Кривое добро

            
     Артём решил жить и  сдался Лене. Как в камеру хранения сдался.
     Долго её рассматривал и наблюдал, а потом, умучивши себя головными червями, тяжким прошлым с наркотическими опытами и, параллельно,  вползанием в погибельную философию, где нет веры, решивши уже, что будет один навеки, и не будет у него детей – так честнее, - взял и сдался ей.
    Потому что в нём зародилась вера, что ещё может быть у него, как у всех, и что зря он стоял на своём гибельном возвышении, зная о жизни больше положенного нормальному человеку.
     Она серьёзница, для неё горизонт виден и как туда идти -  ясно. У него - весь космос, без точки цели и смысла, попросту чёрная дыра, где нет пути, а лишь висишь как на нитке в бездне противополюсных мыслей.
   И решил он двинуться за какими хоть мечтами, пусть и чужими. И пусть глупыми, но в них был смысл движения. Она, конечно, простушка, но тем и хороша, не испорчена лишними знаниями. Он ей не оповестил всей глобальности своих настроений и целей, но расстался с ней непривычно праздничным, и она при всей своей немудрёности всё же учуяла главное,  что он на крючке и дрыгаться не будет.
   Он шёл домой, боясь порадоваться за самого себя, но как-то потвёрже шёл по земле. И тут распахнулось окно и высунулся из него дед Антипеев. « Здрав будь, зайди!» Артём припрятался сам в себе, чтоб не высунулся наружу новый человек в нём. В первый раз попал он в дом к деду, тот попросил сдвинуть с ним шкаф, он испытал шок, прежде всего увидев окна с впечатанными в стёкла убитыми мухами, это было неистовое когда-то побоище. А потом его стал пробирать ужас от всего скопившегося в дому хлама, переплетённого коричневой паутиной, видимо, от дыма сигарет, либо от старости соплетения.
     С ним случился инсайт – вот, человеческая жизнь, заставленная хламом вещей и мыслей.  Через нагромождение ветхих вещей он увидел нагромождение ненужных, праздных и несущественных знаний души, вонь, смрад и когтение вековечной нудной печали - как бы сбросить с себя всё обременяющее, и обрастающей новым обременением.
     - Дед, чего мух не отскрёб? Скоро света не увидишь, всё зашлёпано.
     - Ай, - отмахнулся дед, - свет я вижу, но иной. Всё тут по мне, со всем сжился, не цепляет оно меня, потому что равно существу моему,  моя изнанка. Оно само по себе живёт, я сам по себе. А вот шкаф мне дюже тут мешает, стоит как господин в жиру,  давит.
     - А куда мы его?
     - Мы его в колидор, чтоб не кормить кишки его. Я себе тут отложил одёжи,  и вот, вишь, лесенку из проволоки сделал, буду на нее вешать. И будет мне видно, что у меня грязное, а что нет. Попроще жить хочу и не делать лишних движений. Что-то дорого нынче время стало. Часы по темечку кувалдой бьют. А ну тебя. Что я тебе язык змеёй ворочаю, в какой нет пользительного яда, а пустая шкура.
     Артем был чистюля и модничал, ему его вывеска была важна, потому что содержимого за ней маловато интересного. Понятие грязи и чистоты было настолько разным у них,  до отвращения.
     - Берись, вынесем господина в колидор.  – И потащили,  и поставили. - Стой тут, брюхатый и голодный. – Хихикнул дед.
     - Слышь, паря, я тебе воблы что ли дам за работу.
     - Не надо, дед, - отрезал Артем, представив как мухи ее загадючили.
    - Ну и  ладно, - согласился скоренько дед,  – я ее Петруньке дам. Он мне дюже помогает.
    - А чем же?
    - Червей рыщет для рыбали , и тырит у бабки огородный продукт, мне носит, на суп и на уху.
     - Дед, а хорошо ли так? Так-то!
     - Хорошо! – лицо деда стало напряженным. Хорошо, как я понимаю. Бабка у него жадная, у такой и надо красть. А он меня кормит – Ему Бог поможет. И не говори ерунды, я это ведаю по-особому.
     - Думаю, не прав ты, дед. Но это твои проблемы.
     - Нет у меня проблем. Не ношу я эти камни в животе. Легко мне опростаться от жизни. Спасибо и иди. Я тебя на подмогу звал, а не пырять ножом поддых.
     Артем вышел от него с какой-то кислой горечью, он не хотел, чтобы за ним пошла в след его дешёвая жалость, потому что брезгливость шла спереди, и вела домой быстрым шагом.  Он долго мылся, словно весь оплёлся паутиной и грязью, а потом сел и сказал себе: -  Тварь я. Дед чище меня. -  И завыл неожиданно, приблизившись к какой-то иной правде, ведомой деду.
    Он пошел на кухню, полазил по шкафам, кидая в пакет, что попадалось на глаза, - макароны, сахар, соль, соли три пачки кинул, соль деду нужна, рыбу солить. Хотел сам отнести, но передумал. Пошел на улицу ловить Петруньку. Отловил, сунул ему пакет, сказал: «Отнеси деду своему».
    Петрунька сказал: -  Он не мой. Мой умер давно.
    - Все равно он твой, потом поймешь.
    - А что сказать?
    - А вот что сказать – ничего не сказать. Вернее, врать дальше, как ты и врешь. Скажи, что у бабки стырил.
     Петрунька вытаращил глаза и выпалил уверенно:
     - Да меня дед за то убьет.
     - Как это? Что же раньше не убил?
    - Это другое … -  сказал Петрунька.
    - Отчего ж? А с огорода не украсть?
     - С огорода распределить, - сказал Петрунька уверенно.
     Артем вздохнул на него, но при том как-то приблизился чуть к его правоте.
     «Выуч чужедедкин. Ему отец нужен. Ни деда, ни отца.
     - Иди, Петр, - сказал Артем серьезно. Тот пошел с пакетом, а Артем долго смотрел на его коротко обритый затылок, и  щекотил его преследующими глазами, - такой беззащитный, безопорный пацан. Потом вбил себе в сердце: - Тварь несусветная. Ребёнку душу рвал баграми, сам вор, а пацанёнка выволок…
     Петька шёл и думал, что говорить деду.
     Артема он боялся, зная приключения его, и что мать еле его от смерти отбила. Поэтому он боялся идти поперек его воли – взять подачку на себя. С другой стороны – при таком обороте он боялся выволочки от деда, а больше всего, что запретит его посещать. Он оказался между двумя  жаркими огнями, забыв совершенно об огне третьем – бабке своей.
     Тут он подумал, что лучше бы взять бабушку в сговор – договориться с ней, будто она дала. Но подумал, что она выдаст Артема, и пойдет к деду и скажет о том, и прибавит, что неладно у Артема на уме, что вот деда усыпит подарком, а потом деньги украдет у него или еще что. Да и к матери Артема пойдет и скажет, что он продукты тырит, а сам не работает нигде. Чужим трудом дары раздает. Тут он споткнулся. « А чего тогда Артем говорил, что красть с огорода нехорошо? Огород большой. А сам из дома крадет, выходит».
     Цепочка воровства обнаруживалась во многом вселенском добре. Петьке нужно было оправдать Артема и  он решил в себе так - кто  помогает другим хоть  чем – тот не виноват. Потому что добро сильнее зла – говорил дед. Что добро сильнее ума и правил.  Значит добро одолевает обстоятельства в свою пользу. Тут ему стало веселей, хотя вопрос, что сказать деду,  не был решен.

    А тут и дом деда и дед на лавке.
    - Петрунька, ангел земной пришел! А что несешь-то? Еще все у меня есть, не выел.
    Петрунька сел рядом и молчал. Дед как ребенок полез в пакет.
    -Ух, ну и гостинец! Бабка что ль отмерила, раздобрела?
     Петрунька с отчаянием сказал ему: -  Можешь не спрашивать?! Спрашиваешь, как ребенок!
     Дед изумился, пристально посмотрел на Петруньку, который сидел с выражением муки небывалой, и сказал:
     - Зря ты себя мараешь, сынок. Это уж излишек. Неси назад.
     Петька принял пощёчину от деда, он уже и готов был к ней. Но в нем загоралась правда, а правда была не такова.
    - Не брал я у бабушки. Это другое.  Это…  «Это тебе Бог послал « – хотел сказать он, но в нем заныло, что дед не примет это как оно есть, и будет пытать.  «Это… это тебе один человек  хороший  передал» - хотел сказать он, - но и тут дед проник бы своими вопросами, кто тот человек.
    - Это… ничего я у бабушки не брал,  – повторил он. И тут его озарило – просто встать и дирануть подальше. И будь что будет . Но он не согрешит ни против кого и правда при нём будет. Он так и сделал. Сказал неожиданно для себя: « Прощай!»  И взметнулся ветром.  Давно он так не бегал. В последний раз от бабушки, когда разбил её чашку, которую ей дед  на  8 марта подарил. Бабка трясогусилась над ней с умилением, каждый раз, наливая чай себе, говорила: « Это мне Леша на 8 марта подарил».  По десять раз в день одно и то говорила. Это не чашка для неё была, а живая память и вечный помин. Петю она, конечно,  не догнала, а когда пришел он домой, приготовившись ко всему неизбежному, бабушка ему одно только сказала: «Вот денег тебе, завтра купи клей, спроси у Тани, какой крепче, и склей чашку дедову мне.» Часа три горело у неё выпороть Петьку, но всё деду на небо выложила, нажалобила и натрясла гневу, а дед выслал на сердце телеграмму : Петьку не бить и не ругать. Видно точно время для него остановилось, и внук для него всё трёхлеток на последний его взгляд.
     Странно, что Петька испытывал сейчас очень схожее с  тем душевное состояние. Его саднила вина, как и в случае с чашкой. А почему? Ведь ничего плохого он не сотворил и во все это его вовлекли люди.
    Дед, тем временем, встал и пошел к бабке его, с пакетом. Протянул ей пакет и  сказал кратко: - На.
     У неё сердце сжалось камешком, язык онемел, чуя неладное. Дед вышнырнулся тут же. А бабка завопила Петьку и всё вытрясла с него, как с дерева яблоки.
   Прямая до невозможности была бабка и пошла по прямой к матери Артёма и хотела сказать прямо:  « Парень твой, кажись, опять за свое взялся.» Но получила телеграмму: «Молчи, не топчись по горю».  И тихо она вышла, записав на душе тревожное изумление  матери окаянного. Вот как пропитана страхом, бедная, что боится и вопрос из души вылупить.

     Артём в окно увидел бабку Петькину, но опередить мать не успел, потому что та во дворе тяпала молочай в грядках. Артём выскочил  из дома, схватил мать за руку, больно схватил,   и сказал: «Выручи! Я украл! Деда Антипеева жалко стало. Но, видно, не дано мне добро. Моё добро кривое».  Мать стояла,  вознеся глаза вверх, с цветом розана на губах – улыбкой безумной -  и было так странно в мире простом её истерзанного жития, будто смотрела она ангела в воздусях, а сын больно дёргал и дёргал её руку,  и твердил и твердил: « Выручи! Выручи!» На Артёма лился кипяток с неба, горячий,  сопливый кисель мыслечувств, что дед его плесневелый презирает,  что чужая старуха пожалела мать, и что, самое жуткое,  – наверняка дала Петьке люлей, и так закипел кисель, что выварил  его нелюдимое самолюбие, и он вцепился в мать, обнял, обмяк и заплакал…
    Мать Артема уже по вечеру отнесла пакет деду. Несла она его в тихой радости и надежде за сына. Шла она осторожными шагами, словно в незнакомую страну. Таково было состояние ее души, новое, необжитое.
     Дед взял, поблагодарил, не думая осмысливать цепочку карусели с пакетом, прошедшим через многие уже руки, и дошедшему до точного адресата.
     Он вошел в дом, и сразу шмыгнул к иконе, с умилением глядя на лик Спасителя, склонив голову на бок,  как будто на ребёнка смотрел, с изумляющим умилением.
     - Каюсь, Господи, не узнал я Руку Твою, в грехах людских пошел рыться. А Ты выше всего. Ты через малый грех, может, больше хочешь вытолкать. Вот кучу вокруг меня собрал. Целый день хоровод вкруг меня водил, управлял. И не один пакет, по сути-то, Ты мне преподал, а четыре, ежли от каждого считать. Вот какая арифметика Твоя. Я не взял, а Ты приумножил, и все ж довёл до ума меня. Тебя наша правда мало волнует. Ты зло добром попираешь. Я ж знал, конечно, что Петруньку Ты ко мне приставил. И что же мы мудрим-то, когда все просто у Тебя.  Знаешь, я их всех отдарю. Рыбы наваляю, а Петруне-то моему велосипед куплю с пенсии. Потерпел он много в этот день. Я ж видел лицо его,  как лицо его варилось, а душа и подавно. Невинностный пострадал. Радочка моя, Петрунька. Поклон Тебе за него и за гостинец.   И до завтра.
2019