение Льва Григорьевича потеснили, вселив на его территорию лоров, очевидно, чтобы гнойным было веселее с соплями, а сопливые не скучали без гноя.
Времена текут и меняются, а память, пока мы живы, остаётся.