Липа вековая. Рассказы. Трилогия

                Липа вековая
                рассказы

                ТРИЛОГИЯ



                Предисловие

Новая книга Татьяны Макаровой "Липа вековая" представляет собой сборник рассказов и трилогию, содержащие размышления автора о том столетии, "свидетелями" которого были эти липы вековые,  еще оставшиеся на месте бывших на нашей земле когда-то, больше ста лет назад, дворянских усадеб.

Они до сих пор стоят и напоминают нам о столетней давности прошлом нашей дорогой Отчизны, наводят на размышления о судьбах России, о том дорогом сердцу русского человека, что осталось в прошлом, о причинах катастрофы, постигшей Российскую державу, об отступлении наших предков от Бога и о возвращении к Нему.
Автор попытался осветить эти темы через события в жизни обыкновенных русских людей, героев своих рассказов.





                ЛИПА ВЕКОВАЯ

                И липы, о законе позабыв,
                Вспарили, словно души на моленьи.
                Иеромонах Роман

И впрямь, "словно души на моленьи" воздели к небу свои "руки"- ветви старые липы. Они стоят здесь будто пришельцы откуда-то -- стоят неприкаянные, ничьи. Деревня живет своей жизнью: сменяются поколения, эпохи, и в соответствии с ними меняется облик деревни, а они, липы вековые, все стоят сами по себе, непричастные текущей рядом жизни. Какой была деревня, когда они были молодыми? Мы не знаем, только можем весьма отдаленно представить по картинам наших художников-передвижников да по русской классической литературе.

 А потом деревня была колхозная, а теперь стала дачная. А вы все стоите, липы вековые, -- немые свидетели истории родного Отечества, "пришельцы" из нашего невозвратно-дорогого прошлого -- ушедшей России, "той" России...
Очарование дворянских усадеб ассоциируется у нас с высокой культурой, образованностью, утонченностью вкуса их обитателей, с которыми мы "знакомы" по нашей классической литературе. Сколько прекрасных страниц написано о них прекрасным русским языком! Сколько живописных полотен посвящено обитателям этих усадеб и природе в них и вокруг них! Всё это -- наша русская культура, золотой фонд её. Постоянно оглядываемся туда в течение всего двадцатого и двадцать первого веков. Какие образы, какие лица!

Наша родная классическая литература, кажется, сполна отдала дань "темным аллеям", "дворянским гнездам" и приучила нас, последующие поколения русских людей послереволюционной эпохи, любить их и возвращаться мысленным взором туда, где мы никогда не жили.

"Липа вековая за окном стоит..." -- это оттуда, из тех времен, звучит в душе, задевая сокровенные струны, известный каждому русскому человеку романс, когда видишь эти липы.  Тебя воспели наши предки, липа вековая, что стоишь уже не "за окном", потому что окна того уже давно нет, и дома того нет... Под чьим окном ты стояла, липа? Кто смотрел на тебя из того окна, встречая утренний рассвет или провожая уходящий день? Давно ушли те дни в бесконечную чреду дней, лет, слагаясь в десятилетия -- столетие...   А ты все стоишь в ряду оставшихся от старой аллеи подруг... Потому что долог твой век, липа вековая. Оттого и назвали тебя вековой.

...И видится старинная дворянская усадьба с ее неизменной липовой аллеей, ведущей к барскому дому, и воображение рисует все самое романтичное, что связано с жизнью этих усадеб... Тургенев, Лев Толстой, Гончаров и, наконец, Бунин, последний певец родовых дворянских гнезд... "Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе, и с какой любовью всегда описывались они!.. Небо и старые деревья, у каждого из которых всегда есть свое выражение, свои очертания, своя душа, своя дума, -- можно ли наглядеться на это?"*
Липа вековая, ты свидетельница жизни той России, которая неведома нам, как затонувшая страна Атлантида. Что мы знаем
о ней? Мы почти не знаем ту Россию. Но почему-то душа тянется туда, в тот "старый мир", который наши предки с таким неистовством разрушили. Неужели нашей душе так близка та Россия только оттого, что мы выросли на нашей "дворянской" классической литературе?
 Наверно, не только -- просто что-то осталось в нас от той могучей России, хоть и вытравляли из русского народа всеми силами целых семь десятилетий державный дух прежней России, который растили и крепили русские цари и великие князья. Именно он, этот дух русского национального достоинства, так тщательно вытравляемый и попираемый с первых шагов советской власти, проснулся в русском человеке и не дал победить иноземному врагу в годы Великой Отечественной войны, несмотря на то, что человек в советском государстве был крайне обижен и унижен. Наши отцы сражались за Родину, за Россию, а не за советскую власть.
Этот русский дух просыпается в людях и сейчас вместе с воскресением веры в Господа нашего Иисуса Христа, с возрождением Православия.




*И.Бунин. М., 1961. Стр.26

И все-таки -- что же произошло, почему погибла могучая Россия? Как мучительно хочется "прорасти глазами" в ту эпоху,
 почувствовать ее, понять, почему "затонула" великая страна "Атлантида"? Кто виноват?

Идея создать рай земной на земле давно бродила в умах людских, потерявших Бога. Сколько копий сломано в девятнадцатом веке в спорах на страницах столичных журналов о смысле жизни, о пути России, о счастье народа (ведь тогда телевидения не было: образованные люди ждали выхода в свет очередного журнала), сколько художественных произведений создано на эти темы в том же веке! Сколько великих русских умов болело вопросами о судьбах России!

 И только Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский внятно и четко сказали о том, что Россия и Православие -- два неотделимых друг от друга понятия, без Православия нет России.
Н.В. Гоголь:"Начало, утверждение и корень всему есть любовь к Богу. Но у нас это начало в конце, и мы все, что ни есть в мире, любим больше, нежели Бога. Любить Бога следует так, чтобы все другое, кроме Него, считалось второстепенным и не главным, чтобы законы Его были выше для нас всех постановлений человеческих... Призваны мы в мир вовсе не для праздников и пирований. На битвы мы сюда призваны; праздновать же победу будем ТАМ. Всех нас озирает свыше Небесный Полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от Его взора"(Выбранные места из переписки с друзьями).

 Устами старца Зосимы в "Братьях Карамазовых" Ф.М.Достоевский сказал очень важные слова для понимания религиозного восприятия жизни:
"На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа перед нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий перед потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано ТАЙНОЕ СОКРОВЕННОЕ ОЩУЩЕНИЕ ЖИВОЙ СВЯЗИ НАШЕЙ С МИРОМ ИНЫМ, С МИРОМ ГОРНИМ И ВЫСШИМ... Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращённое в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее". Как один из героев этого романа Иван Карамазов. Он отверг тайну -- и возненавидел жизнь.

"Достоевский обозначил в романе все следствия утраты веры, все начатки процесса разложения жизни на уровне личности и на уровне общества: и бессознательный поиск идеала несмотря ни на что, проявляющий себя и в уродливых формах, даже в виде пустейшей мечтательности (Митя), и абсолютизацию земных ценностей (Инквизитор), и гедонистический аморализм (Федор Павлович), и идеологию (Иван Карамазов), и практику вседозволенности (Смердяков)"*

    Уже в 1845 году Н.В. Гоголь пришел к выводу,
 его ужаснувшему: образованное русское общество не знает Православия (как не знал и он сам совсем недавно). Он видит в качестве важнейшей задачи жизни потребность постижения православных истин: "Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы СНЕСЕНА ПРЯМО С НЕБА для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и , НЕ ИЗМЕНИВ НИЧЕГО В ГОСУДАРСТВЕ, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, -- и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!"   
Ни Гоголя, ни Достоевского никто не услышал в России. Одни считали, что человек плох оттого, что он беден: дайте ему материальное благополучие -- и он станет хорошим ("среда заела"), другие уповали на просвещение народа, третьи говорили, что нужно дать человеку свободу. А сколько чаяний на лучшую жизнь в будущем в надежде на прогресс видим мы у героев Чехова (на лучшую жизнь этак лет через пятьдесят)! Прошло 50 лет и еще 50, а проблемы у человека все те же. И, пожалуй, их прибавилось в двадцать первом веке.

С ностальгией мы смотрим в прошлое: там человек был лучше -- доброжелательнее, совестливее, скромнее. И от материального благополучия, и от научно-технического прогресса человек не стал лучше. А неправильно понимаемая свобода -- вседозволенность приводит к расчеловечиванию.

*М. Дунаев. Вера в горниле сомнений. М., 2003. Стр. 392.

   В двадцатом веке, в предреволюционное время, люди в России словно с ума сошли: все жаждали свержения царя, перемен -- и дождались... Люди взяли на себя суд Божий и стали отнимать у богатых, убивать, делить, решать своим человеческим судом, кому жить, кому умирать, обагрились кровью своих братьев, потеряли сострадание, жалость, совесть, любовь.
                ***
Все это было на твоем веку, липа вековая. Уходили одни поколения, приходили другие, люди забывали, что они потеряли. Сохранялись лишь отголоски -- в преданиях, в книгах, доступных читателю "новой" России, но это были лишь отголоски, потому что всего не расскажешь. Как передашь всю эту "мощь, сложность, богатство, счастье"*(И.Бунин), которые составляли дух России?
Лишь ты, липа вековая, молчаливая свидетельница тех далеких лет, могла бы поведать нам о чем-то таком, чего нет в книгах, что не скажешь словами. Ты присутствовала, ты видела, ты жила, ты была тогда. А человеческий век короток... Это-то обстоятельство и манит так к тебе -- как к , хоть и бессловесной, но свидетельнице. Ты оттуда, из того века, ты принадлежишь ему!
               
Тогда, "на изломе истории", Россия принесла кровавую языческую жертву в лице царской семьи, умылась кровью тысяч и тысяч невинных жертв, чтобы "строить" "новое общество", воспитывать "нового человека". Люди оторвались от Бога и обезумели, в душах их поселилось зло, и они сорвали его на царе и его семье. Царь с царицей, отроком-сыном и четырьмя царевнами оказались для них не подобными им людьми, а символом угнетения, неправедного богатства, причиной всех зол на земле.
Разве не так смотрели на них, живых людей, наши кумиры, писатели и поэты "серебряного века"? Откуда появилось в образованных, талантливых людях того времени это циничное  равнодушие, каменное бездушие, способность легко принимать грязные слухи, недостойная христианина? Бога забыли! Безблагодатные души наших несчастных предков маялись и хотели внешних перемен, не понимая того, что пустоту в душе можно заполнить только Богом. 
 
Наш великий поэт Александр Блок призывал накануне революции:
"Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым: чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием -- слушайте Революцию"(ст."Интеллигенция и революция").
Блок откровенно признает, какая сила диктует ему "слушать Революцию": демон. Поэтому не приходится удивляться тому, что жизнь для него "грязная, скучная, безобразная", ведь от адских сил всегда веет мраком, и цель их -- погубить человека.

Современник А.Блока русский философ А.И.Ильин точно заметил:"Источник скуки не в мире, а в тебе".*
Оторванность от Бога -- вот причина такого безблагодатного мироощущения, каким страдали поэты "серебряного века", подготавливая своей высокохудожественной по форме, но бездуховной по содержанию поэзией  катастрофу, которая потрясла Россию в семнадцатом году.

Прошло сто лет, и мы теперь уже знаем, к чему привела эта "музыка" революции, и понимаем, что в умах русской интеллигенции наступило страшное помрачение в то демоническое время, за что и поплатилась она первой.
Святой равноапостольный Николай, архиепископ Японский, писал в своем дневнике от 3 июля 1905 г.:
"Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшей вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости теперь в русской литературе и в русской жизни! Адский мрак окутал Россию... А в России, судя по ее мерзкой не только светской, но и духовной литературе, совсем ГАСНЕТ ВЕРА В ЛИЧНОГО БОГА, В БЕССМЕРТИЕ ДУШИ; гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ".**
Вот подлинная картина духовного состояния России накануне исторической катастрофы, объективно нарисованная

*А.И.Ильин. Я вглядываюсь в жизнь. М., 2003. Стр.15.
**Дневники св. Николая Японского. Спб., 2004. Стр.253.

 не простым обывателем, а высоким духовным лицом.
Чуть ли не вся нация оказалась тем ветхозаветным Каином, который в пустоте душевной убил своего кроткого, боголюбивого брата.
Люди решили: убьем царя и будем строить жизнь по-новому. Не получилось на людской крови строить новое, справедливое, чистое! А изгнанники, тоже жаждавшие какой-то "новой жизни", предавшие Помазанника Божия и равнодушно принявшие его смерть, спохватились, потеряв Родину,  и постепенно начали осознавать свои ошибки, возвращаться к Богу. Но царя поминали в своих молитвах разве что единицы!
Вот тогда, на чужбине, интеллигенция, жаждавшая перемен, и вспомнила ту "мощь, богатство, счастье", которые не ценила.

 Но, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут: прежняя Россия была потеряна безвозвратно вместе с ее уютными старинными усадьбами и их обитателями.
Нашим дедам и отцам, оставшимся жить в России, и нам, их потомкам, и дела не было до убиенного царя, до его семьи. Теперь стынет кровь, когда вспоминаешь, с каким убийственным равнодушием воспринимали мы скудные исторические сведения о расстреле царской семьи, словно речь шла не о людях. Вот как можно усыпить совесть людей магической формулировкой: "историческая необходимость". Простите мне, святые царственные мученики, мое равнодушие, мое бесчувствие, мою слепоту душевную и духовную, простите мне и миллионам русских людей, за которых вы принесли себя в жертву в те далекие страшные годы, и за которых вы не устаете возносить молитвы Богу в Царствии Небесном!
 
                ***
Почему эти старые липы на пустыре так волнуют душу, так влекут к себе, почему я не могу равнодушно пройти мимо них? Душа так и тянется: взгляну-ка еще раз на те загадочные липы, что стоят стройным рядочком особняком от деревни, стоят величественно, одиноко, упираясь вершинами в самое небо, возвышаясь над всей округой раза в два, в три.

Ох, как высоко они вознеслись! Без них и скучноватым был бы пейзаж... Да, они пришельцы -- пришельцы из другого века, из другой жизни... Они словно хранят какую-то тайну, которая осталась там, в неведомой нам России, потонувшей в "водах истории" сто лет назад, тайну великой Святой Руси, в которой были святые угодники Божии, а среди них -- святые князья и святые цари, святые мученики и страстотерпцы.

 Эти загадочные липы своим видом словно хранят державный дух той России, которую мы утратили. Теряют постепенно в своих рядах подруг, но продолжают так же величественно, с достоинством стоять и в зимнюю звездную ночь, цепенея от стужи, и ранним весенним утром, когда вся природа готовится к пробуждению от зимнего сна, и в осеннее ненастье, когда на пустыре темно и угрюмо, а ветер неистово воет и ломает старые сучья, -- стоят и чутко прислушиваются к небесным звукам:
Вспарили, словно души на моленьи...

Это человек забыл "музыку небес", это он перестал обращать свой взор к небу, это для него небеса стали пустыми, а липы -- они помнят...
                ***
Сто лет прошло с той поры, когда история в России начала свой "новый отсчет времени". Революция безвозвратно смела прежние сословия, составлявшие крепкий костяк русской нации: дворянство, купечество, мещанство, крестьянство, -- неузнаваемо изменилось лицо земли, особенно деревни, но эти"следы" былого уюта обжитой старой России -- остатки  барских усадеб, остались как напоминание потомкам о том, какая катастрофа обрушилась на нашу Родину в двадцатом веке.
Самые богатые из них, конечно, пригодились советской власти в качестве музеев или для других целей, но речь идет о самых простых, рядовых усадьбах. Поначалу новая власть приспосабливала их под жилые дома для рабочих новых сельскохозяйственных предприятий или конторы, а по мере обветшания бросала за ненадобностью, оставляя разрушаться. И даже сейчас, в двадцать первом веке, можно встретить руины барских домов, брошенных в девяностых годах прошедшего столетия. Но большей частью от барских усадеб уже ничего не осталось, и никто никогда не догадался бы, что на этом месте было "человеческое гнездо", если бы... если бы не остатки липовых аллей -- излюбленного украшения дворянской усадьбы нашей средней полосы России...
Сколько их, этих липовых аллей, осталось по всей матушке России!  Чуть ли не в каждом селе, деревне, которые еще стоят, не исчезли. И даже если деревня умерла, пропала, остатки липовой аллеи наводят на мысль, что здесь было "дворянское гнездо", здесь когда-то жили люди. Ничего не осталось -- ни деревни с ее названием, ни камня от фундамента дома, ни пруда, давно затянувшегося землей,  а остатки липовой аллеи напоминают, что здесь была усадьба. И встрепенется сердце, и так захочется прикоснуться к тайне давно ушедшей жизни...

Это они, "темные аллеи", вели к барскому дому или уводили от него в таинственную глубину парка, где на берегу пруда был романтический уголок с цветущим шиповником и скамейкой под старой липой... "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..."-- и это все оттуда же, из того далекого прошедшего... Или вот еще:
В моей руке -- какое чудо!
Твоя рука.
А на траве два изумруда --
Два светляка.
Воображение сразу рисует лунную ночь, как на известной картине Н.Крамского, и молодую пару влюбленных на скамейке в парке под липами. И загадочный лунный свет в темноте ночи, освещающий ее милое юное лицо, белое платье, белый шиповник, кору на мощном стволе старой липы... И трепетное отношение ЕГО к НЕЙ -- настолько трепетное, что прикосновение к ее руке кажется ему чудом. Все это -- чудо самых тонких, самых возвышенных отношений друг к другу, к сожалению, утерянных в наш грубый век.

Пролетарская простота "ленинской эпохи" наложила-таки отпечаток на все будущие поколения, ведь благоговейное отношение к женщине как к "немощнейшему сосуду"(ап. Павел) отвергалось большевиками как буржуазный предрассудок.

                ***
Ах, эта липа вековая!.. Как посмотришь на нее, опускается на душу романсное настроение, разыгрывается воображение, видится и белый барский дом там... вдалеке, в конце аллеи, и молодые обитательницы старой усадьбы в длинных белых платьях и изящных шляпках... Все-таки тоскует душа в наш жесткий деловой век по этим очаровательным женским образам, по нежной, кроткой женственности...
И откуда эта ностальгия по "темным аллеям" и старой России?  Может быть, она осталась только у нашего поколения,  воспитанного на классической русской литературе и не так уж далеко по времени ушедшего от дореволюционной России? Мы -- послевоенное поколение, дети наших отцов и матерей, родившихся в годы революции и пропитанных с детства воспоминаниями своих родителей, живших в дореволюционной России. Что там было такого, что неизбывно живет в потомках и неудержимо зовет к себе?

У всех нас были предки, если не в дворянских усадьбах, то просто в той России, поэтому привязана  душа какими-то неведомыми нитями к своему прошлому . Что они чувствовали тогда, когда жили в старой благополучной России и когда несли на себе бремя тех страшных перемен, которые свалились на нашу Родину в двадцатом веке?
Ах, липа вековая, если бы ты могла поведать нам о том, что ты видела! Человеку не дано прожить столько, сколько тебе. Давно превратились в прах те руки, которые сажали в землю тонкий твой ствол, когда ты была юным деревцем. На твоем веку выросло и ушло в мир иной не одно поколение обитателей той усадьбы, в которой ты росла и цвела, ты видела, как рушился и исчезал с лица земли дом, в котором когда-то жили твои хозяева, как менялась окружающая жизнь.

 Может, ты помнишь последний прощальный взгляд твоей хозяйки, которая навсегда покидая Россию сто лет назад, нежно коснулась рукой твоего шершавого ствола? А потом, живя на чужбине, наверно, всю жизнь помнила, чувствовала на своей руке это прощальное прикосновение...

Милая липа! Вероятно, ты хранишь в своей памяти многое, многое, чего никогда никому не расскажешь... В том числе и образы тех обитателей усадьбы, которые здесь рождались, жили, умирали, и образ той последней хозяйки, которая не по своей воле покинула свой родной дом навсегда... Они ушли, а ты осталась на родной земле, и ты пока не одна, а со своими подругами, хоть их с годами становится все меньше. Но вы еще хороши своими темными стройными стволами, вознесшимися вершинами к самому небу и раскинувшими ветви до самой земли.
В прекрасные лунные ночи, когда все на земле затихает, вы, может быть, ведете между собой таинственный разговор о тех, кого любили, для кого росли и цвели, кто  жарким летом находил желанную прохладу в тени вашей аллеи, а в такую же лунную ночь бродил здесь, мечтая о счастье. А в глубине аллеи, призывно и тепло, светились окна родного дома, который был другом и спутником жизни вашей, милые липы...

Стара ты уже, стара, липа вековая, но еще прекрасна; твой могучий ствол прям и высок, только нижние ветви коряво оттопырены в стороны, словно когти старого ворона. Ты крепко вросла в землю корнями и крепко стоишь, питаясь соками родной земли. Весной на темных ветвях твоих набухнут почки и ты распустишь на них нежные маслянистые листочки, а потом, в конце июня-начале июля, расцветешь таким пушистым цветом и будешь источать вокруг себя такой тонкий чарующий аромат, ни с чем не сравнимый, что люди будут издалека его ощущать и задавать себе (уже в который раз за свою жизнь!) вопрос:
-- Чем пахнет липа? Зарождающейся любовью? Счастьем? Чем же все-таки пахнет липа?      
В твоей кроне будут деловито гудеть пчелы. Целый рой пчел... Они будут выполнять свою привычную работу -- собирать нектар с твоих цветов. И на миг тебе покажется, что вернулась пора твоей юности, когда в усадьбе кипела жизнь, как сейчас кипит работа пчел на твоих ветвях. Как это хорошо, когда ты нужна, когда с радостью отдаешь то, что имеешь, тем, кому это нужно!

Отцветешь ты в свою короткую пору цветения, задашь загадку человеку, оставишь в памяти свой неповторимый аромат свежести и счастья и снова будешь стоять весь год в строю сумрачной аллеи, напоминая о старой России внимательному прохожему.
Липа вековая! Сколько ты видела на своем веку! Ты видела, как разрушался уютный барский дом. Сначала он преобразился в общежитие для рабочих, потом в контору совхоза, постепенно обветшал, постарел, пришел в негодность и был брошен за ненадобностью. Жалко тебе было смотреть, как он превращался в гниющие руины, зарастал лопухами, крапивой и, наконец, сгнил до последней дощечки. И ты ничем не могла ему помочь. О нем и его прежних обитателях не осталось никакого напоминания, а ты все стоишь, липа вековая.

А с церковью, что когда-то возвышалась над всей округой,  неподалеку на взгорочке, было еще хуже: в ней сделали клуб, и молодежь, выросшая в безбожное время, веселилась, пела, плясала, смотрела фильмы в святом месте. Она даже не знала, что такое молитва и зачем человеку Бог.
Плохо жили люди без Бога: озорновали, дрались, сквернословили, пьянствовали, лениво работали,  бросали семьи, убивали детей в утробе матери. Началась действительно "новая" жизнь, гораздо хуже старой. Материального благосостояния революция людям не принесла, потому что люди разучились работать. Вот такую "музыку" слушала липа на своем веку! Липа, слышала, видела все это и тихо роняла скупые слезы, а люди думали, отчего это у липы на листьях выступают капельки влаги?..
               
...На излете злополучного двадцатого столетия липа увидела, что клуб закрыли, и здание церкви постепенно начало приобретать свой прежний вид: появились купола, засияли на солнце кресты. И она услышала... родной колокольный звон! Помнишь, липа вековая? Это случилось в пору твоего цветения, и ты откликнулась каждым своим листочком, каждым цветочком. Ты цвела особенно пышно, источая по всей округе свой неповторимый, божественный аромат. Тебе хотелось, чтобы как можно больше людей приходили в это пустынное место: может, они и в храм зайдут и почувствуют, что без Бога жить нельзя...
Липы вековые, молчаливые свидетельницы всего того, что произошло в двадцатом веке, вы, может быть, раньше, чем люди, поняли тайну жизни, которую человек никак не может понять. Потому и тянетесь к небу в непрестанном молении. Мимо проходят люди, жизнь течет и меняется, а вы все стоите. Красиво, величественно стоите, "словно души на моленьи".

Люди никак не могут понять, что Царствие Божие внутри нас; не зависит оно ни от богатства, ни от почестей, ни от каких-то благ, ни от борьбы за "счастье других", а только от борьбы со своими грехами.

История повторяется: когда люди уходят от Бога, своего Творца, они пожинают соответствующие плоды -- "мерзость запустения". Об этом гласит нам Библия. Бог не терпит не только измены, но и показного благочестия.
Время идет -- не идет, а бежит: уже около тридцати лет прошло после падения советского государства. Но мы все вышли из него, все -- даже те, кто родился после развала Союза. Изменились экономические, политические условия, а внутренняя жизнь человека изменилась ли? Мы все носим в себе то, что получили тогда, и передаем своим детям и внукам. Процесс обновления слишком длителен и сложен, чтобы ждать быстрого преображения человека.
Стереотипы той прежней жизни в нас остались и сидят довольно прочно. Мы понимаем, что внутренний наш человек оскудел, но каким он был и каким надо стать? Потому и вглядываемся мы в наше прошлое, когда еще не произошло того варварского "пострижения" человека под одну гребенку и втискивания его в узкие рамки стереотипа "советского человека".

Христос принес всего Себя людям, Он показал нам пример жертвенной любви. На земле нашей растут новые храмы, сияют на солнце золотые купола, свободно плывет над городами и весями колокольный звон. А растет ли любовь на земле? Идут ли люди за Христом, настроили ли свои сердца на любовь?
Печально вглядываясь в себя, признаюсь: и любви мало, и дел любви... А вера? Хотя бы вера! Могу ли я с искренностью сказать:
-- Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя. Но та вера моя да довлеет вместо всех, та да отвещает, та да оправдит мя, та да покажет мя причастника славы Твоея вечныя?..(Из утренних молитв).

  Мы медленно пробуждаемся от духовной спячки, учимся верить, молиться, жить церковной жизнью, любить Бога и людей истинной христианской любовью, любить свою Россию. От каждого из нас зависит возрождение России, от нашего внутреннего человека. А всё остальное Господь совершит за нас -- по молитвам Пресвятой Богородицы, святых угодников Божиих и царя-мученика Николая.
Здесь, пожалуй, уместно привести не столь широко известный  рассказ Митрополита Московского Макария о бывшем ему вскоре после революции  1917 года сонном видении (Митрополит был незаконно удален с кафедры Временным правительством):
"Вижу я поле, по тропинке идет Спаситель. Я -- за Ним, и всё твержу: "Господи, иду за Тобой!" А Он, оборачиваясь ко мне, всё отвечает:"Иди за Мной!"
Наконец подошли мы к громадной арке, разукрашенной цветами. На пороге арки Спаситель обернулся ко мне и вновь сказал:"Иди за мной!" -- и вошел в чудный сад, а я остался на пороге и проснулся.
Заснувши вскоре, я вижу себя стоящим в той же арке, а за нею со Спасителем стоит государь Николай Александрович.
Спаситель говорит государю:"Видишь, в моих руках две чаши. Вот эта -- горькая, для твоего народа, а другая, сладкая, -- для тебя." Государь падает на колени и долго молит Господа дать ему выпить горькую чашу вместо его народа.
Господь долго не соглашался, а государь всё неотступно молил. Тогда Спаситель вынул из горькой чаши большой раскалённый уголь и положил его государю на ладонь. Государь начал перекладывать уголь с ладони на ладонь и в то же время телом стал просветляться, пока не стал весь светлый, как светлый дух.
На этом я опять проснулся. Заснув вторично, я вижу громадное поле, покрытое цветами. Стоит среди поля государь, окружённый множеством народа, и своими руками раздает ему манну.

Незримый голос в это время говорит: "Государь взял вину русского народа на себя, и русский народ прощен".*
Глядя на эти липы, вещественные свидетельницы нашего прошлого, молю Бога:
"Господи, не дай нам забыть того, что произошло с нашими предками, дай понять и осознать их ошибки и идти единственно правильным путем -- Твоим путем!" 
               
                2018г.
    
               

*А.Шаргунов. Миражи любви и Церковь. Русский дом, 2014.Стр.372.







                ПРОБУЖДЕНИЕ
                трилогия





                К Тебе всяк живущий приходит.
               
                (Пс.64, 3).

                Долго ли тебе
                скитаться, отпадшая дочь?               
                (Иеремия, 31, 22).
               
                И все ж придет, придет пора
                И воскресенья и деянья,
                Прозрения и покаянья...
               
                (И.Бунин, 1925г.).


               

               


                ЧАСТЬ 1

                ВАНЯ

                1

Ванюшка напряженно прислушивается к шепоту родителей за тонкой перегородкой, и его детское сердечко учащенно бьется. Каждый раз они что-то горячо доказывают друг другу и произносят непонятное слово "фабрика". Может быть, мальчик и перестал бы подслушивать взрослые разговоры, если бы... если бы он однажды не понял из этих ночных тайных бесед, что родители хотят... (даже страшно подумать!) уехать из дедушкиного дома. Покинуть навсегда все привычное, родное, что окружает Ваню с самого рождения, что составляет всю его, еще такую короткую, жизнь!
Уехать от бабушки, от дедушки, от дяди Коли и тети Мани и своего самого близкого друга и двоюродного брата Микитки, с которым они не разлей вода... Ну, конечно, бывает, что они и подерутся, но все равно жить друг без друга не могут. И от буренки Зорьки, и от козы Зинки, и от дворняжки Трезора...

Ване вмиг представилось все то милое и дорогое, что ему предстояло покинуть... Он уже почувствовал своим детским сердечком, как на него пахнуло откуда-то издалека холодком разлуки, и слезы навернулись на глаза.

Перед мысленным взором его проплывают милые картины деревенской жизни... Вот они с Микиткой стоят вечером с бабушкой у плетня за калиткой, напряженно вглядываясь в тот конец деревни, откуда пастух гонит коров с пастбища, а потом встречают Зорьку и загоняют ее в хлев. Бабушка в белом платочке и в фартуке стоит с прутиком в руке (прутик так, для порядка, -- Зорька и так знает свое место), а когда коровка останавливается у своих ворот, бабушка достает из кармана фартука кусочек хлебца, разламывает его и дает внукам. Ваня и Микитка подносят кусочки душистого бабушкиного хлеба буренке, она фыркает, щекочет дыханием своих больших ноздрей нежную детскую ладошку и слизывает своими  влажными, мягкими губами душистый хлебушек.

Ребятишки радостно смеются, а Зорька, покачивая боками, неспешно идет в хлев. Буренка ждет... В сумраке хлева пахнет сеном, навозом, молоком -- теми неповторимыми запахами, которые составляют колорит деревенской жизни. Сейчас бабушка будет готовиться к дойке: мыть вымя теплой водой, а потом, поглаживая буренку по бокам, говорить ей ласковые слова. Пора бежать в избу за кружками... Бабушка приговаривает:"Прямо из-под коровки парного молочка деткам -- очень пользительно".

Микитка и Ванюшка по очереди подставляют свои кружки прямо под вымя, и бабушка доит теплое, сладкое Зорькино молочко, ребятишки пьют его, закусывая ржаным хлебцем, испеченным бабушкой в печке на поду, и идут спать.
 Ванюшка засыпает, убаюканный внезапно всплывшей картиной своей привычной жизни, он не может поверить, что всего  этого когда-то не будет. И ночной разговор родителей забывается, жизнь деревенская со всеми ее прелестями лета вытесняет вчерашние ночные страхи.

Но разговоры родителей повторяются, Ваня уже начинает верить, что ему предстоит что-то новое, неизведанное, и сердце замирает от предощущения предстоящей новизны.

И вот настал момент, когда отец за ужином, предварительно как-то решительно крякнув в кулак, вдруг сказал дедушке:
-- Погоди, батя, я хотел тебе сказать... -- чувствовалось, что отец волнуется, набирается смелости, -- мы тута с женой обмозговали и решили... значит, эта... перебраться в город, на фабрику.
Отец опустил голову, последние слова, видимо, дались ему нелегко: он предчувствовал реакцию дедушки. Дедушка вдруг как-то обмяк на табурете, испуганно глядя на сына, а бабушка так и застыла у печки с полотенцем через плечо.
-- Что так? Зачем? -- недоуменно спросил дедушка каким-то не своим, глухим голосом.
-- Как зачем? Надо же искать лучшей жизни...
-- Чем же тебе здесь-то плохо? -- горестно спросил дедушка.
-- Не плохо, батя, не плохо, мы всем довольны... вот и жена скажет... Никто нас не обидел, но ведь ты сам видишь: тесно становится, надо своего угла искать.
-- На фабрике-то? -- все так же горестно глядя на сына, спросил отец.
-- А что ж... И на фабрике! Там и жилье дадут, я узнавал. И работа есть, и все условия. Чай, не безрукий я. Кузня и там есть, а может, и другой профессии обучат.
-- Да там каторга, несвободный человек: с утра до вечера в этих стенах, как в тюрьме!
-- Работать везде надо, батя. Я работы не боюсь. Зато жалованье постоянное: отработал -- получай, никаких тебе неурожаев.
-- Народ фабричный грубый, -- не сдавался дедушка, -- известное дело, потому что от корней оторвались, каждый сам с усам. А все потому, что в церкву перестали ходить, Бога забыли, старших перестали почитать...-- распалялся дед.
-- В церкву? -- уже зло переспросил отец, -- А ты посмотри, что умные люди пишут, -- и он поспешно достал откуда-то из потаенного местечка брошюрки, которые продавали в деревне книгоноши, и кинул на стол, -- вот, образованный человек принес. А попы нам головы морочат, они отсталые люди...
-- Что, что ты говоришь? -- выпучил глаза дед. -- Твой книгоноша образованный человек? Да он дурак! Сынок, не слушай ты этих социалистов! Пропадешь, ох пропадешь!
Отец опомнился и уже старался успокоить дедушку, но тот горестно посмотрел на сына, тяжело поднялся из-за стола, перекрестился на образа и, бессильно махнув рукой, сказал:
-- Пропала Расея, пропала...
Отец Вани, однако, остался непреклонен, хоть и видно было, что ему жалко деда и бабушку.
-- Жизнь свою устраивать нам все равно нужно, -- сказал он жене.

                2   
 
 И вот Ваня со своими родителями, сестренкой и младшим братишкой уже живет в маленьком фабричном городке, что в двадцати километрах от их родной деревни. Они действительно получили комнату в большой казарме, как здесь называют огромные четырехэтажные дома с гулкими чугунными лестницами и длинными просторными коридорами.

Хозяин фабрики построил жилье для рабочих, а к нему -- баню, прачечную, больницу, аптеку, детский сад. Люди были довольны и считали, что живут хорошо. Даже народный дом по просьбе рабочих возвел фабрикант для проведения досуга, а в нем работали кружки, художественная самодеятельность.

Ваня сразу нашел себе друзей-однолеток. Мамы и папы уходили на работу, маленьких детей сдавали в детский сад, а дошкольники играли в общем коридоре под присмотром бабы Нюры, которая уже не ходила на работу, состарилась. В просторном коридоре можно было скакать, прыгать, бегать, играть в мяч. Но если уж слишком расшалятся ребятишки, получали от истопника деда Матвея крепкий подзатыльник. Летом Ваня со сверстниками облазил все пустыри в округе. Домой дети приходили, когда слышали протяжный гудок на фабрике, возвещавший о конце рабочего дня.

Жизнь в деревне с другом Микиткой, бабушкой и дедушкой вспоминалась Ване как далекое-далекое прошлое. На новом месте с новыми друзьями было захватывающе интересно и весело. Родители целыми днями на работе, а детям забав хватало, даже поесть забывали.

А потом Ваню отдали в школу, там те же друзья, забавы, драки, ссоры и дружба. Учебой Ваня себя не очень отягощал, но и родителей не расстраивал: учился средненько, да и никто от него большего не требовал. В двенадцать лет его отдали в подмастерье к слесарю, а в шестнадцать он уже чувствовал себя взрослым, самостоятельным, его уважали за смекалистость, аккуратность и точность в работе. Это был настоящий фабричный паренек, и по виду, и по духу.

А вот гулять его все-таки больше тянуло к деревенским. Не  он один из фабричных ходил "на гулянки" в ближайшие деревни. Фабричные девчонки, ткачихи, ревновали "своих" ребят к деревенским девушкам, но фабричные ребята, хоть и сами считались развязными и разбитными, все же втайне приглядывались к скромным деревенским девушкам из хороших крестьянских семей с патриархальными устоями, крепкими нравственными принципами. Это было скорее неосознанно, они, пожалуй, и сами не понимали, почему их тянет не в круг развеселых, говорливых и смелых фабричных девчат, а в деревню.

Ваня с другом Антипкой любил ходить по вечерам в ближайшее Першутино. Там, за деревней, на широком дощатом мосту через глубокий овраг, и собиралась молодежь попеть и поплясать.

                3

Наташа управилась с делами: намыла добела с кирпичом некрашеные полы, расстелила домотканые половики, помогла маменьке с пирогами и ушла спать в горницу. Теплые майские ночи установились с середины месяца, отцветала черемуха, начинала набирать бутоны сирень, в зарослях оврага пели соловьи. Девушке приятно спать в холодной горенке -- в избе натоплено, жарко. Завтра большой праздник -- Никола-вешний, как его зовут в народе. Всей семьей, с родителями и сестрами, утром Наташа пойдет в храм Преображения Господня в соседнее большое село.

Идти предстоит километра два да еще службу долгую отстоять, а потом они навестят могилки своих предков на погосте, что у церкви, -- так что встать нужно рано, поэтому Наташа поспешила раздеться и лечь. Но не спалось... Девушка ворочалась с боку на бок, казалось, что в горнице душно, несмотря на вечернюю прохладу. Наташа приоткрыла маленькое оконце -- и в избу потянуло пьянящим весенним воздухом с едва уловимым горьковатым запахом черемухи. В ее густых зарослях в овраге заливались соловьи, яркий огромный диск луны глядел прямо в окно, и лунная дорожка от него заливала сад.

Наташа так и ахнула и опустилась в каком-то странном изнеможении на кровать: сердце обдало каким-то непонятным тревожно-сладким чувством... Что бы это могло быть такое? Кому бы рассказать? Маменьке, конечно, кому же еще? Но что сказать? Она и сама не знает... Нечего говорить, ничего не произошло... А на душе как-то неспокойно, и даже как будто стыдно чего-то... А чего стыдно? Она ведь не сделала ничего дурного. А эти глаза?.. Взгляды того паренька из фабричных?
Папенька всегда говорит: "Фабричный народ грубый, своевольный, Бога они не почитают, в церковь не ходят, разных социалистов слушают... Не вздумай на фабричных заглядываться, дочка".

Глаза этого паренька, Вани Соколова, так и обжигают ее душу. Она всегда опускает взор, когда встречается с ним взглядом, и старается не смотреть в его сторону. Его белокурый чубчик и голубые глаза невольно выхватывает ее взгляд из толпы ребят, и она видит его, если даже не смотрит в ту сторону, и даже чувствует его присутствие.

Ваня, кажется ей, совсем не похож на всех фабричных, он тихий и скромный. Не то, что его дружок Антип: у того взгляд дерзкий, и Наташа побаивается его. Однажды он остановил на ней свои холодные выпуклые глаза, и что-то было в них такое, что Наташа вся сжалась и внутренне содрогнулась, словно он коснулся ее нечистой рукой. Больше она старалась не смотреть на Антипа, и все недоумевала, как же Ваня может дружить с ним. Они такие разные!

Эта дружба Вани с Антипкой и настораживает Наташу, ведь она и Ваню совсем не знает. Умом она понимает: "скажи, кто друг твой..." А сердечко -- оно свое... не слушается. Может, оттого и стыдно? Ведь папенька говорит....
А круглая, яркая луна словно завораживает... и льет, и льет свой колдовской свет в маленькое оконце горенки... Наташа незаметно засыпает: молодой здоровый организм берет свое.

               
                4

Антипка стал куда-то исчезать по вечерам, и Ваня часто в тоске бродил один по берегу Холодного пруда, который когда-то вырыли за фабрикой для пожарных нужд. Теперь он зарос ивами, разнотравьем и стал излюбленным местом отдыха для фабричной молодежи. Ваня сидел на берегу под раскидистой ивой, бросал камешки в воду, скучал без друга: он привык с детства, что Антипка верховодил им, без него он не знал, куда себя деть, а идти на гулянку в Першутино одному не хватает смелости...

Друзья привыкли все знать друг о друге, а тут... "И что это с ним, где он пропадает?"-- недоумевает Ваня. В один прекрасный вечер сомнения его разрешились. Антипка постучался в комнату Ваниных родителей, когда все уже ложились спать, заговорщически вызвал его в коридор и сказал шепотом:"Ты... это... не обижайся... Завтра, после гудка, жди меня у проходной, я тебе кое-что должен рассказать... Никому ни гу-гу! Понял? До завтра!" И исчез так же внезапно, как появился.

 Ваня заметил в его поведении что-то вкрадчиво-суетливое, а в глазах будто даже появилась какая-то то ли заносчивость, то ли дерзость, н
о не по отношению к нему, а вообще... "Что это с ним?" -- заныло сердечко у Вани.
После работы пошли на Холодный пруд к большой дуплистой иве, сели на склоненный над водой ствол, но Антипка заметно волновался, ему не сиделось, он вскочил, походил по берегу туда-сюда... Ваня терпеливо ждал, вопросительно глядя на друга. Антипка наконец остановился, подойдя вплотную к Ване и, многозначительно глядя на него своими выпученными глазами, выпалил:
-- Знаешь, где я пропадал? На сходках!
-- Каких таких сходках? -- не понял Ваня.
-- Эх ты, темнота! -- с превосходством усмехнулся Антип. -- Ну, конечно, откуда тебе знать, что передовые люди, социалисты, хотят счастья народу, то есть нам, рабочим. Они борются за наши права. Вот они и собираются тайно на собрания, просвещают нас, дураков, чтобы мы поняли, что надо бороться, чтобы сознание у нас проснулось, ведь мы темнота, и я тоже... Я тебе сказал, потому что ты мой друг, но ты никому не говори, это тайна. Жандармы так и шастают, ищут... Эти социалисты... они, знаешь, с риском для жизни... Их и в тюрьмы сажают и ссылают, а они за простой люд, за нас с тобой...
-- Антипушка, -- взмолился Ваня, -- ты мне объясни, зачем за нас бороться-то? Разве мы плохо живем? И жилье у нас есть, и профессию получили, на хлеб своими руками зарабатываем. А мы с батей даже на свой домик думаем деньжонки откладывать, -- простодушно улыбаясь, говорил Ваня.
-- Дурак ты, Ванька, темнота и есть темнота! -- возмутился Антип и передразнил друга: "Жилье есть, хлеб, на домик копим..."Разве фабрикант так живет? А чем ты хуже его? Он из тебя и твоего отца кровь сосет. А ведь такой же человек, как и ты! А ты имеешь комнату и кусок хлеба и доволен. Мало же тебе, брат, надо!
-- Ну ведь я же неученый!
-- И что же, что неученый? Чем ты хуже того барина, что живет вон там в своем имении? Они, социалисты, говорят, что должно быть социальное равенство, что нужно отобрать все у богатых и поделить с бедными. Нужна революция! Вот, брат, какое дело-то. А кто ее будет совершать, кто за нас это сделает, спрашиваю я тебя? -- Антип, явно подражая кому-то, сам вдохновился от своих речей, глаза его загорелись, голос зазвенел, но он вспомнил, что их могут услышать, и, наклонившись к самому лицу друга, сказал напоследок:
-- Значит так: в следующий раз пойдешь со мной на сходку, понял? И никаких возражений! Мы с тобой должны стать сознательными. Я тебе еще брошюрку ихнюю дам... Во, сила!
И он достал из-за пазухи брошюрку:
-- Возьми и спрячь! Своим не показывай! Читай! Потом еще принесу. Там все прописано, как надо. Не будь темнотой, слышишь? -- еще раз на прощанье дал он наказ своему "непросвещенному" закадычному другу.
Ваня не верил своим ушам, он вовсе не думал, что живет плохо, что ему чего-то не хватает, а тут, оказывается... И начал Антипка таскать ему брошюрки, из которых он узнал, что рабочий класс "задавлен" и "забит" кровопийцами-фабрикантами и что рабочему классу "нечего терять, кроме своих цепей".
Брошюрки к чему-то настойчиво призывали, пытались "пробудить сознание" рабочего класса, и Ваня постепенно начал "прозревать".
--  Ну что, прозреваешь? -- нетерпеливо спрашивал Антипка.
-- Ну-у... да-а... -- неопределенно тянул Ваня, чтобы не ударить лицом в грязь перед другом.
-- Ну теперь ты готов, -- удовлетворенно кивал Антип, -- теперь тебя можно взять на сходку. Только помни: полная конспирация!
-- Чего-о-о?
-- Во темнота! Конспирация, говорю! То есть никому ни гу-гу!
И началась для Вани новая жизнь. Сначала он сам себя не узнавал, а потом почувствовал, как становится революционером с "железной волей" и "ясными целями " впереди:"Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем!"
Вот этим "всем" он и его товарищи и возжелали стать. Только что это такое, они плохо понимали, зато знали "как". А очень просто: "отобрать все у богатых и раздать бедным", вот бедный и станет "всем". А богатый как же? Да он враг! Ему и жить на свете не положено! Рабочий класс -- вот хозяин на земле, он и должен править миром. Потому что у него ничего нет, кроме рабочих рук. Даже крестьянин -- собственник. А мы против собственности!

                5

В России творится что-то невообразимое... Словно почва заколебалась под ногами. Еще не отгремела Первая мировая война где-то там, на западе, и вдруг свергли царя. Деревенский люд обескуражен, никак не может взять себе в толк, как же без царя-то? Потом какое-то временное правительство... И его свергли... Пришли какие-то большевики... Это те, что ль, которые мутили воду на фабрике? Эти пришлые, которых все называли пройдохами?
 
Муторно на душе у Гаврилы Ивановича, Наташиного отца. Что будет? Год уже такая неразбериха в стране, и лучшего ждать не приходится: нет царя, нет хозяина в стране, а люди словно с ума сошли... Городские уже голодают, в деревне еще есть кое-какие запасы, но... какие-то "советы", "комбеды" появились, грозят ввести какую-то продразверстку, хлеб у крестьянина отбирать будут... И кто грозит? Горлопаны, бездельники, ходят теперь в кожаных тужурках, с наганами, работать не хотят, а отбирать первые...

И взор Гаврилы Ивановича обращается к образам, освещенным маленьким огоньком лампадки. За окном трещат никольские морозы, лютая стужа сковала землю и все, что на земле. Далекие холодные звезды равнодушно смотрят в пугающе черном ночном небе. Чем бы согреть душу, какой мыслью? И Гаврила Иванович, поправив огонек в лампадке, начинает молиться шепотом. На печке и за печкой спят домочадцы, а глава семьи изливает свою боль за них перед Богом и Его Пречистой Матерью.

-- Господи, помилуй нас, грешных! Ведь знаю, что не оставишь, позаботишься, но, видно, сильно мы прегрешили пред Тобой, коль наказуешь нас так жестоко... Прости, прости, Господи, что слово сорвалось: Ты, Милосердный Боже, не можешь наказывать, Ты лишь вразумляешь. Заслужили мы, заслужили еще больших наказаний за то, что терпели смутьянов и потакали... Все претерпим, только укрепи! "Наказуяй, но не умервщляяй..." Спаси и помилуй, Господи, семью мою от лихих людей... и всю Россию. Ужели погибло все, вся жизнь наша прежняя? Ужели никакой отрады впереди нет?

Гаврила Иванович всегда корил себя за маловерие и сам напоминал себе: "Все в воле Божией, и уповать надо на Него. Он все управит". И, немного успокоившись, осенил себя крестным знамением и улегся спать на широкой лавке возле теплой печи. Завтра нужно встать до зари, разбудить Наташу: они поедут в храм в соседнее село на праздник Николы-зимнего.
 
"У теплой-то печи хорошо. А что творится сейчас по всей матушке России? -- неотвязно снова бродили в уме невеселые мысли. -- Неприютно, ох неприютно!" Поворочавшись еще какое-то время, он забылся неспокойным сном.

Жалко будить Наташу, но она очень хотела в храм. Мороз на дворе лютый, снег звучно скрепит под валенками, пар из ноздрей лошади, изо рта застывает мгновенно белым облачком. Гаврила Иванович, стараясь вспоминать праздники Николая Чудотворца в благополучные годы, в "мирное время",  запрягал лошадку.
Наташа, зарывшись в сено по пояс, пытается еще подремать, но лютый мороз не дает. Она зевает, прикрывая рот рукавичкой по привычке, да рта и так не видно: едва торчит ее задорный носик из-под маминой вязенки, повязанной поверх платка и тулупа.

Лошадка споро бежит по укатанной санями дороге, только полозья скрипят.  Где-то далеко на горизонте едва брезжит малиновая полоска холодной утренней зари. Кругом поля, покрытые пухлой пеленой, ни былинки, ни кустика: зима нынче снежная, пышная -- праздник да и только... если бы не эта неизбывная тревога на душе... Чует сердце, что катится Россия куда-то в пропасть. Николай Угодник, помоги!
Душа так и рвется в храм -- помолиться, излить перед Богом  и святыми угодниками Божиими боль душевную. Что будет, что будет? Молодые-то, они, может, и не понимают, что происходит, а сердце пожилого человека чует: беды только начинаются.

У церкви много саней: люди из разных деревень приехали, не сидится им дома в такой праздник. А здесь, у Бога, всегда неизменно хорошо: от запаха ладана, горящих свечей, от ликов Спасителя, Богородицы и угодников Божиих веет спокойствием, тишиной, вечной, непреходящей жизнью.

Наташа окончательно сбросила с себя оцепенение сна, встрепенулась, скинула вязенку и протиснулась с отцом к Распятию. Это ее любимое место в храме. Она припала к ногам Спасителя и со всей, еще детской, непосредственностью попросила Его спасти и сохранить ее семью, всех близких и... того паренька с голубыми глазами, который перестал приходить в деревню: говорят, в революционеры подался вместе со своим дерзким другом Антипкой. Чуяло Наташино сердце, что не доведет его этот друг до добра...

... Церковный хор пел Заповеди блаженства:
-- Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кротции, ибо они наследят землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят...

Батюшка стоял в Царских вратах, высоко держа над головой старинное Евангелие в золоченом переплете.
Молящиеся замерли, словно почувствовали с особой силой в этот момент, когда над страной нависла неминучая беда, смысл этих слов Божиего Откровения. Гордость, гордость обуяла русских людей, вот и пошел брат на брата отнимать, делить, убивать. Бога изгнали из своих сердец! Может, каждый из стоящих и не мог бы четко выразить свои мысли и чувства, но сердцем они понимали...
И вдруг в этой благоговейной тишине... словно бомба разорвалась: дико взвизгнула входная дверь и раздался грубый топот, будто в храм ворвалось стадо свиней.
Люди начали испуганно оглядываться. Наташа стояла близко к солее, и за толпой людей ей не было видно, что там происходит. Но вот, бесцеремонно раздвигая людей, к батюшке подошли трое в кожаных пальто и с наганами. Один из них громко, не обращая внимания на продолжающуюся службу, грубо, по-хозяйски сказал, тыча в сторону батюшки наганом:
-- Ну что, поповская морда, все дуришь головы трудового народа? Погоди, и до тебя доберемся!
Наташа узнала Антипку, потом перевела взгляд на второго в кожанке... и чуть не вскрикнула: это был он, тот голубоглазый с белокурым чубчиком. Только голубые глаза словно выцвели, подернулись туманом. Где тот ясный, чистый взор, что запал в ее девичье сердце? Нет его! Это другое лицо, другой человек.

 Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, и их глаза встретились. На какую-то долю секунды откуда-то из глубин его глаз словно вспыхнул лучик и слегка осветил его лицо. Наташа успела безошибочно заметить это... Ваня поспешил отвести глаза и тронул Антипа за плечо.

Они так же внезапно ушли, как и появились. Батюшка продолжал службу, словно ничего не произошло. И для всех молящихся это происшествие осталось в памяти как страшный сон. Люди продолжали молиться, обратив свои сердца к Богу с еще большей силой. Все беды были у них еще впереди: арест батюшки, закрытие храма, преследования верующих.

А Наташа явственно почувствовала, что существует какая-то необъяснимая сокровенная связь ее души с душой того голубоглазого. Женским чутьем она чувствовала, что должна до конца своих дней молиться за него... и за всех заблудших, повергнувших родное Отечество во мрак братоубийственной войны.

                6

Через несколько месяцев Наташу сосватали, папенька с маменькой благословили. Теперь она жила у мужа в соседней деревне, очень скучала по родителям и родному дому. В доме свекрови полюбили кроткую Наташу, муж жалел и помогал ей  во всем, и Наташа привязалась к нему всем сердцем. А в двадцатом году Бог и доченьку им послал. Только вот времена были неспокойные, с каждым годом все хуже и хуже. Началась продразверстка, и крестьяне все время жили под страхом остаться ни с чем. Все зависело от того, какой продотряд придет: где-то по-божески брали, а где-то так лютовали, что забирали все подчистую, так что семья хоть умирай с голоду.

 Пришло время, нагрянули и в Наташин дом. Накануне вечером внезапно постучал сосед и предупредил, что прошел слух, будто завтра придет в их деревню продотряд:
-- Лютуют, берут все подряд, припрячь мешки-то с зерном, Никифор, а то что ж, с голоду помирать, что ль?
 Никифор, муж Наташин, не верил:
-- Ну что ж они, нелюди, что ли? Байки все это, бабьи сплетни!
-- Ну, как знаешь, -- пожал плечами сосед, -- мое дело предупредить. Только напрасно ты...-- и, безнадежно махнув рукой, поспешил удалиться.
-- Ой, сынок, давай на всякий случай спрячем хоть что-нибудь! -- умоляюще простонала свекровь, испуганно глядя на сына, -- сейчас от людей всего ждать можно: озверел народ.
-- Если так, то все равно найдут, -- ответил Никифор, -- куда прятать-то? Не будем ничего прятать, положимся на волю Божию.
Никифор подошел к образам и начал истово молиться. Наташа сидела на лавке у печи с грудным ребенком на руках и тоже мысленно молилась.
Над домом словно тучи нависли, но не хотелось поддаваться тошнотворному чувству страха, суетиться, униженно трястись за свое добро, прятать его дрожащими руками, и супруги единодушно, не сговариваясь, делали единственно правильное дело: всем сердцем молились и за свою семью, и за тех, кто завтра придет к ним с недобрым делом.   

Ранним утром Никифор, как всегда помолившись перед образами, пошел во двор кормить скотину. Свекровь хлопотала у печи, Наташа возилась с младенцем. Каждый в семье скрывал то внутреннее напряжение, которое поселилось в душе со вчерашнего вечера. И вдруг обе женщины замерли, прислушались, молча переглянулись. На дворе послышался какой-то шум, в дом вошел Никифор, а с ним двое незнакомцев.
-- Н-ну! Давай, давай! Нечего мне мозги полоскать! Мы сейчас проверим... -- отвратительным, развязным, презрительным голосом приговаривал чернявый, небольшого роста человек в городской одежде, бесцеремонно подталкивая Никифора наганом в спину, -- знаем мы вас... -- и он, скривив свое и без того неприятное лицо, грязно выругался.
-- Я же вам все отдал, что мог, -- внешне спокойно ответил Никифор, -- ведь у меня же семья...
Второй, тоже в городском пальто и шляпе, молча подошел вплотную к Никифору, вытаращив свои страшные, нечеловеческие глаза,  и так же молча, с невыразимой ненавистью глядя ему прямо в глаза, приставил наган к груди.
Наташа глазами, полными ужаса, смотрела на эту сцену и твердила про себя:"Пресвятая Богородица, Матушка , Царица Небесная, Заступница, спаси!"
И вдруг в избу вошел третий... Взгляд его почему-то в первую очередь наткнулся прямо на молодую женщину, сидящую с младенцем у печи. И он уже не мог его отвести от нее... Наташа взглянула... и узнала его...
Все это продолжалось какие-то доли секунды, так что никто ничего не заметил. А Иван неожиданно для самого себя вдруг сказал своим спутникам:
-- Ну хватит, товарищи! Идемте, Антип зовет!
И увел их. Они повиновались. Видимо, старшим в отряде был небезызвестный всей округе Антип, раз его имя магически подействовало на "товарищей".
Свекровь в изнеможении опустилась на скамью и перекрестилась. Никифор упал на колени перед образами. Наташа сидела в оцепенении...

                7

Иван уже несколько дней не приходил в себя. Жена Рита и товарищи по партии понимали, что он скоро умрет. Антип наведывался каждый день узнать, как дела.
-- Ну и накурила ты, Ритка, хоть бы форточку открыла, ведь ему  и так дышать тяжело, -- выговаривал он курчавой черноволосой женщине с короткой стрижкой и по-мужски энергичными, резкими движениями. Она сидела на кухне за тонкой перегородкой, отделяющей ее от комнаты, где лежал больной, и курила папиросу за папиросой, вдавливая окурки в чайное блюдечко. На кухонном столе стоял стакан недопитого,  холодного чая. Она отхлебнула его и посмотрела отсутствующим взглядом на вошедшего.
-- Да и вообще, погодила бы курить, дай человеку спокойно умереть, -- добавил Антип укоризненно.
-- А ты что делал бы на моем месте? Плакал бы, Богу молился? -- сердито ответила она.
И вдруг они услышали жалобный, как стон, голос Ивана:
-- Отпусти меня, товарищ Рита! Пожалуйста, отпусти-и-и... И ты, Антип, отпусти-и-и...
-- Что это он: "товарищ Рита"?-- недоуменно спросила Рита Антипа.
-- Не в себе ведь человек, понимать надо. Мало ли чего ему там видится... -- вглядываясь в лицо друга, ответил Антип.
А он опять, еще жалобнее, умолял с закрытыми глазами:
-- Отпусти, товарищ Рита... Антипушка...
Рита выбежала в сени и зарыдала. Антип вышел за ней успокаивать.
-- Ну чего ты, дура? -- как можно ласковее произнес он, не зная, что еще сказать женщине утешительного.
-- Да, тебя -- "Антипушка", а я для него "товарищ Рита".
-- Да не в себе же человек, говорят тебе! Ох уж эти бабы! Пойду я, некогда мне. Сообщи, когда...-- многозначительно кивнул он в сторону умирающего. -- О похоронах не беспокойся: похороним, как полагается, со всеми почестями. Доблестный был товарищ.
И Антип ушел, незаметно смахивая слезу. А "доблестный товарищ" снова невыносимо жалостно просил:
-- Ну отпусти же, товарищ Рита...
Рита догадывалась, что Ваня носил в душе какую-то сердечную тайну, но настоящая догадка пришла уже поздно, когда она, проявив энергию и самую деятельную инициативу, женила Ваню на себе. Да и не отпустила бы она его, даже если бы и точно знала, что какая-то змея подколодная угнездилась в сердечке ее Ванечки. Уж очень понравился ей этот миленький, голубоглазый Ванюша-тюфячок. И характер его ей даже очень подходил: она привыкла властвовать, а здесь -- никаких препятствий, Ваню нужно вести по жизни, как вел его с детства Антип.
Рита чувствовала себя счастливой, насколько может быть счастлива своим мужем и семьей деловая женщина, посвятившая себя "революции" и "общественному благу". С Ванюшей было легко, он во всем ей подчинялся, ничего не требовал. Рита родила ему сына. Родители Вани построили домик, но не захотели жить с молодыми и остались в своем старом уголке в казарме. Там и воспитывался сын Риты и Вани, не мешая родителям трудиться "для будущего счастья трудового народа".
 
Но что же стряслось с Ваней, молодым, здоровым мужчиной? Он неожиданно заболел неизлечимой болезнью и на глазах таял. Товарищи по партии пытались выхлопотать ему путевку на курорт или положить в столичную клинику для ответственных партийных работников, но оказалось, что поздно.
Хоть Рита и считала себя несгибаемой революционеркой и видела одну, главную, цель своей жизни -- служить партии и народу, Ванечка все-таки был ей дорог. Смерть его она все же смогла бы снести с присущим революционеру мужеством, с помощью товарищей по партии, но такой обиды она от него не ожидала и снести ее ей было намного тяжелее, чем его уход из жизни. Женским чутьем она почувствовала присутствие женщины в Ванечкином сердце и была уязвлена не на шутку.
Уже никто никогда не узнает этой тайны, но Ване действительно привиделось на смертном одре, что он, тот шестнадцатилетний Ванюша, который еще не стал революционером, идет по залитой солнцем дорожке к красивому белому храму с золотыми куполами.
 
Звонят колокола, сияют на солнце купола и кресты, на высоких ступенях паперти стоят бабушка, дедушка, Микитка и та девушка, его неосуществленная любовь... Они, такие светлые и радостные, смотрят на него, зовут его... И у него на душе так  легко, как никогда в жизни и не было. Он готов взлететь к ним по этим ступеням, он понимает, что если он сейчас это сделает, то проживет другую жизнь, а та, которую он прожил, останется кошмарным сном, нереальностью. Но нужно только взлететь по этим церковным ступенькам... Он силится сделать шаг... но его что-то или кто-то не пускает. Он чувствует спиной, как сзади надвигается и надвигается на него какая-то тьма, и, если он не сумеет сделать сейчас шаг вперед, она его поглотит, и он пропадет безвозвратно. Что это, почему так тяжело оторваться, сделать шаг вперед? Ах, да... это его прежняя жизнь... а там Антип, Рита, "товарищи"... Они держат, не пускают...
-- Отпусти, товарищ Рита... отпусти, Антип...
И почему он не прожил ту, другую жизнь, где с ним были бы бабушка, дедушка, та милая, чистая девушка, почему он прожил совсем другую, чужую жизнь? Ах, да: Антип, Рита, "товарищи"...-- крутилось в его угасающем сознании.
А колокола все звонят, купола сияют... И его угасшее для окружающих сознание, как вспышка молнии, пронзила мысль:"В церковь, в церковь нужно было укрыться от всех "товарищей" и от Антипки, и от товарища Риты". Прогремели сказанные когда-то слова дедушки:
-- В церкву не ходите, Бога забыли!
 Ваня последним усилием сознания мучительно вспоминал, что же нужно сказать, чтобы тьма, которая нависла над ним, отпустила его, освободила и не мешала взлететь по ступеням храма. И вдруг его озарило:
-- Господи, помилуй! -- выдохнул он, осенив себя крестным знамением, и свободно взлетел по ступеням, в один миг оказавшись у дверей храма.
Но об этом уже никто никогда не узнает, это тайна его души и Бога. А "товарищи" похоронили Ивана Соколова на погосте у храма, как и всех (а где же еще?), хоть Антип и пытался добиться, чтобы разрешили для "доблестного революционера" особого захоронения для особого почитания. Но не добился. И к лучшему. Лежит он теперь, как все его предки, на церковном погосте.
 Товарищи по партии сказали много прочувствованных слов о революционной доблести и партийной верности своего товарища и прибили красную звездочку к могильному памятнику. Потомки гордились революционным прошлым своего предка, который "утверждал советскую власть в нашем крае".




                ЧАСТЬ 2
 
                "НЕ НАША"

                1


Шел 1957-й год. Лидочке оставался год до окончания средней школы. Она была отличница, комсомольская активистка, мечтала стать учителем литературы. Предстоящий переезд не очень радовал. Как-то все сложится там, в новой школе, не снизится ли успеваемость: новые учителя, новая обстановка? Но переезд из города, в котором семья прожила большую часть жизни, был неизбежен: папа Лидочки, политработник в армии, по состоянию здоровья выходил в отставку и после некоторых раздумий принял решение вернуться на родину и там ждать положенного военнослужащему по выходе на пенсию жилья. А пока они поживут у матери папы, то есть Лидиной бабушки, в ее частном домике.

Лидочка смирилась в душе с таким вариантом, потому что городок бабушкин все же не был для нее совсем чужим: почти каждое лето она проводила здесь свои школьные каникулы.

В 10"б" классе новую ученицу приняли хорошо. Весь вид Лидочки сразу внушал расположение к ней: не робкая, но и не вызывающе смелая, ведет себя с достоинством, но без самоуверенности, и внешность весьма привлекательная. Лидочка была довольно плотного телосложения жгучая брюнетка с яркими карими глазами и хорошим цветом лица.

Опытным глазом учителя, привыкшие видеть в послевоенное время надоедающих, не получающих сполна белков и витаминов детей, определили, что новая ученица принадлежит к категории обеспеченных семей. Да оно и понятно: папа -- бывший военный, одна дочка в семье.

Сразу увидели в Лидочке "свою" и некоторые ученицы -- дети из небедствующих семей: Алла Тупичкина, дочка главного инженера фабрики, Элла Зайцева, у которой папа заведовал магазином, и Тина Петрова. Ее мама работала заведующей столовой.
Эти девочки всегда держались особнячком в классе, успеваемостью не блистали, зато частенько собирались у кого-нибудь на квартире, отмечали праздники, танцевали под патефон, иногда даже пили шампанское. В свою компанию они приглашали только тех, кто вызывал у них уважение и интерес.

Среди таких был Андрей Суворов -- лучший ученик в классе. К  десятому классу это был высокий, стройный юноша с умным, вдумчивым взглядом и независимым характером. Он сумел себя поставить так, что к нему особенно-то не приставали вездесущие, напористые комсомольские активистки со своими "общественными поручениями". Все знали, что Андрей -- гордость и надежда школы, занимается в разных кружках и секциях, даже ездит в районный центр на занятия. Наверно, поэтому ему "делали снисхождение", а может, просто он "сумел себя поставить". Но что бы ни говорила школьная молва по этому поводу, Андрей оставался авторитетом и для учеников, и для учителей.

"Святая троица", как прозвали в школе Аллу, Эллу и Тину, мечтала заманить в свою компанию Андрея. Он, хоть и был из самой простой рабочей семьи, внушал им уважение и вызывал чисто девичий интерес как очень симпатичный юноша.
Многие в классе, и даже в школе, мечтали попасть в число избранных, которых приближала к себе "троица". Но Андрею это предложение вовсе не польстило. Он посмотрел на девочек отсутствующим взглядом, словно не понимая, что от него хотят, и ответил отрывисто:
-- Мне некогда, -- причем ответил так, что больше вопросов к нему не было.
Он не пытался быть учтивым, но и не нагрубил, что в этом возрасте в школьной среде еще вполне допускается, зато в его тоне было столько безразличия к той "чести", которая ему была оказана "элитной" компанией, что стремление заманить интересного молодого человека -- как отрезало.

А вот новенькую девочку Аллочка, Эллочка и Тина окружили таким вниманием и лаской, что не подозревающая ни о чем Лидочка приняла это внимание от  всей души как радушие и гостеприимство своих новых одноклассников. Лидочка не успела оглядеться, как попала в крепкие объятия своих новых подруг, и с удовольствием осваивалась в новой обстановке.
За первые недели нового учебного года среди тридцати пяти одноклассников она даже не успела заметить никого другого: так предприимчивая "троица" заслонила от нее остальных. Девочки эти учились на троечки, мало чем интересовались, говорили больше о пустом, так что Лидочка вскоре заскучала в их компании...
 
...Осень в этом году выдалась на редкость прекрасная: в октябре вечера были теплые, тихие, ласковые, как летом, и деревья только начинали желтеть и стояли во всей своей  пышности, лишь слегка расцвеченные золотом и багрянцем.
-- В понедельник  10"б" едет в колхоз на уборку картофеля, -- объявили в субботу на последнем уроке.
В ответ грянуло громогласное "ура", потому что школьникам во все времена и эпохи только дай повод не учиться.
Строгая Анна Георгиевна, классный руководитель 10"б" , сама распределила, кто с кем будет трудиться, к неудовольствию учеников. Лидочке досталось работать в паре с Наташей Захаровой, тихой белокурой девочкой с добрыми голубыми глазами.
На картофельном поле девочки постепенно разговорились, и Лида, к удивлению своему, увидела в Наташе интересного, умного собеседника. Как это раньше она не обратила на нее внимания? Казалось, что тихая Наташа -- незаметная личность, ничем не выделяется среди других учеников из бедных семей послевоенного времени, одевающихся, питающихся скромно на скудные зарплаты своих родителей, простых рабочих.

Девочки так разговорились, что не замечали, как руки их проворно выбирали из земли клубни, бепрестанно наполняя корзину. Они дружно брались за обе ручки и несли картофель в общую кучу, забирали побольше пустых корзин и шли на свою борозду, никого не замечая вокруг. И все говорили, говорили...

Наташа и Лида успели выяснить, что у них совпадают взгляды и вкусы: они любят одних и тех же писателей, поэтов, героев любимых произведений русской классики. Они говорили о Печорине и Онегине, о Татьяне Лариной и Наташе Ростовой, о Марье Болконской и женах декабристов. С зарубежной литературой девочки только начинали знакомиться, и оказалось, что они прочли одни и те же произведения Бальзака, Стендаля, Мериме и испытывают одинаковые симпатии к их героям.

У Лидочки горели глаза, она не ожидала, что здесь, на колхозном поле, обретет друга, единомышленника, подругу. "Подругу" не в том, "девчачьем", смысле: пустая болтовня о нарядах, "про любовь", -- а именно друга, с которым можно делиться самыми возвышенными, самыми сокровенными мыслями и мечтами, волнующими душу в юности. Порой их не доверишь старшим -- они не поймут.

Ни папа, ни мама у Лиды в литературе не разбираются, и искусством не интересуются, но для Лиды делали подписку на русскую классику, покупали альбомы и монографии по искусству. Особенно папа старался: он хотел, чтобы Лида выросла образованным человеком. Но поговорить Лиде о прочитанном не с кем. А так хочется! И учителю по литературе не все скажешь, да и как выскажешь то, что неясными волнениями наполняет девичью душу, что трудно пока высказать словами! А Наташа ее понимала с полуслова, потому что они очень похожи.

Как легко им вместе! Обе чувствовали, что в их жизни произошло что-то очень важное: душа раскрылась навстречу  большому чувству чистой, возвышенной дружбы двух родственных друг другу сердец.
Девочки так увлеклись, что не замечали ревнивых и скептических взглядов прежних подруг Лиды. А те косились на них, перешептывались, ядовито фыркали:
-- Нашла себе подругу!

Лида с Наташей попросились сесть за одну парту, вместе шли домой до того поворота, когда нужно расходиться в разные стороны. И на повороте стояли долго, увлеченно разговаривая и ничего вокруг не замечая. Расставаться всегда не хотелось. И они договорились встретиться на Холодном пруду за фабрикой.
Это был живописный уголок: огромные старые ивы стелились своми мощными стволами над водной гладью, почти полоскали свои "косы" в зеркале живописных вод пруда. Девочки сидели на корявом стволе старушки ивы и вдохновенно читали Лермонтова:
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
Но кто-то камень положил
В его протянутую руку...

Как волновали эти строчки поэта юные души, которым предстояло вступать в большую жизнь, полную неведомых задач! Можно ли равнодушно пройти мимо чужого горя, если оно тебя не касается? Как избежать равнодушия? А уж насмешка -- это явно плохо:
И кто-то камень положил
В его протянутую руку...
Как горели негодованием их чистые, еще не тронутые "житейским благоразумием" сердца! Нет, они будут стараться быть чуткими, работать для общества, а не для себя и не для своего мелочного уюта. Наташа собиралась учиться на врача, чтобы лечить людей от болезней, облегчать им жизнь. Лиде хотелось стать учителем литературы, а папа хочет, чтобы она получила модную профессию экономиста.

Уже смеркалось, сквозь деревья старинного парка, оставшегося от барской усадьбы, тепло мерцали огоньки светящихся в темноте окон домов. В парке совсем безлюдно, темно; пора возвращаться. Но девочкам не хочется расставаться, не хочется, чтобы этот мягкий осенний вечер, наполненный поэзией Лермонтова, ушел навсегда...
Да, обе они унесли этот вечер в своих сердцах и помнили всю жизнь. Потом каждая будет, уже отдельно друг от друга, вспоминать его как одно из счастливых мгновений своей жизни, может быть, -- самых счастливых...
А подружки под предводительством Эллочки не дремали. Им хотелось во что бы то ни стало вернуть Лидочку. Элла подкараулила ее, когда та была одна, и спросила:
-- Это чем тебя так заинтересовала эта богомолка?
-- Кто, кто? -- опешила Лида.
-- Богомолка! Разве ты не знала, что Наташка верующая, в церковь ходит, крестик носит? -- торжествующе отчеканила Элла, любуясь впечатлением, произведенным этими словами на Лиду.
Лида стояла, тщетно силясь сообразовать услышанное с тем чувством к Наташе, которое заняло, уже казалось прочное, место в ее сердце. Наташа -- и богомолка, чуждый нам, советским людям, элемент! А Элла не унималась, не давая Лиде опомниться:
-- Сама подумай, может в наше время образованный человек верить в Бога? Только либо совсем темный, отсталый, либо у которого с головой или с психикой не в порядке. Правда, есть еще третий вариант -- человек хитрый, сознательно подрывающий основы советского общества. Словом, чуждый элемент.

Лида молчала, растерянная, подавленная. Она не знала, что сказать. Все, что говорила Элла, -- правда. Она тоже всегда так считала. Но Наташа... Разве она чужая нашему советскому обществу? Она добрая, умная, хочет приносить пользу людям, хорошо учится, много читает. Не вяжется ее облик с "темной богомолкой". Здесь что-то не так, честнее будет у нее самой спросить.

Домой Лида шла рядом с Наташей молчаливая, словно не в себе. Наташа не могла добиться ответа, что с нею. Сердце ее слегка заныло, и смутная догадка шевельнулась в сознании. У поворота они, как всегда, остановились, помолчали... Лида подняла на подругу глаза -- взгляд был какой-то странный, тяжелый, словно в нем появилась невидимая завеса, -- и спросила, как будто уличая в чем-то нехорошем Наташу (или ей так показалось?):
-- Это правда?
-- Что "правда"?
-- Ты знаешь, о чем я... -- ответила Лида, будто и впрямь добиваясь, чтобы она созналась в тайно содеянном преступлении.
-- Ты о том, что я верующая? -- прямо глядя на Лиду спросила Наташа, немного уязвленная Лидиным тоном. -- Да, и я этого ни от кого не скрывала! Ты словно допрашиваешь меня...
Лиду в этот, такой напряженный, момент тяжелого для обеих разговора, слегка задел дерзкий, как ей показалось, тон ответа Наташи. Она тоже вспыхнула:
--А ты скажешь, что ты ни в чем не виновата? Да, у нас в стране свобода совести, но ты носишь камень за пазухой!
-- Что? -- опешила Наташа.
-- Ты не наша! -- выпалила Лида с той, даже ей самой непонятной, беспощадностью, с которой мы порой топчем то, что только вчера любили.
Наташа решительно повернулась и быстро пошла, почти побежала. Ее душили рыдания. А Лида, выплеснув на Наташу горечь, которую испытывала от неразрешимости свалившихся на нее противоречивых вопросов и неспособности их разрешить,  побрела в парк, потому что не хотела никого видеть. Там она долго бродила, не зная, как совместить в душе несовместимое. С такими смутными чувствами, совершенно раздавленная, она пришла домой...

  Лида с Наташей по-прежнему сидели за одной партой, но не смотрели друг на друга и не разговаривали. А "троица" не унималась. Девочки подкараулили Лидиного папу у подъезда и со всем пылом "комсомольской ревности" начали убеждать его, что необходимо срочно принять меры, пока Наташа Захарова не затащила его дочь в "опасную секту". При этом они постарались употребить весь набор бессмысленных слов, значения которых и сами вряд ли понимали, типа "темные церковники", "церковное мракобесие" и тому подобное.

Папа, конечно, как человек глубоко "идейный" (он уже работал в городском комитете партии инструктором), "принял к сведению" и незамедлительно предложил "принять решительные меры" -- провести комсомольское собрание в классе и пригласить его. Эллочка, несмотря на свои тройки по многим предметам, была комсоргом в классе. Ее выбрали за "активную идеологическую позицию" и "непоколебимую веру в идеалы коммунизма".

Провести собрание -- этого и добивалась "троица"! Анна Георгиевна, классный руководитель, не знала заранее повестку  собрания. Сначала даже обрадовалась, что ребята и без ее помощи способны решать внутриклассные задачи, а когда услышала тему собрания, нахмурилась, но было уже поздно.

Слово дали бывшему политработнику, инструктору горкома партии Соколову Василию Ивановичу. Он говорил о том, что темные церковники, эти чуждые советскому человеку, строящему светлое будущее, элементы, хотят помешать нам и внедряют даже в ряды школьников своих агентов. "Конечно, может быть, эта девочка, ваша одноклассница, попала в секту случайно и неосознанно, но врага надо знать в лицо, держаться от него подальше, не поддаваться" и т.д. и т. п.

Анна Георгиевна хмурилась, Лиде отчего-то было неловко, и она сидела, опустив глаза. Эллочка предложила выступить комсомольцам. Все молчали. Тогда она стала вызывать по фамилиям:
-- Суворов, ты лучший ученик в классе, гордость школы. Что ты скажешь?
-- Знаешь что, Зайцева? -- не вставая с места, ответил Андрей, презрительно прищурив глаза, -- сказал бы я тебе! -- Сделал паузу и неожиданно добавил, -- да пошла ты... Наташа Захарова лучше тебя в тысячу раз!

 Он порывисто встал, резко дернул из парты сумку,   большими шагами направился к выходу и хлопнул дверью. И никто не посмел возмущаться. Лицо Эллы пошло красными пятнами, она не выдержала, повалилась на парту и зарыдала. В классе поднялся невообразимый шум, непонятно было, кто кого защищает. Анна Георгиевна призвала всех к порядку и сказала:
-- Ребята, к сожалению, меня не предупредили о теме собрания. Во-первых, нельзя обсуждать человека в его отсутствие...
--Но она не комсомолка! -- выкрикнула Алла.
-- А во-вторых, обсуждать-то и нечего: Наташа Захарова -- хорошая ученица, честный, добрый человек, она никому не мешает тем, что ходит в церковь. Это ее личное дело. И семью ее педагогический коллектив школы хорошо знает: порядочная рабочая семья. Так что, товарищ Соколов, беспокоиться не о чем. Считаю вопрос исчерпанным.

И Анна Георгиевна решительным шагом вышла из класса. В первые две минуты в классе воцарилась тишина, а потом ребята стали молча расходиться. Лида выскочила, не дожидаясь отца. 

Она долго не ходила в школу после этого собрания. А вскоре Лидины родители переехали в районный центр, так как папе дали долгожданную квартиру, и Лида была рада перевестись в другую школу. Маленький фабричный городок она посещала лишь изредка, навещая свою старую бабушку. После окончания школы краем уха слышала, что Наташа училась в медицинском, а после окончания института уехала куда-то далеко по распределению.
 

               


                ЧАСТЬ 3


                СРЕТЕНЬЕ

                1

Дочь, и та легче справилась с утратой: у нее своя жизнь, бизнес. Два дня после похорон сына беспрестанно курила, а на третий встала утром с постели, встряхнулась, сказала:
-- Все! Хватит хандрить, надо начинать жить! Жизнь продолжается!
Выпила чашку крепкого кофе и пошла на работу. А она, Лидия Васильевна, -- старая женщина, у которой все позади. Ей чем жить? Внук рос больше с бабушкой и дедушкой. Все свои силы душевные вложили в него. И средств не жалели... Да что говорить! Свет и солнышко был он для них. После смерти внука и дедушка ушел вслед за ним.

Куда они ушли? Неужели их совсем нет? А в сердце-то, бедном, измученном сердце пожилой одинокой женщины, они живут. И показалось ей, что за ними, куда-то туда (куда?) из ее безумно страдающего, любящего сердца протянулась нить. И ее не покидало ощущение, что они есть. Ну кто отнимет у нее это чувство?
Одна знакомая сказала, что нужно молиться и поминать их в церкви, но тут же спросила:
-- Крещеные?
-- Нет, -- растерянно ответила Лидия Васильевна.
-- Тогда нельзя в храме поминать. Молись домашней молитвой.
"Молись!" Кому молиться, как молиться? Кто учил ее этому? Небеса для нее всегда были пустыми. Но вот сейчас ей хочется сказать:
-- Бог, если Ты есть, зачем Ты отнял у меня моих дорогих? Чем мне теперь жить?
Она сидела часами, уставившись в одну точку, перебирая в памяти прошедшее. Вот он маленький -- необыкновенно обаятельный ребенок, смышленый, резвый, с темно-русыми курчавыми волосами, ямочками на щеках и сияющими глазами... Безудержно шалит, приводя всех в умиление. Бабушка и дедушка не налюбуются на долгожданного внука.
Вот он на сцене музыкальной школы в белой рубашечке с черной бабочкой, со скрипочкой в руках. Маленький гений... Весь искрится радостью, счастьем, довольством жизнью. Но тут же всплывает другое лицо: серое, потухшее, испитое, с темными кругами под глазами... Как это случилось? Уже в который раз она задает себе этот вопрос. И не находит ответа... Время, время виновато: вон как все покатилось, все доступно стало... А у других-то этого не случилось, приличные дети выросли, институты окончили, женились.

Дочь, глядя на мать, забеспокоилась и решила, что ей надо сменить обстановку. На родине еще стоял прабабушкин дом в неплохом состоянии, и она, со свойственной ей деловитостью, принялась приводить его в порядок, чтобы переселить туда мать.
Лидия Васильевна и сама была рада переменить обстановку, вроде бы новую жизнь начать. В детстве она часто бывала у бабушки, даже какое-то время училась здесь в средней школе, в этом местечке проходила жизнь ее предков, и она слышала много рассказов и семейных историй, связанных с этим маленьким фабричным городком. Но теперь ей казалось, что уже ничем не исцелить ее разбитое сердце, хотя все же схватилась за мысль дочери поселиться в бабушкином доме: это совпадало с ее страстным желанием уединиться, никого не видеть.
                2
Хлопоты по обновлению дома и переезду немного отвлекли ее от горестных воспоминаний. Здесь она и впрямь словно в новую жизнь окунулась, волей-неволей привыкая к новому быту, новым условиям жизни: снег в своем дворике расчистить, за хлебом сходить, вечерком пройтись по знакомым с детства улицам. Тихая, размеренная жизнь в маленьком захолустном городке с ее нехитрыми заботами сама по себе действовала умиротворяюще, убаюкивала.

Первое время Лидия Васильевна окунулась в "страну своего детства", ходила по улицам городка, и детские воспоминания всплывали в памяти и словно отодвигали куда-то далеко ту часть ее жизни, которая протекала потом, в пору ее зрелости, когда родились дочь, потом внук... и все остальное, что было давно и что случилось недавно.

 Вспоминались ей и школьные годы, и подруга юности, и то состояние души -- взлета, горячих юных мечтаний, надежд на что-то прекрасное впереди, что ожидает их в будущем -- в той, в бегущей вперед, в безбрежную даль, грядущей жизни, которая им предстояла. И как же сладостно было тогда, на заре жизни, чувствовать рядом родственную душу, делиться с ней мыслями, чувствами, мечтать!

Вот здесь, на берегу Холодного пруда, они сидели на стволе могучей старой ивы, склоненной над самой водой. Такие ивы росли по всему берегу, а теперь остались кое-где пеньки от них, и берег засажен другими деревьями. "И сама я уже как тот пенек", -- усмехнулась Лидия Васильевна.

Какие отрадные воспоминания! Но что-то развело их с Наташей... Ах, да -- она была верующей. Как странно, теперь -- странно,  что такой пустяк мог повлиять на отношение к человеку. Лидия Васильевна помнит, что от одной мысли, что подруга носит крестик и ходит в церковь, веяло чем-то мрачным, страшным, чужим. А теперь... теперь многие, даже очень приличные люди, начали ходить в церковь... Может, в этом что-то есть? Или от пустоты люди туда ходят, потому что не во что стало верить? Или новая мода?

И вот, когда первые впечатления от встречи с городом своих предков и своего детства немного улеглись, все чаще в сознании Лидии Васильевны опять стали возникать картины недавнего прошлого, и в них -- страдающее лицо внука. Оно словно взывало о помощи, просило, умоляло, разрывало сердце бабушки на части. И она в недоумении, в бессилии застывала на месте: что же делать, что я могу?
Как только растаял снег и исчезли лужи, Лидия Васильевна решила навестить могилы своих предков, ее почему-то неудержимо потянуло туда. Городское кладбище было недалеко от города -- всего минут десять на автобусе. Здесь стоял великолепной архитектуры красавец храм, который действовал и в советское время, она это знала. Помнила она, как сюда вереницей тянулись люди в церковный праздник Пасхи. Тянулись вопреки советскому образу жизни. Видимо, как думала она, этот древний красивый праздник нравился людям, ведь он "связан с весной, с возрождением природы".

Лидия Васильевна встала пораньше (все равно не спится), чтобы успеть на первый автобус. На улице ни души, только дворник где-то сухо скребет по асфальту метлой. Тихий весенний рассвет мягко заглянул в душу и осветил какие-то давно забытые уголки, воскресив что-то, что казалось уже неживым, навеки погибшим под слоем "вечной мерзлоты". Будто душа сузилась, сжалась, сморщилась, даже прежде тела, и способна только на то, чтобы доживать -- печально доживать свой век. Теперь она потихонечку начинала оттаивать от соприкосновения с живыми воспоминаниями детства, и начали в ней воскресать какие-то неведомые "клетки", которые, казалось, уже давно отмерли и неспособны воспринимать ничего, кроме горя.
От остановки автобуса -- прямая, широкая дорога к храму, всего метров двести. Вокруг рассыпались, прижались к величественному, сверкающему свежей белизной зданию церкви милые, традиционные бревенчатые деревенские домики с резными наличниками и новые особняки. Чем ближе подходила Лидия Васильевна к ограде церкви, тем больше изумлялась: высота и величественность здания никак не вязались с простотой этого провинциального местечка. "Откуда ты взялся здесь и почему я тебя раньше не замечала?" -- хотелось ей спросить этот храм, словно он был живым существом.

Удивительнее всего было то, что она и правда поймала себя на том ощущении, что он воспринимается ею как живое, небессловесное существо. Он покровительственно возвышался над ее маленькой фигуркой и словно звал к себе. Она запрокинула голову и посмотрела ввысь, на шпиль высокой колокольни, вонзающейся в розоватую синеву утреннего неба. Он был словно огромный белый лебедь, распростерший над ней  крылья. Он не давил своей громадой и казался именно птицей в прозрачном утреннем воздухе, случайно прилетевшей откуда-то из небесной выси и грациозно осевшей здесь зачем-то. Зачем?

  Эти мысли, скорее -- ощущения, пронеслись в душе Лидии Васильевны неосознанно, но она только покачала головой:"Какая архитектура!" -- и пошла дальше, к погосту, который находился за храмом.

Как тихо и спокойно здесь в этот ранний час! Безмолвие могил всегда поражает душу, но этим свежим весенним утром здесь было даже весело и мило. Щебетали птички на еще не распустившихся ветках кладбищенских лип и вязов, на оградах и могильных памятниках играли скромные лучики восходящего солнца, пахло оттаивающей, воскресающей землей. И вокруг -- имена, имена, имена людские с датами жизни и смерти. Какой же короткой казалась жизнь человеческая: год рождения и год смерти -- в этих цифрах вся жизнь. А здесь -- вечный покой. И над этими именами и датами -- как знак, как символ чего-то самого важного, неизменного, непреходящего, -- белый храм с золотыми куполами и крестами.
Лидия Васильевна никогда не склонялась к религии, все ее предки были атеистами и партийными работниками, но по какому-то безотчетному велению она поднялась по ступеням паперти и зашла в церковь. Утренняя служба еще не началась. В старинном храме с высокими сводами, потемневшим от времени золоченым иконостасом, старым чугунным полом было пустынно, тихо, несколько сумрачно. Кое-где горели лампадки и свечи, освещая теплым светом потемневшие лики на иконах и стенных росписях. Эти маленькие одинокие огоньки терялись в огромном пространстве храма и выглядели особенно трогательно. Пахло ладаном, воском, какой-то глубокой, неведомой для сердца  Лидии Васильевны стариной. И в этом посетившем ее чувстве старины было странное соединение времен -- глубокой старины и нынешнего дня.
Она никогда не испытывала ностальгии по такой старине -- с храмами и богослужениями, но опять же -- по какому-то непонятному "велению" купила свечки и стала подходить к иконкам и ставить их на подсвечники, осеняя себя крестным знамением, как это делали другие, словно и она делала это всегда.
Она вспомнила слова своей знакомой, что за некрещеных записки в храме не подают, и подала за своих бабушек и дедушек: уж они-то, без сомнения, были крещеными. Потом встала в очередь, которая стояла к молодому священнику. Зачем? Что она хотела узнать у этого молодого человека, который годился ей в сыновья, а может, и внуки? Но к кому же обратиться с теми неразрешимыми вопросами, которые накопились у нее за последние годы ее жизни?

В лице этого молодого человека было что-то такое, что внушало доверие, желание поделиться самым сокровенным, спросить, услышать ответ. А куда же еще идти? Странно, но кто же сказал ей, что идти за ответом нужно сюда, в храм? Она сама этого не знала... 

С тех пор Лидия Васильевна стала ходить по воскресеньям в этот храм, приняла святое крещение, поняла, что такое исповедь и причастие, и почувствовала, что без помощи Божией жить человеку невозможно. И началась для пожилой женщины новая жизнь. На склоне лет, на закате жизни -- новая жизнь в Церкви и с Церковью.
Постепенно она прозревала, что пробуждение ее души только начинается, что всю жизнь она была в мертвой спячке, жила и не жила... Она поняла, что потеряли ее предки, -- вся Россия и ее непосредственные родственники, когда отказались от Бога, от той таинственной связи, которая существовала и продолжала существовать всегда между человеком, созданием Божиим, и Творцом, Отцем Небесным.
И теперь ей так страшно было потерять эту связь! Она старалась регулярно очищать свое сердце в таинстве исповеди, чаще прибегать к благодатной помощи Божией в таинстве принятия святых Христовых Таин. Как же она ее чувствовала, эту благодатную помощь Божию!

"Чашу спасения прииму и имя Господне призову!"-- с радостью повторяла она слова причастных молитв. Сами службы становились понятнее, она ловила каждое слово на службе и чувствовала, что слова общих молитв становятся ее словами. Она жила церковными службами, во всем советовалась с батюшкой, и жить стало радостно. Радостно -- несмотря на возраст, немощи и постигшие ее утраты. Радостно -- потому что почувствовала Его присутствие в своей жизни, потому что Он есть, потому что не одна, а с Ним, потому что Он любит ее и ждет, потому что с Ним все ясно. Ясно, что нужно любить и прощать, терпеть и смиряться, отдавать, а не брать и уповать только на Него. А Он никогда не оставит и не оставлял человека.
И друзья появились у Лидии Васильевны в храме, и все такие родные, -- потому что братья и сестры во Христе. Она и предположить не могла, что можно быть такой счастливой в старости. Конечно, не сразу все это пришло, а многими годами духовного труда, ошибок, падений, взлетов. Главное, что она сразу доверилась батюшке, прилепилась к нему и шла по жизни под его неусыпным оком.
                3
Недавно в фабричном городке, совсем недалеко от дома Лидии, открылся новый храм в честь царевича Алексия. Для него пока приспособили временное помещение --одноэтажное деревянное здание почты. Конечно, это не то, что старинный красавец храм, в котором молилось не одно поколение русских людей, где архитектура, старинная иконопись способствуют созданию молитвенного духа, возвышают душу. Но для людей церковных, уже полюбивших молитву, не так уж важно, где она совершается. И новые храмы надо осваивать, чтобы новые поколения русских людей стали в них ходить, -- так рассуждали старички и с энтузиазмом взялись за обустройство храма, помогая молодому батюшке.

Лидия Васильевна стояла на службе в этом храме, и во время молитвы, помимо ее воли, всплывали мысли:"Думала ли я, что когда-нибудь буду молиться в храме в том городе, где мои предки отказались от религии, перестали верить в Бога, а поверили каким-то шальным людям, которые мутили умы простых, неграмотных рабочих? С какой же легкостью от Бога отреклись -- и кому поверили?!"-- думала Лидия с горечью, через которую пробивалась чуть ли не досада на своих предков, лишивших ее той радости, которую она познала только на склоне своей жизни. -- Фабрикант построил для рабочих все: жилье, баню, прачечную, больницу, аптеку, народный дом, а храм в то время рабочим был, стало быть, не нужен?"

И сердце ее наполнялось радостью, вдохновением оттого, что теперь, в двадцать первом веке, в маленьком рабочем городке открыли храм, и в нем молятся люди, потомки тех заблудших, которые делали революцию, разрушали старую добрую Россию, не ведая, что творят. И она, со своими больными ногами, имеет возможность приходить в этот новый храм, который находится в двух шагах от ее дома. И как же благодарна была она молодому батюшке, настоятелю этого храма, за то, что он молится от всей души и сообщает свое молитвенное состояние прихожанам, что он тратит много сил на благоукрашение этого места, чтобы это здание, имевшее какое-то совсем банальное назначение, превратилось в дом Божий, стало священным местом для людей.

И худенькая, стройная, совсем молоденькая матушка с милым интеллигентным лицом помогала батюшке, пела на клиросе своим ангельским голоском. И тут же бегали их трое детишек, помогали родителям, чем могли. От умиления и радости за молодое поколение русских людей Лидии Васильевне хотелось плакать.
 
                4
В праздник Сретения Господня Лидию снова потянуло в ее любимый старинный храм Преображения Господня. Тем более что весна в этом году выдалась на редкость  ранняя: к пятнадцатому февраля солнышко "слизнуло" небогатые нынче снежные покровы и решительно вытеснило вялотекущую зиму. Дни прибавились к середине февраля, и утро в Сретенье выдалось по-настоящему весенним. В такое утро неудержимо хотелось куда-то поехать, увидеть просторы полей, синеющие зубцы дальних лесов, лазурь весеннего, еще не выцветшего от летнего зноя неба. А еще -- почему-то опять потянуло поближе к родным могилкам, к предкам. И вообще -- та первая встреча с храмом Преображения Господня, похоже, глубоко запала ей в душу на всю оставшуюся жизнь: ведь именно с этой встречи началось ее вхождение в новую жизнь, возрождение ее души, пробуждение. И это произошло тоже в Сретенье.
Опять, как и несколько лет назад, Лидия собралась на ранний автобус и через десять минут шла по привычной дороге к любимому храму, своему "старому знакомцу"...

После службы Лидия решила зайти посмотреть, подсохла ли земля на могилках родных. На погосте деловито кричали грачи, устраивая свои гнезда на вековых липах под самым небом в синей-синей весенней лазури. Пьянящий весенний воздух пробуждал воспоминания о веснах давнопрошедших и... надежды на будущие... Да, как ни странно, но в душе Лидии появилось чувство, что ее еще ждет что-то очень хорошее, никогда не испытанное, или повторится что-то прекрасное, что уже пережито в какие-то лучшие мгновения жизни...

Она старалась отрезвить себя, отмахнуться от нахлынувших чувств, в глубине души все же понимая, что "Богу все возможно", но и благоразумно не настраивая себя на какие-то "надежды". Ведь это только в молодости могут быть надежды, а когда вся жизнь позади, нужно надеяться только на одно -- "кончину непостыдну, мирну".
У ограды захоронения своих предков она остановилась, чтобы отдышаться, деловым взглядом окинула памятник, ограду:"Прошлогодние листья уберу, когда земля подсохнет, а оградку пора подновить".

На кладбище пустынно: люди приводят в порядок могилки, когда наступит тепло, поближе к Пасхе. Лидия Васильевна увидела, что она, оказывается, не одна: вот еще какая-то женщина пришла проведать своих предков. "Кажется, я видела ее в храме, это светло-бежевое пальто и шапочка такого же  цвета..."-- размышляла Лидия. Она запомнила одежду, а лица ее не разглядела, а тут вдруг... Что-то остановило ее взгляд, она посмотрела повнимательнее... будто что-то знакомое, давно забытое... Память лихорадочно искала в подсознании... Неужели?.. Она?! Она, она! Эта милая, когда-то столь любимая ею -- любимая, как первая любовь, обиженная ею подруга. Конечно, это Наташа! Кто же еще? Она почти не изменилась, издали на девушку похожа: такая же стройная, прямая, легкая, взгляд серых глаз, как в молодости, внимательный, ясный. Только прядки седых волос слегка выбились из-под вязаной шапочки...

О себе-то Лидия знала, что сильно изменилась: не только постарела, потускнела, но и обрюзгла, отяжелела раньше, чем состарилось, сморщилось лицо. А глаза, ее карие огненные глаза, взгляд которых в молодости обжигал, теперь погасли, в них застыла давняя боль, неудовлетворенность, тоска... Так что узнать ее, пожалуй, невозможно.

Все это промелькнуло в сознании Лидии за какие-то считанные секунды, пока она, наткнувшись взглядом на знакомые черты, не успела отвести глаза. Наташа, поймав на себе чей-то пытливый взгляд, машинально отвернулась, но тут же снова взглянула... и уже не могла отвести глаз от лица незнакомой женщины... Лицо ее просияло, она всплеснула руками, раскрыла объятия:
-- Боже мой! Ты ли это, Лидия?
В голосе ее была неподдельная радость, изумление, и ни тени каких-то неприятных воспоминаний, словно и не было в их жизни того, что было, что так мучительно, со стыдом вспоминала Лидия. И Лидия, подхваченная той же волной радости встречи с подругой юности, шагнула навстречу Наташе...
Лидия расплакалась. Наташа, слегка отстранившись, чтобы видеть глаза подруги, по-матерински ласково, участливо спрашивала:
-- О чем, о чем? -- а глаза ее излучали радость, любовь, искреннюю заботу, и Лидия еще раз убедилась, что на сердце подруги действительно нет никакой тени старых обид, неприязни к ней.
Грузная, полная Лидия поплакала на плече легкой, как тростинка, Наташи, и глаза ее, омытые дождем накопившихся и наконец-то выплаканных слез, снова засияли, как когда-то в молодые годы. Они светились радостью нечаянной встречи, невысказанной благодарностью подруге, которая поняла все без слов. У Лидии словно камень свалился с души, который она, не сознавая его тяжести, оказывается, носила всю свою жизнь, и почувствовала легкость, когда освободилась от его бремени.
Им было о чем говорить! Впереди у них будет еще много долгих зимних вечеров, когда две состарившиеся одинокие женщины будут рассказывать друг другу не о том, сколько горестей они перенесли (что очень свойственно старому поколению, не имевшему в советскоет время упования на Бога), а о том, что они обрели. Потому что это было для них важнее.

Правда, Наталия обрела веру в Бога в детстве и не отступала от нее. А теперь она радовалась за других. Она хорошо  понимала, что происходит с Лидией и с удовольствием слушала ее. А Лидия уже не могла не говорить о том новом, что открылось ей на склоне жизни. Ну что ж -- такова судьба этого поколения русских людей. Господь принимает всех -- и тех, кто пришел в одиннадцатый час. Главное, что пробуждение началось.

В эту их первую встречу они ходили по кладбищу, и Наташа, как коренная жительница, читала знакомые ей фамилии, о некоторых рассказывала и говорила о том, что у Бога все живы. На могиле Наташиных предков Лидия увидела лицо, удивительно похожее на Наташино: такой же ясный, приветливый взгляд, любовь и ласка изливаются на людей даже со старого выцветшего снимка: "Захарова Наталья Гавриловна (1898-1980)".

-- Моя бабушка, тоже Наташа, -- сказала Наталия.
-- Ты знаешь, -- неожиданно сделала вывод Лидия, -- а ведь у моих предков не такие лица. Вот посмотри, здесь недалеко... Мой дед, революционер, "несгибаемый"... ровесник твоей бабушки. Лицо не то что жесткое, но какое-то закрытое... нет прямоты и ясности во взгляде. Словно заслон какой-то в сознании... будто потеряно что-то в душе... Потерянное поколение... Только с Богом становится все ясно и понятно, и душа оживает, пробуждается от сна. А они, наши деды и отцы, не успели...
-- А знаешь ли ты, -- вдруг сказала Наташа, -- что моя бабушка могла выйти замуж за твоего дедушку?
Лидия удивленно вскинула на подругу глаза, не веря своим ушам.
-- Да, да, не удивляйся. Мне рассказывала бабушкина младшая сестра про вашу семью и про нашу.
-- И что же их развело? -- заинтересованно спросила Лидия.
-- Идеологические расхождения! -- усмехнулась Наташа.
-- Понимаю! Мой дед ушел в революцию, поддался пропаганде разных пройдох, которые шныряли на фабрике и сбивали с толку рабочий люд, и без того оторванный от земли, от корней.
-- Вот, вот. А то бы, представляешь, мы с тобой могли бы... сестрами быть!
-- А ты мне и так ближе, чем сестра. Ведь сестра у меня есть, но мы совсем разные, чужие.
-- Да, мы сестры во Христе. А это многого стоит!
-- Ты знаешь, -- сказала Лидия, -- у меня такое чувство, будто мы с тобой не мы, а наши предки, словно мы вернулись на сто лет назад, в ту Россию...
-- Я этому не удивляюсь: действительно происходит возвращение к нашим истокам... Только... не повторить бы тех ошибок... А пока мы лишь возвращаемся к тому, что потеряли. Впереди большой и трудный путь. Главное, чтобы люди поняли, что не мир вокруг себя надо менять, а прежде всего -- себя: изменись сам, и мир изменится.
-- Правда, правда, -- согласно кивала Лидия, --я на себе это почувствовала: совсем другое восприятие мира, когда смотришь на него через Евангельские истины. Вот только... удержаться трудно на этой высоте: слишком много укоренилось старых привычек за долгую жизнь. Мы все пропитаны ими, изменить себя трудно, хоть и понимаешь и осознаешь.
-- Все в воле Божией, в Его руках судьбы мира и отдельного человека. Было бы у человека стремление, и Бог поможет, -- ответила Наташа, -- важно проникнуться чувством, что Он ведет тебя и никогда не оставляет, главное -- прильни к Нему как малое, беспомощное дитя...
-- Вот это-то и трудно: всю жизнь растили свою самость, с этим и в храм идем -- с чувством собственной значимости, она на лице у нас написана ( я про себя говорю). Нищета духа... Где ее взять, как этому научиться? -- спрашивала Лидия свою более "опытную" в духовной жизни подругу.
-- А ты никогда, хоть на миг, этого не испытывала? Думаешь, если я давно в храм хожу, чего-то достигла? Просто мне легче было идти по жизни с верой в Бога. А духовной высоты достигли только святые, а мы, грешные люди, лишь пытаемся стремиться -- и это уже хорошо. Ну хоть понимаем, что ничего не достигли и каемся. Но иногда все же Бог дает понять , почувствовать, хоть краешком, хоть на миг, что это такое, нищета духа... Знаешь, бывает, вдруг забудешь о себе все: кто ты, что ты, сколько тебе лет, чего ты достигла в глазах людей, а только стоишь перед Ним, "нищ и наг", и чувствуешь эту свою нищету и наготу -- ничего у меня нет... И понимаешь, что если не попросишь у Него, в следующий миг погибнешь. И именно от этого своего острого чувства погибели -- просишь. Как нищий, который умрет от голода, если не получит сейчас, сию минуту, кроху хлеба, чтобы не умереть. Ты понимаешь, что просить больше не у кого, только у Него, потому что человек -- такое же слабое, немощное создание, как и ты, и он может вместо хлеба, по своей немощи, положить камень в твою просящую руку. А Он -- никогда! Было у тебя такое?

-- Было, было... -- задумчиво протянула Лидия, -- как ты верно, однако это выразила... Было! -- уже увереннее повторила она и тут же продолжила, перескочив на другую тему: -- Наташ, а как удивительно: Господь устроил нам встречу на Сретенье. Я теперь могу сказать, как Симеон Богоприимец:"Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром..." Ведь я не забыла, как я предала нашу дружбу... У меня все-таки камнем лежало это на душе всю жизнь...
-- Не вспоминай! На твоем месте так поступили бы многие тогда... Заблудились люди, -- мягко сказала Наташа. -- Посмотри, как хорошо-то! -- добавила она, приостановившись и оглядывая вокруг себя небо, сельские домики, освещенные утренним солнцем, с удовольствием глубоко вдыхая весенний воздух, пахнущий оттаивающей землей, свежим ветром и еще чем-то весенним, едва уловимым.
               
                Январь-март 2019 г.
               



               

                "НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ..."

Предубеждение против Церкви, посеянное русской интеллигенцией еще в девятнадцатом веке, вероятно, повлияло и на Кирилла Павловича, потому что он, как и большинство советских людей, не считал нужным ходить в храм, хоть и не был неверующим и знал, что бабушка его ходила в церковь и была глубоко верующим человеком. Всю жизнь помнил "Отче наш" и читал эту молитву в минуты горя и опасности. А в церковь пошел, когда интерес русского общества к Православию после празднования тысячелетия Крещения Руси перерос привычные рамки праздничных всплесков, и для многих стало ясно, что за этим стоит что-то более глубокое, недоступное понятию "простого советского человека".

И советский человек ринулся познавать "непознанную область знаний". Кто быстро остыл, потому что искал не того, а кто, как Кирилл Павлович, понял, что здесь нужно открывать в себе затаенные глубины души, в которых обитает Бог, а не просто "получать знания". Здесь все не так, как в науке: здесь нужно открывать и преображать свою душу. Здесь "наука" такая, которой никто никогда не учил. И он, ветеран Великой Отечетвенной войны, в свои семьдесят лет с готовностью начал учиться, ходить на церковные службы, с изумлением и восторгом открывая для себя их смысл и красоту.
 
Красоту он сразу почувствовал, и что-то еще -- необъяснимое... оно объяло все его существо с порога, с первого шага в церкви... Пусть непонятен церковнославянский язык и ход службы, но что-то величественное, очень сокровенное, связанное с чем-то непостижимым, недоступным разуму, надмирным содержалось здесь, внутри церкви: и в ликах святых, и в церковном пении, и в самом воздухе храма. Он чувствовал, что здесь совершается, независимо от того, понимает ли он или не понимает, что-то очень важное, более важное, чем все, что он делал в своей жизни, необходимое для человека, в том числе и для него, Кирилла Павловича.

Не ходить в храм он уже не мог, и очень жалел, что открыл это для себя так поздно. Он не мог точно и определенно сказать, что всегда верил в загробную жизнь души, но чувство чего-то, существующего над его пониманием, пришло именно здесь, в церкви. Это чувство посещало его и на войне под пулями, в партизанском отряде, когда смерть смотрела в лицо. А в повседневной жизни оно уходило, тонуло в заботах сегодняшнего дня о хлебе насущном.

Многие его сверстники говорили, что жизнь прожита и поздно начинать в такие годы, но Кирилл Павлович был не из таких, -- может быть оттого, что зернышко веры заронила в его душу бабушка еще в детстве. А теперь он понимал: давно нужно было бы вникать в христианское учение, ходить в храм и исповедовать открыто свою веру, а не довольствоватья общим бессознательным чувством, что "Бог есть". И Кирилл Павлович взялся "наверстывать упущенное": начал ходить на катехизаторские занятия в храм, не стыдясь учиться у молодых, читал духовную литературу, не пропускал воскресные службы, добросовестно готовился к исповеди и причастию.

Исповедь -- это уже труднее, и непривычно. Стоять как провинившийся школьник перед молодым священником в свои весьма солидные годы и вынимать из души самое сокровенное... к этому надо себя подготовить. Да и что открывать? Ему казалось, что он, бывший фронтовик, отец троих детей, дедушка, всегда в жизни поступал по совести... В то же время осознавал, что мы многого в себе не понимаем, потому что не знаем, а какими замыслил нас Бог, каких человеческих глубин касается учение Христа, поэтому с рвением добросовестного студента взялся за изучение Евангелия, не стеснялся задавать вопросы на занятиях, приобретал духовную литературу и открывал для себя неведомый дотоле духовный мир.

Дома у него хранилось бабушкино Евангелие на церковнославянском языке, это была память о ней, старинная реликвия, но только теперь он понял, что это -- руководство к жизни для каждого человека, а не просто драгоценная вещь. Купил новое Евангелие на русском языке и с жадностью изголодавшейся по истинной пище души ловил каждое слово священника на занятиях евангельской группы. Постепенно, к его изумлению, для него открывался другой мир и истинный смысл привычных вещей.
Теперь только он начал понимать, в какой темноте ходил. Многие вопросы, на которые он всю жизнь мучительно  искал ответы в художественной литературе, наконец осветились новым светом и стали очевидными, ясными. И он вспоминал свою бабушку, которая всегда находила простые и ясные решения на все затруднительные вопросы.

Шла первая подготовительная неделя к Великому посту... Кирилл Павлович стоял на службе то пытаясь вникать в слова еще непривычных для него песнопений, то незаметно уходя мыслями в какие-то свои думы, одергивая себя и снова пытаясь вникать в ход службы. И вдруг услышал такое знакомое, родное с раннего детства:
На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом,
внегда помянути нам Сиона,
на вербах посреде его обесихом органы наша,
 Яко тама вопросиши ны пленшии нас о словесех
песней, и ведшии нас о пении: воспойте нам от песней сионских.
Како воспоем песнь Господню на земли чуждей,
Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя...

Сердце Кирилла Павловича сладостно замерло и учащенно забилось от этого тихого, печального пения. Он помнил слово в слово это, давно забытое и похороненное где-то в глубинах души как дорогое прошедшее, ушедшее навсегда. Душа его встрепенулась, напряглась, стараясь не пропустить ни одного слова. Она, казалось, вторила:
Аще забуду тебе, Иерусалиме?..
Да, тем блаженным Иерусалимом было для него раннее детство с бабушкой, с ее светлым образом, ее тихими молитвами по вечерам перед божницей, освещенной теплым огоньком лампадки, ласковыми лучистыми глазами и песнью "На реках Вавилонских", которую она часто пела внучеку перед сном вместо колыбельной...

Бабушка, похоже, больше всего любила эту песню, потому что часто ее пела, тщательно укрыв Кирюшу одеяльцем, погладив по вихрастым кудрям, поцеловав в макушку и перекрестив морщинистой рукой. Кирюша сладко зажмуривал глаза в предвкушении бабушкиного пения и торопил:
-- Ну пой же, пой, бабуля!
И бабушка пела своим слабым старческим голосом, иногда незаметно от внучека смахивая слезу. В ее пении было столько чувства, что голос казался самым прекрасным на свете. Здесь была и невыразимая грусть о потерянном, и мольба о прощении, и надежда на милость, и любовь истомленного печалью, проснувшегося, очнувшегося от греха сердца. Конечно, мальчик не мог тогда выразить этого словами, но сердечко маленького человечка каким-то сверхчутьем угадывало всю гамму этих, еще непонятных ему, чувств. Сердечко его плакало и пело вместе с бабушкой. Иногда он сладко засыпал от избытка переполнявших его детскую душу чувств. Но чаще он просил бабушку:
-- А расскажи мне, о чем эта песня... А почему слова непонятные?
И бабушка рассказывала о том, что это церковнославянский язык, пыталась перевести на русский, но Кирюше почему-то больше нравилось на этом "непонятном": в нем содержалось что-то таинственное и гораздо более емкое, чем "просто и понятно", по-русски...
Бабушка рассказывала, что в древности был такой народ -- избранный народ Божий, который поклонялся Единому Богу, создавшему Вселенную и человека. Потому он и был избранный. Но этот народ время от времени отступал от Бога, творил себе кумиров, грешил, не выполняя заповеди Божии. Тогда и происходили беды у израильтян -- так Господь вразумлял Свой народ.
В шестом веке до Рождества Христова Иерусалим был разрушен могущественным Вавилонским царем Навуходоносором, а люди вместе с царем уведены в плен. Вот тогда-то израильтяне и вспомнили о Боге. Песня "На реках Вавилонских", говорила бабушка, и выражает их тоску не только о потерянной родине, но и о Боге, которого предали, и раскаяние, и проснувшуюся любовь к Создателю, к Отцу. В плену, среди чужого народа -- рассказывала она -- израильтяне сохранили свою веру, и за это Господь помиловал их и через семьдесят лет позволил вернуться и восстановить храм, в котором они поклонялись единому Богу.

А когда Кирюша подрос, бабушка говорила о том, что мы все находимся в плену своих грехов. Вавилон -- это символ греховности человеческой. Все мы должны плакать о своих грехах, как плакали израильтяне на реках Вавилонских. Вот потому и поют эту песнь в Великий пост.

А еще говорила бабушка о том, что и наша бедная Родина, Россия, находится сейчас в "вавилонском плену", и что через семьдесят лет после "пленения" она возродится, и тогда откроются храмы, русские люди снова уверуют в Бога, и те, кто покинул не по своей воле Родину, вернутся, если доживут, и кто-то из их потомков тоже вернется в новую, могущественную Россию. "Я-то уже не доживу до этого, а вы доживете. Ты будешь тогда таким стареньким, как я сейчас, но увидишь, как храмы начнут открываться. И сам пойдешь открыто в церковь",-- эти слова бабушки он теперь вспомнил со всей ясностью.

Долгими зимними вечерами бабушка рассказывала внуку о той старойРоссии, которую мы потеряли. С любовью вспоминала своих господ, у которых она с дедушкой служила. "Все знали свое место, и каждый в своем, положенном ему чину, Богу угождал. Что образованные дворяне, что купцы, что мещане, что крестяне -- все в храм ходили, Бога боялись. Как Господь говорил:"Рабы -- повинуйтесь своим господам, честно служите, а вы, господа, будьте милостивы к слугам. Так и закон Божий исполните". А потом вдруг появились люди без стыда и совести и стали народ подбивать, чтобы бунтовал против своих господ да против царя-батюшки... И что же получилось? Ничего хорошего! Сколько людей русских загубили, сколько людей! Что было-то, что было!.. Жили люди тихо-мирно, а потом это все началось... Жили мы с дедушкой твоим в имении нашей молодой госпожи; беспорядки пришли к нам в восемнадцатом, а царя-то свергли в семнадцатом. Как услыхали мы про это, так поняли: вот оно, начинается то страшное, о чем предупреждали старцы. Народ-то уже давно начал с ума сходить, господа -- образованные, а в Бога перестали верить...Чего и ждать-то было?

Наша-то госпожа -- и умница, и добрая, и красавица, а тоже туда же: в Бога не веровала (при этом бабушка всегда очень тяжело вздыхала и смахивала слезу кончиком платка).

А хорошая девочка была, на моих глазах выросла. Ведь мы с дедушкой у папеньки ее служили, словно родные были. Папенька ейный известный архитектор был в Москве, богатый, да умер внезапно. Наследство все любимой дочке оставил. Матушка ее осталась жить в скромной квартирке, а дочка -- неугомонная, смелая, независимая росла. Познакомилась в это время в Москве с одним золотопромышленником с Урала, он ей заместо отца стал. Вот он и помог ей построить там чудное имение со всякими там выдумками: и электростанция своя, и зимние оранжереи с диковинными фруктами и овощами, и ферма молочная, и птичник с фазанами... И чего только не было!
Мы с дедом и остались присматривать за имением, а она в Москву да Петербург уезжала и приезжала с гостями: зимой на лыжах по горам, летом -- верхом на лошадях. И лошади свои верховые были, да еще какие! Гости только охали и ахали:"Рай у тебя тут земной, да и только!" А девочка наша рада гостям угодить. Ну а мы с дедом не нарадуемся на нее: уж больно любили мы нашу красавицу. Одна беда: уж под тридцать ей, а суженого все нет. Трудно ей было с таким независимым характером-то.

А тут начались несчастья: Первая мировая война, революция ( в этом месте рассказа бабушка снова начинала вздыхать, крестилась, долго что-то шептала, видимо молилась, вытирала глаза кончиком платка и надолго замолкала, глубоко задумавшись). Кирюша, заинтересованный рассказом, хоть и не раз его слышал, выводил ее из задумчивости:
-- Ну что, баб, дальше-то?
-- А то... -- спохватывалась бабушка, -- вот тебе реки-то Вавилонские... У кого на чужой стороне, а у кого и в родной -- как в плену...
--Как это?
--А так: несвободны мы, живем по чужой указке. Вы-то, молодое поколение, может, этого не чувствуете, потому что вас учат по-другому, а мы словно в чужой стране живем: церкви разрушают, детей не учат молиться, Бога для них словно и нет... Дак хоть и так, но мы все равно свою землю топчем, а те-то, что уехали по чужим землям скитаться... им-то каково на чужбине! (Тут бабушка снова всхлипывала).
Вот и госпожа наша, как услышала, что красные наступают, собралась скорее, попросила нас с дедом проводить ее на станцию... Мы взяли подводу, погрузили ее пожитки, а она говорит:"Поезжайте-ка на станцию, а я догоню вас". И вернулась в имение. Понятное дело -- попрощаться хотела с любимым гнездом, одной побыть. 
Ждем мы ее на станции, волнуемся: поезд вот-вот подойдет, а ее все нет и нет. Наконец прискакала верхом на взмыленном коне, страшно возбужденная, глаза лихорадочно горят... Знамо дело, нелегко навек с родиной прощаться... А нам-то, нам-то каково было! Как дочь родная была она для нас. Впопыхах обняла нас -- а тут уж и поезд... Умчал ее, солнышко наше ясное... Больше уж никогда мы ее не видели: навек, стало быть, простились.

Возвращаемся это мы с дедом на подводе, а он мне говорит:"Гляди, мать, что-то полыхает в нашей стороне. Уж не наше ли имение?" И точно, не успела хозяйка уехать, как чья-то злая рука позарилась на чужое добро. Ну возьми, что тебе нужно, Бог с тобой, а жечь-то зачем?

Остались мы с моим стариком ни с чем: ни кола, ни двора, и барахло все до нитки сгорело. И это в такое время, когда и податься на работу некуда. Дочь наша, мама твоя, сама у свекрови жила и не могла нас к себе взять, а муж на войне был.
Долго мы скитались по людям на старости лет, кем только не нанимались, пока не пришел твой папенька с фронта, зять наш. Сказал он тогда маменьке твоей:"Негоже твоим родителям скитаться по чужим дворам. Пока я жив, они будут жить с нами".
Ну что ж, значит, Бог судил нам с дедушкой твоим такую жизнь прожить. А я не жалуюсь, люди-то хорошие нам все попадались, у которых мы работали. Но со своими-то родными все лучше. А ты не сомневайся никогда: Господь все управит. Главное, никогда не ожесточайся и не ропщи, а за все благодари Бога. Вот нас с дедом Господь как утешил на старости лет: дал пожить с родными, в тепле, в довольстве и внучат понянчить. Счастье-то какое!
Лицо бабушки сияло ласковым светом, Кириллу и правда казалось, что счастливее бабушки и нет человека в целом мире...


Войну Кирилл Павлович, как и многие фронтовики, не любил вспоминать. Но одно воспоминание помимо его воли возвращалось к нему, тяготило его душу, потому что он до сих пор не знал, как правильно взглянуть на вещи.
В самом начале войны часть, в которой он служил, была разбита,  Кирилл долго бродил в окружении, попал в плен, а на территории Белоруссии бежал к партизанам.

... В странной ситуации он оказался: они, четверо сильных молодых мужчин, конвоировали одну девушку в штаб бригады. Партизанка оказалась немецкой шпионкой.
Кириллу трудно было поверить в это. Совсем недавно он увидел ее в соседнем отряде им. Ворошилова, когда его посылали туда с заданием. Внешность ее обращала на себя внимание неординарностью: спортивная фигура, умное, энергичное лицо, во всем облике -- достоинство, решительность, в действиях -- готовность помочь, услужить. Кирилл тогда еще подумал: "Вот портрет настоящей партизанки".
Может, это по ошибке ее обвинили в шпионаже? Ведь у нас такое бывает. Как-то даже неловко четырем вооруженным мужчинам вести под конвоем безоружную девушку со связанными руками. Кирилл поделился своими сомнениями с другом, Шурой Сидиным, командиром разведки, который был назначен старшим в группе.
-- Оставь женские истерики. Она -- враг, и опасный враг. Знаешь, какую подготовку она прошла в немецкой разведшколе? Мы и представить себе не можем, что это за фрукт, и чего от нее ждать. А потом -- забудь, что это девушка, это разведчик.
Шура, несмотря на молодость, пользовался авторитетом опытного бойца и хорошего разведчика, расчетливого, хладнокровного в определенных ситуациях. Он не разговаривал с Лизой, отсекая всякое человеческое участие к ней. А Кирилл, как человек пишущий, все вглядывался в ее лицо украдкой, пытаясь понять, что же ее, человека русского,  побудило служить врагу против своей Родины. Она не была похожа ни на злодейку, ни на обманутого наивного человека.
Группа партизан во главе с командиром разведки Шурой Сидиным шла на специальное задание и получила приказ сдать немецкую шпионку в штаб бригады. Выполнить это попутное задание не составляло никакого труда: штаб бригады находился в пятнадцати километрах от расположения отряда, но партизаны нечаянно напоролись на немцев, и им пришлось дать большой крюк, отбиваясь от врага. В результате, они не успели до темноты дойти до штаба. Пришлось заночевать в лесу.
Развели костер, дежурили по очереди, по двое. Лиза сидела у костра и отказывалась спать. Странное чувство испытывал Кирилл: словно это вовсе и не война, и у костра сидят не бойцы, и напротив него в дрожащем, нагретом от пламени воздухе не немецкая шпионка, которую они ведут на верную смерть, а все они -- туристы, студенты, обыкновенная молодежь. И эта ужасная ситуация -- всего лишь спектакль или сон.

Что же делать долгой, холодной осенней ночью, когда нельзя спать? Разговаривать! Кирилл знал, что разговаривать с арестованной нельзя, но так хотелось задать ей несколько вопросов, мучивших его.
Лиза неподвижно смотрела в огонь, положив подбородок на колени согнутых ног. В лице ее не было ни подавленности, ни страха, ни желания вызвать сочувствие к своему положению. Она, казалось, не замечала своих конвоиров, словно они для нее и не люди, а какие-то оловянные солдатики. "Мужеству и спокойствию этой девушки мог бы позавидовать любой мужчина", -- подумал Кирилл.
-- Лиза, ведь вы русская, как и мы? -- набрался он наконец храбрости спросить.
Она вскинула на него спокойные, непроницаемые глаза и не спеша ответила, четко и жестко:
-- Я-то русская! А вот вы... не знаю, кто вы... кажется, советскими вас зовут, но не русскими.
-- Как вам угодно! И все же мы русские! Таковыми и считаем себя... -- слегка оскорбившись, ответил Кирилл. -- И все же осмелюсь вас спросить, почему вы, русская, воюете против русских?
-- Это что, допрос? -- холодно и заносчиво спросила Лиза.
-- Нет, Лиза, не допрос. Допрос у вас будет впереди. Это просто человеческое любопытство. Впрочем, если не хотите, не отвечайте.
-- Нет, отчего же! Мне как раз захотелось ответить вам... чтоб вы знали... Я русская, хоть и выросла не на своей Родине. Я настоящая русская, в отличие от вас, большевистских рабов. Я не жила в той могучей России, в которой жили мои предки, потому что вы выгнали их с родной земли. А если бы они не бежали, вы бы их убили, как убили тысячи, десятки тысяч лучших руских людей. Да, была Россия, великая империя, а теперь здесь остался один сброд, холопы, быдло. Я видела, как в начале войны вы тысячами сдавались в плен, потеряв всякое человеческое достоинство. Где русская армия, где честь русского офицера? Да разве это русская армия? Я пришла на свою Родину. И мне все равно, кто поможет мне вернуть мою Россию. Я ненавижу вас!

Глаза девушки сверкнули такой ненавистью, что у Кирилла холодок пробежал по спине, а Шура, который начинал было подремывать у костра, совсем проснулся и с изумлением смотрел на Лизу своими огромными правдивыми глазами. Уж он-то, паренек из простой трудовой семьи, отдававший все, что мог, за победу над врагом, потерявший на войне младшего братишку и сестру, никак не мог понять чувств Лизы.
-- Это за что же нас так ненавидеть? -- не удержался он от вопроса.
-- Потому что мы быдло, холопы, Шура, -- ответил за нее Кирилл.
-- Простите, как раз вас-то я не имела в виду. Вы симпатичные ребята и , кажется, непохожи на всех. Но на вас-то я как раз и удивляюсь. Неужели вы не видите, кому вы служите? Неужели вы не понимаете, что мы потеряли вместе с дореволюционной Россией? Вы же, наверно, любите нашу классическую литературу, читали Льва Толстого, Тургенева, Достоевского... Ведь это совсем другая Россия! И вам ее не жаль? За кого вы воюете?
-- За Родину, за Россию, за своих родных! -- почти хором ответили Кирилл с Шурой.
-- Нет России! -- воскликнула Лиза, и в ее стальном голосе появилась нотка отчаяния. -- Вы умные люди, идите к нам, и мы вместе вернем нашу Россию. Вы не представляете, какой она была. Я родилась в двадцатом году, уже за границей, но мама всегда рассказывала мне о нашей Родине, поэтому я вижу ее, чувствую.
И вдруг Лиза начала рассказывать, словно и не для своих слушателей, а для себя, неподвижно глядя на пламя костра.
-- Мама была одна дочка в семье, и отец очень любил ее, больше, чем жену. И всегда баловал, ни в чем не отказывая. Он был известным архитектором в Москве. Когда маме исполнилось восемнадцать лет, отец внезапно умер, оставив дочери огромное состояние. Мама была умна, красива, образованна, с независимым характером.

В Москве она познакомилась с одним уральским золотопромышленником. Он относился к ней, как отец, рассказал о красотах своего края и стал звать на Урал. Она съездила, и эта экзотика ей так понравилась, что решила строить там имение с помощью этого человека.

И что это было за имение! Настоящая сказка! Они построили там свою электростанцию, оранжерею, в которой выращивали зимой клубнику и персики. Там была и молочная ферма с редкими породами коров, и птичник с фазанами и страусами... А дом! Это был дворец. Мама вложила в него всю свою богатую фантазию. Она очень гордилась своим имением и всегда привозила своих многочисленных друзей из Москвы и Петербурга. Они занимались горнолыжным спортом, верховой ездой. Интересно, весело проводили время. Какая жизнь была!
И все это пришлось предать огню, когда наступали красные... Мама не могла допустить, чтобы чужие руки коснулись ее любимого детища, ее родного гнезда: покидая Россию, она облила керосином дом и собственными руками подожгла...
-- Так вот кто оставил моих стариков без крова в такое тяжелое время! -- воскликнул Кирилл, давно напряженно следивший за ходом рассказа.
-- Что? Каких стариков? -- очнулась от своего рассказа Лиза.
-- Да они, как я понял, то есть мои бабушка и дедушка, управляли имением вашей мамы. У них сгорело все до последней тряпки, им пришлось скитаться по чужим углам, просить милостыню, пока не пришел мой отец с фронта. О людях, преданных ей всей душой, ваша мать, извините, не подумала...
-- Да, мама что-то такое рассказывала о няне... Выходит, вы...то есть мы...
-- Да, совершенно верно, как-то связаны наши судьбы... невероятно, но это так, ошибки здесь быть не может. Иначе откуда же я знаю всю эту историю? Бабушка мне не раз рассказывала...

Остальное Кирилл помнил, как в тумане. Ему было страшно смотреть на Лизу, потому что казалось, что он должен как-то спасти ее. Как? Путем предательства? Такого он тоже допустить не мог... Какая страшная дилемма перед ним встала! Лиза воюет на стороне врага, она заблуждается, но чисто по-человечески ее понять можно: советская власть отняла у нее все -- Родину, дом, богатство -- и заставила скитаться по чужим землям. Девочка родилась на чужбине и слышала от матери только рассказы о родной земле, лишь в мечтах и снах она видела Родину. Может она иметь право на ненависть к тем, кто лишил ее отчего дома, нации?
Сколько рассказов о "своей барышне", матери этой самой Лизы, слышал Кирилл в детстве от своей бабушки! Он сроднился с ними с самых ранних детских лет, и та "барышня" представлялась ему сказочной феей, принцессой... И вдруг теперь здесь, на этих страшных дорогах войны, вдали от родного дома, его судьба странным, причудливым образом пересеклась с той неправдоподобной, сказочной "принцессой" из не менее сказочной, давно ушедшей в прошлое, чудесной страны России, которая давно уже потеряла свое настоящее имя. Пересеклась самым реальным и жестоким образом.

Это было невероятно, но факт: здесь, в глуши белорусских лесов, сошлись пути потомков двух очень близких, почти родных, русских людей, разбросанных по свету злополучной русской революцией.
В уме Кирилла лихорадочно проносились планы, которые -- он знал заранее -- никогда не осуществит. Отпустить Лизу ему ничего не стоило: развязать ей руки и сказать:"Иди!" Она найдет дорогу: она разведчица. Но он знал, что не сделает этого, потому что она погубит всех его товарищей: она знает расположение партизанского отряда, она уже многое знает. Эта симпатичная, вызывающая уважение девушка -- настоящий, реальный и очень опытный, сильный враг.
Кирилл боялся себя, потому что ему хотелось сделать все, чтобы спасти Лизу,  он чувствовал себя обязанным это сделать, но...  Но он знал в то же время, что не сможет переступить через это "но"... Шура с чуткостью друга понял, что должно твориться в душе у Кирилла, и старался оградить его от тяжелой обязанности охраны арестованной, а тем более -- от пренеприятнейшей процедуры сдачи ее в штаб бригады.

Многие годы Кирилл ничего не знал о судьбе Лизы. Где-то в глубине души надеялся на чудо: в штабе бригады ее убедили работать на нас, и он когда-нибудь увидит ее, но уже "нашим" человеком, она поняла, как она заблуждалась...
В год сорокалетия Победы в Великой Отечественной войне на встрече партизан в Измайлове Кирилл встретил человека, который... лично расстрелял Лизу. Тот поведал ему, что перед смертью она вела себя вызывающе, твердо и сказала:"Я вас ненавижу! Мне не жаль моей молодой жизни -- жаль только, что задание свое не выполнила до конца".

                ***
На подготовительных перед Великим постом службах песнь "На реках Вавилонских"повторяется. Кирилл Павлович наконец запомнил последние слова, которые бабушка ему не пела:
Дщи вавилонская окаянная, блажен иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси нам!
Блажен , иже имет и разбиет младенцы твоя о камень.
Он понял, почему бабушка не пела эти страшные и непонятные слова. Но, оказывается, нужно понимать их не напрямую, а символически:"Вавилон -- символ нашей греховности, -- объяснял священник, -- а "младенцы" -- наши помыслы. С грехом нужно бороться, пока он в зачатке, то есть в помыслах. Вот взять вашу историю с Лизой -- она пошла по пути ненависти. И ненависть эта зародилась в душе ее мамы. А если бы она поборола ее, как сделали это многие эмигранты, которые болели за Родину в годы войны и даже помогали, чем могли... Если бы она поборола в зачатке ненависть и поняла, что простые люди, которые остались в России, не виноваты перед ней, она бы и дочь воспитала по-другому. Не пришла бы Лиза на свою родную землю мстить, убивать, не встала бы на сторону врага. Нужно ли объяснять, что путь ненависти -- пагубный для души путь!"

"Вот, оказывается, как сложно все в жизни, и в то же время просто, -- размышлял Кирилл Павлович после разговора с батюшкой. -- Ведь я думал, что Лиза действительно имеет право на ненависть... Нет, ненависть -- плохой советчик. Сердце человеческое должно искать любви, и только любви... И пример нам дал Христос: Он должен бы возненавидеть людей за их жестокость, а Он не проклинал их на кресте, а жалел за их слепоту, незрелость:"Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят!" Если бы знать Евангельские истины раньше! А нас учили ненавидеть "классового врага", то есть человека, брата. Ненавидеть -- этому и учиться не надо, к этому человек всегда расположен, а вот любить по Христу -- этому нужно учиться и учиться..."

"На реках Вавилонских сидели и плакали мы..."-- не выходило у Кирилла Павловича из головы. И вся прожитая жизнь, его и его родных, Лизы и ее мамы, и тысяч других эмигрантов, выброшенных из России "волной истории", всех соотечественников, представлялась ему "на реках Вавилонских", только на разных берегах...
               
                2019г. 





                РАНДЕВУ


Игорь нашел в  "Одноклассниках" своего друга детства Стаса Саевича и был несказанно рад: не виделись они с ним лет двадцать пять, с той самой поры, как окончили школу. А были, казалось, такими закадычными друзьями! Стас поступил в военное училище, и никто из оставшихся в городе одноклассников ничего не знал о его судьбе. И вот теперь объявился. Хорошо, что есть интернет: можно невзначай отыскать затерявшегося на огромных просторах Родины друга, перекинуться словом, даже не встречаясь лицом к лицу.

Когда Игорь узнал, что Стас вышел в отставку и живет не первый месяц в родном городе, радости его не было конца: теперь можно увидеться, поговорить о жизни, посмотреть друг на друга -- ведь старые друзья. Стас с радостью откликнулся и пригласил Игоря на рандеву в кафе "Рандеву", как шутил он в переписке.
Это кафе находится в новостройках на трассе Москва-Петербург. "Новостройки" -- это условно сказано и по старой привычке. На самом деле строились эти дома в семидесятых -восьмидесятых годах аж прошлого столетия, еще в советское время, и называли тогда этот микрорайон Бам, потому что это был отдаленный от основного города новый район, вроде как Байкало-Амурская магистраль, которую в то время сооружала страна. Некоторые до сих
 пор по старой привычке продолжают его так называть -- оно коротко и удобно.
В этом районе Стас и купил себе квартиру, когда вернулся в родные края. Игорю как-то непривычно встречаться в кафе, он звал Стаса к себе, но тот настойчиво отклонил предложение и сказал, что так будет удобней -- никого не напрягать, ни на что не отвлекаться, свободно пообщаться в "цивилизованной обстановке", на "нейтральной полосе" и добавил, что пора уже русскому человеку привыкать к "культурному образу жизни, как в Европе и во всех цивилизованных странах".
И действительно, кафе оказалось очень милым, уютным, хоть и небольшим по размеру. Располагалось оно на первом этаже девятиэтажного дома, выходящего окнами на большой пруд, заросший ивами. Похоже, оно занимало всего две малогабаритные двухкомнатные квартирки: соединили их, сделали с торца здания новый вход с крылечком -- и кафе для рандеву готово. Место удобное, бойкое: с трассы вывеску можно заметить, и в то же время оно отделено от шоссе большим прудом с красивыми, склоненными над водой старыми ивами.

"Хозяин не дурак, -- подумал Игорь, -- поди, не раз приступал к жильцам этих квартир, уговаривал переселиться, золотые горы обещал!.." Но тут же спохватился:"Мне-то что? Опять я осуждаю, плохое вижу... Когда я избавлюсь от этой привычки?"
Стас уже сидел за столиком и сразу предупредил друга, что он угощает, раз он настоял на встрече в кафе. Как Игорь не отнекивался, Стас с армейской твердостью сумел настоять на своем и предложил Игорю меню.
-- Ну что мы, есть что ли пришли, Стасик? -- сконфузился Игорь, -- давай поговорим... Ну, по чашечке кофе -- и все.
-- Ты как хочешь, а я не обедал, -- ответил Стас, -- именно потому не обедал, что надеялся пообедать здесь. И все же, чтобы мне не было неловко есть одному, я возьму обед и тебе. Я надеюсь, мы будем сидеть долго, ты еще успеешь проголодаться, -- очень деликатно, но  достаточно настойчиво ответил Стас, а потом, когда официант ушел, записав в блокнот заказ, принялся расхваливать преимущества "цивилизации":
-- Что ты ни говори, а все же хорошо, что Россия понемногу встает на "новые рельсы". Ты посмотри, даже в нашем маленьком городке чуть ли не на каждом шагу кафе, кофейни, рестораны, бары. Это очень облегчает общение людей, освобождает хозяек от утомительной стряпни, мытья посуды... Я поразился, как похорошел город в двадцать первом столетии! Парки, скверы, дороги... Я рад, очень рад за наш маленький провинциальный городок!

Игорю хотелось сказать другу:"Стас, все верно, я согласен с тобой, но давай поговорим о чем-нибудь другом. Неужели нам не о чем вспомнить?"
Конечно, он сразу узнал Стаса, когда вошел в кафе. В этом степенном сорокатрехлетнем мужчине, подтянутом, с военной выправкой, знающем себе и каждому своему слову цену, нетрудно было узнать того, "школьного", Стаса, каким он был двадцать пять лет назад. Черты лица его не изменились, разве что прежняя живость в глазах и порывистость движений поубавились; каждое движение, взгляд и голос стали неторопливыми, словно подчеркивали вескость всего сказанного и сделанного этим солидным военным в отставке.

Игорь даже немного оробел поначалу, почувствовал себя неловко и досадовал на свою неловкость, но после рюмки-другой коньяку Стас сделался будто проще, естественнее, и в голосе появились задушевные нотки.

-- Прости, Игорек, что-то, кажется, все не то говорим и не так... оно и понятно: столько лет не виделись! Каждый из нас прожил целую жизнь, а порой думается -- несколько жизней, хоть нам с тобой -- немногим более сорока и, даст Бог, проживем еще столько же. Но на нашу долю, согласись, выпала нелегкая судьба: думаю, немногим легче, чем нашим отцам и дедам, которые воевали в Велику Отечественную... Хоть и радуемся, что в смысле комфорта жизнь наша на европейский лад перестраивается.... вот в кафешке сидим, как цивилизованные люди... Но, сам понимаешь, все не то и не так. И даже дело не в том, что безработица, не хватает рабочих мест, промышленность, сельское хозяйство в упадке... Даже не в этом дело -- а что в душах людей, вот  в чем вопрос. Ты посмотри, вот мы сидим сейчас в этом кафе: хорошо, мило, уютно... А ты знаешь, что люди говорят? Хозяин этого кафе имеет по всему городу столько собственности! Я не люблю слушать сплетни, но очень похоже на правду... Например, в этих двух квартирах, где мы сейчас сидим, жили какие-то старички. И куда они подевались? Теперь уже никто не скажет и не вспомнит о них. А мы вот с тобой сидим, и нам хорошо. А ведь он их постарался куда-то "переправить"... Сам понимаешь, куда... Ему площади нужны были, место выгодное. А? Что если это не сплетни? Мы с тобой сидим, и нам дела нет до этого, нам хорошо и удобно. А если все это удобство на чьей-то крови?
Чувствовалось, что Стас начал говорить о чем-то сокровенном, что мучит его давно.
-- Я понимаю тебя, Стас, о чем ты, -- ответил Игорь, -- главное, конечно, не экономика и не материальное благополучие, а души человеческие. Не будет человек думать о душе своей -- не будет никакого возрождения России. Мы ждем экономического подъема, политиков выбираем, которые нам обещают много чего, а главное-то не это, а души людские.
-- Вот, вот, Игорек, ты меня понимаешь. Вот о чем душа болит. Мы очень ждали этой "свободы", свободной экономики... А кто теперь вспомнит про тех стариков, у которых отняли квартиры, снесли их гнилые домики, потому что они мешали построить на этом месте большой многоквартирный дом, дающий огромные доходы владельцам? Как странно устроена жизнь! Ведь мы радуемся всему этому, но мне почему-то всегда не дает покоя этот вопрос: кто вспомнит о тех несчастных старичках, которые просто исчезли с лица земли, улетучились, потому что мешали сильным, молодым, здоровым... Когда я вернулся в свой город, услышал не одну такую историю. Спрашивал, пока еще было кого спрашивать, и такого наслушался! А теперь кто вспомнит? Уже некому и вспоминать.

Кто мы? Мы не нация, а толпа... Толпа жалких подражателей Запада. И даже не чувствуем этого. Где могучая Россия, которая в начале двадцатого века диктовала миру курс рубля, которую побаивались, потому что она была совестью народов?
   Стас еще много говорил о России, о том, какой она была в начале прошедшего столетия в канун Первой мировой войны, о царе-мученике Николае, и Игорь соглашался с ним, потому что тоже много читал и думал об этом, а в это же самое время в сознании его настойчиво всплывал образ старика, которого он подобрал когда-то, кажется, лет пятнадцать назад, на улице и привез на такси домой, сюда, в пятый микрорайон, назывемый Бамом.

Игорь, конечно же, забыл и этот давний случай, и самого старика, а вот теперь он неожиданно всплыл в его памяти: и лицо старика, несчастное, пьяненькое, растерянное, и вся его жалкая фигура в помятой испачканной одежде... И "стряхнуть с себя" это воспоминание никак не получалось. В душе опять, как тогда, тем глухим осенним вечером, всколыхнулись сострадание, жалость к немощному, одинокому человеку.

Тогда Игорь заканчивал аспирантуру и целый день просидел за письменным столом, а к вечеру почувствовал явное переутомление, поэтому решил, несмотря на поздний час, проветриться. Долго ходил по берегу реки, забрел в старинную усадьбу на другом берегу, где недавно начал действовать восстановленный храм Успения Пресвятой Богородицы.

В эту глухую осеннюю пору в старом парке было темно, безлюдно; в кронах столетних вязов бесприютно гудел ветер; смутно вырисовывались в кромешной тьме кресты погоста за каменной церковной оградой; вода в пруду, окруженном дуплистыми ивами, казалась черным омутом, из которого вот-вот покажутся русалки. Игорь не был мистиком, но и ему стало жутко и не по себе в этом пустынном месте. Где-то вдали город сверкал огнями многоэтажек, а тут -- только ветер и тьма.
"И зачем меня сюда занесло в такую поздноту?" -- подумал Игорь. И он поймал себя на том, что где-то в глубине человека сидит какое-то странное желание испытать что-то необыкновенное, жуткое, типа азарта. "А может, просто хочется представить, что я в другом времени? В девятнодцатом веке, например, когда здесь жил какой-то отставной екатерининский вельможа?.. Кажется, Мертваго его фамилия... Ой, да и фамилия очень "подходящая"... Нет, надо отсюда выбираться поближе к городу, к фонарям!.. Да что это я? Маленький, что ли?"

Игорь нарочно пошел не по дороге, а через темный парк, чтобы "устыдить" себя. Вдруг до его слуха донеслись какие-то звуки: то ли вздохи, то ли бормотанье... Где-то справа в кустах, кажется, кто-то ворочался и даже стонал... Игорь остановился, прислушался. "Пьяный", -- мелькнула у него в голове догадка. Хотел было пройти мимо -- кому охота возиться с пьяным! Но тут же подумал, что время позднее и вряд ли здесь уже пройдет какой-то случайный прохожий, у которого дрогнет сердце... Вспомнил и евангельского милосердного Самарянина...
Игорь остановился в раздумье: "Да пусть себе спит в кустах, утром проснется..."-- успокаивал он сам себя, предвидя не очень приятные хлопоты с этим неизвестно каким пьяным. Но что-то не давало уйти: земля холодная, сырая... окоченеет к утру... Вздохнув с досадой на укоры своей неугомонной совести, которая не давала ему спокойно пройти мимо и продолжить "романтическую" прогулку по старому парку, он повернул в сторону зарослей кустарника.

Довольно грузный седой старик стоял на четвереньках, пытаясь встать, он тщетно шарил в темноте по траве и, видимо, искал шляпу, которая лежала поодаль. Ни шляпу найти, ни подняться он не мог и что-то бормотал, время от времени издавая то  жалобные стоны, то вздохи.
-- Дед, ты откуда здесь взялся? -- наклонился над ним Игорь.
Старик на мгновение замер от звука чужого голоса, потом медленно повернул голову, по-прежнему стоя на четвереньках: до него, видимо, дошло, что пришла помощь, и он начал всхлипывать, как ребенок:
-- Сынок, помоги! Где я? Куда меня завезли?
-- Кто тебя завез? Собутыльники? Как же ты, такой старый, оказался здесь один в такую поздноту?
-- Я один... Я один... никого у меня нет... -- бормотал старик пьяным голосом, -- это они... они меня завезли... напоили и завезли... я не пью. Я ничего не помню...
-- Где ты живешь, дед? Сейчас я выведу тебя отсюда, посажу на автобус. Где ты живешь?
-- Живу?.. На Баме...
-- На Баме? -- обрадовался Игорь, -- Так тут недалеко, я тебя и так доведу.
Но радоваться было рано: несчастный старик и шагу не мог ступить. Даже сильные молодые руки Игоря не в состоянии были заставить грузную фигуру старика двигаться.
-- Сынок, сынок! Не бросай меня, помоги! -- жалобно всхлипывал старик. Язык его плохо ворочался, слезы текли по старческому лицу.
"Да тут и каменное сердце растопить можно! Где уж бросить, оставить!"-- думал Игорь, чувствуя, как его сердце пронзила жгучая жалость к этому чужому,  старому, беспомощному человеку. Но что делать? "Вызвать такси!" -- мелькнула счастливая мысль. Но... вспомнил, что денег с собой ни копейки, да и ни одного номера такси он не знает.

Но следом явилась другая счастливая мысль -- позвонить сестре: пусть она из дома вызовет такси сюда, в парк, с заездом к ним домой, чтобы взять деньги.
-- Сестренка, ты не спишь? Значит, такая ситуация: я нахожусь в Демьяновском парке. Здесь один старый человек, он не может идти, его надо отвезти на такси. Вызови такси сюда, с заездом к нам домой, потому что у меня нет с собой денег.
-- Погоди, погоди! Ты куда пропал? -- напустилась на него сестра. -- Уже половина двенадцатого! Что ты там делаешь? Какое такси, какой старик?..
-- Леночка, милая, я тебе потом все объясню, только ты вызови, пожалуйста, такси. Ну не могу же я бросить беспомощного человека!
-- Пьяного какого-то опять подобрал?! -- не унималась сестра, -- мы тебя тут ждем, волнуемся...
-- Лена! Умоляю -- позвони! -- почти простонал Игорь.
-- Ладно! -- сдалась сестра, -- только скорее домой возвращайся...
А Игорь тем временем пытался хоть чуть-чуть продвинуться со своим спутником, чтобы выйти из аллеи парка, но получалось плохо. Лена позвонила быстро.
-- Игорь, такси не едет неизвестно куда, им нужен точный, конкретный адрес. Ты вот что сделай: выведи своего старика из парка до ближайшего дома и сообщи мне номер, там и ждите такси.
-- Я не могу с ним сделать и двух шагов, Лена! -- в отчаянии вскричал Игорь.
-- Не расстраивайся, Игорек, тогда сделаем вот как: оставь его пока на земле (что же делать!) и беги один до ближайшего дома, посмотри адрес, позвони мне и жди там такси, а когда приедет, попроси таксиста доехать с тобой до места, где оставил деда. 
 
Игорь помнил, что при выходе из усадьбы со стороны улицы Танеева стоял какой-то старый деревянный дом под фонарем. Оставив деда сидеть прислонившись к стволу мощного вяза, он побежал к этому дому. Домик с резными наличниками мирно стоял, освещенный фонарем, словно только и ждал того момента, когда он послужит спасительным маяком для погибающего человека. Сквозь поредевшие ветки зарослей сирени четко читался номер и название улицы: пр. Танеева, 29. Сердце Игоря запрыгало от радости. Он почувствовал себя в этот момент, наверно, не менее счастливым человеком, чем Робинзон, когда тот увидел приближающийся к его необитаемому острову долгожданный корабль.
Такси приехало минут через пятнадцать после вызова, а Игорю они показались вечностью: он волновался за оставленного в парке старика, хотя и понимал, что уйти и заблудиться он не в состоянии.
-- Ну, куда везти? -- не очень любезно спросил угрюмый такситст.
-- Здесь в парке человек, его надо подхватить и отвезти на Бам, -- невольно волнуясь, ответил Игорь, в глубине души опасаясь, что таксист, пожалуй, откажется ехать в глухой, темный парк.
Но тот, к счастью, не сказал ни слова. Но когда увидел, что Игорь поднимает с земли старика, вдруг запротестовал:
-- Ты что, пьяного мне в машину хочешь посадить? Да он еще и обмочился (таксист выразился покрепче!). Нет, нет и нет! Не повезу!
-- Друг, пожалуйста! -- умолял его Игорь, -- я заплачу тебе вдвойне, только вот заедем ко мне домой... Ну не оставлять же человека на произвол судьбы! Я сам случайно на него наткнулся.
-- Да у меня от него сиденье мочой пропахнет. Ты соображаешь? -- возмущенно вскричал таксист.
-- Выходит, нужно его бросить? Ну будь человеком, друг! -- всеми силами старался воззвать к совести таксиста Игорь.

Старик смотрел бессмысленным взглядом то на Игоря, то на таксиста, и по щекам его текли слезы. Казалось, что он не понимал, о чем идет речь, но это только казалось... Чувства его, конечно, были заторможены, но в глубине души теплилась радость, что Игорь его не бросил. Он не в состоянии был вникнуть, о чем спорят молодые люди, как маленькие дети порой не вникают в смысл слов взрослых дяденек, он только чувствовал главное -- что его не оставили, что он не один, о нем заботятся. И по щекам его сами собой беззвучно текли неудержимые слезы.
Игорю казалось в тот момент, что он до конца жизни будет помнить эти старческие слезы. Они переворачивали ему всю душу. И у таксиста, видимо, было не каменное сердце: он молча дал какую-то подстилку, и старика водворили на заднее сиденье.
-- Дедушка, дом-то твой где? Номер дома, улицу помнишь? -- теребил Игорь деда.
Тот долго молчал, начал было рассказывать Игорю что-то, не относящееся к делу, но Игорь настойчиво спрашивал:
-- Адрес, адрес, дедушка!
-- А ты не хочешь отобрать у меня квартиру?-- вдруг недоверчиво прищурился старик, -- не скажу я тебе, вот и все!
-- Дедушка, ну как же мы тебя домой доставим?
-- А я сам уж теперь дойду! -- неожиданно твердо ответил старик.
-- Иди! -- остановился таксист и открыл дверь.
Дед выбрался из машины и побрел в сторону большого девятиэтажного дома, стоящего на берегу пруда. Игорь не отважился идти за ним: он понимал и извинял подозрительность старого человека. Сколько их обманывают в наше время! И все-таки, наверно, нужно было проводить, довести до дома, но он побоялся настаивать, чтобы не спугнуть деда, подумал, что уж тут он не заблудится, да и люди еще есть на улице, не дадут пропасть.

Игорь смотрел тогда ему вслед, и ему почему-то казалось, что он "читает" по его удаляющейся фигуре мысли, чувства и даже судьбу этого человека, прошедшую и будущую. И  сердце защемило у него...
-- Я только не понимаю, извини меня, слова Достоевского, что мы... как это... "все за всех в ответе" -- так, кажется. Как это я могу отвечать за то, что сотворили мои предки, даже не прямые лично мои предки, а кто-то там...-- очнулся Игорь, услышав голос Стаса. Он даже не заметил, что давно не слышал своего собеседника, углубившись в неожиданно нахлынувшие воспоминания.
-- Как, например, я могу отвечать за то, что какие-то там революционеры убили царя и его семью? Как я могу приносить в этом покаяние? -- чувствовалось, что Стас своими вопросами не отвергает возможности покаяния, а искренне хочет найти ответ и ищет помощи у друга.
А что Игорь мог ему сказать? Он сам давно ищет ответа на этот вопрос.
-- Видишь ли, Стасик, мне кажется, прямого ответа на это нет... как будто бы... Ведь действительно, мы не можем отвечать за то, что было до нас. На первый взгляд кажется, что это абсурд, игра какая-то, бравада -- призыв к покаянию нации: ведь мы этого не совершали -- наоборот, несем на себе бремя последствий того, что сотворили предки. Но... Есть нечто внутреннее, сокровенное в душе... Вот этим внутренним чувством и можно понять потребность в покаянии... моем, твоем, всей нации... понять: каждый из нас в ответе за все, что совершается вокруг. Разве я не распинал Христа тысячу раз?.. Да, я не отрекался от царя и Отечества тогда, в семнадцатом... Но если бы я тогда жил, с кем бы я был? Это я теперь многое знаю, понимаю, читал... А тогда? Где бы я был тогда? Нам понадобился страшный урок, чтобы мы прозрели. И урок этот продлился целое столетие. И еще не закончился... Мы все в одной цепи: наши деды, прадеды, отцы, мы... У нас одна судьба, одна боль...

-- Понимаю, понимаю, -- подхватил Стас, как будто только и ждал этого ответа. Хотел еще что-то сказать, но лишь взволнованно закивал головой и повторил:
-- Понимаю! Да, да! "Одна боль..."Вот только этой болью и можно это понять. Спасибо, друг! Холодным умом, рассудочностью здесь ничего не поймешь. Спасибо, спасибо. Я только хотел подтверждения... Но что же делать, что делать-то?
-- Ничего -- жить, работать, быть человеком.
-- Ну да, ведь "человек -- это звучит гордо", -- засмеялся Стас.
-- Если хочешь, -- да! -- ответил Игорь, -- только не "гордо", а лучше так: достойным нужно быть имени человека, ведь мы образ Божий, и нужно соответствовать этому образу.
-- Но как это трудно, как трудно -- барахтаться одному в этом житейском море-океане!
-- Вот мы и подошли к тому, что человеку нужна помощь. И нам пора оставить свою самость, самонадеянность, гордость и прибегнуть к помощи Божией, которую отвергли наши предки. Ведь это не что иное, как "неверие в благодать", как сказал Есенин. Бог не оставил падшего человека без помощи Своей: Церковь -- вот спасительный якорь. Христос, покидая землю, оставил нам Церковь Свою. У нас в России давно сформировалось превратное представление о Церкви. Оно появилось задолго до революции. А уж о советском времени и говорить нечего...   
-- То есть -- ты за Церковь? -- удивленно спросил Стас, -- и ты сам, может быть, ходишь в церковь?
-- Не просто хожу -- живу этим. Иначе и невозможно: просто захаживать и свечки ставить по праздникам и в дни поминовения усопших -- это значит ничего не понять и жизнь свою не изменить.
-- То есть? -- вопрошающе посмотрел Стас на Игоря.
-- Жизнь в корне меняется, когда живешь одной жизнью с церковью. Изнутри меняется: тебя ведет по жизни Бог. И ты это чувствуешь, причем ощутимо. И начинаешь понимать, что до истинного-то человека мне еще далеко-далеко, где уж тут: "человек -- это звучит гордо"! Наш великий пролетарский писатель тут что-то напутал... А Бог-то задумал нас как Свой образ и подобие; дал нам Свой образ, а подобия мы никак не достигнем. А без церкви и подавно ничего не достигнем. Нужно только проникнуться сознанием своей немощи, отбросить свою самость, которую воспитывали в человеке... ну, наверно, так с эпохи Возрождения, когда стали превозносить человеческий разум, ставить его выше Божественного. А уж о последующих временах я не говорю: эта тенденция, чем дальше, тем больше разрастается и все растет... Наконец, пришло время, когда человек решил вообще без Бога обходиться. К чему это ведет, ты видишь. Но только не подумай, пожалуйста, что это просто "методика" лучших человеческих умов -- обуздывать отрицательные человеческие наклонности, "пугая" народ Богом. Нет! Пора нам, вчерашним "материалистам", понять, почувствовать, что Бог есть! Что Он -- наш Отец и ведет нас каждый миг нашей жизни, что без Него и действительно волос не упадет с головы нашей. Сознание это нужно в себе воспитать, в это надо вжиться. Нам трудно, потому что мы выросли в других понятиях... но -- надо! А для этого необходимо прилепиться к церкви. Это не "пропаганда", это доброжелательный совет тем, кто ищет смысла жизни и мучается этим, и не может уже жить старыми "истинами", потому что в них он никогда не найдет ответа. Душа человеческая всю жизнь ищет Бога, и сама не знает об этом. Так пожалейте же свою изголодавшуюся по Богу душу! Ничем больше вы ее насытить не сможете.

Стас с неподдельным интересом слушал друга и чувствовал, что тот говорит о самом сокровенном, в его словах нет и крохотной доли искусственного пафоса, тем более что "зерна" падали на подготовленную почву: Стас давно мучился теми же вопросами, ходил вокруг да около, но не находил выхода.

Расстались старые школьные друзья с чувством, что вновь обрели друг друга после долгих лет разлуки. Они понимали, что нужны друг другу.
И разговор со Стасом, и воспоминание о давней встрече со старичком -- все крутилось в голове Игоря, когда он возвращался домой. Хотелось побыть одному в тишине, привести в порядок чувства и мысли. Опять всплыла фраза Стаса:
-- А кто вспомнит о них, об этих старичках, которые жили здесь, кто вспомнит?
Она не давала ему покоя...
 
               
                2019г.






                ПАРОМ


Юрий получил недельный отпуск в фирме, долгожданный отпуск после напряженной, изматывающей все физические и душевные силы работы по шестнадцать часов в сутки, -- но не полетел на этот раз на курорт за границу, а с лихорадочной поспешностью, почти не собирая вещи, сел за руль и отправился в глухую деревню Ярославской области, где его ждал давний школьный друг Виктор.

Тот давно приглашал Юрия провести ну хотя бы несколько дней в старой деревенской избушке под Угличем, которую купили по дешевке его родители еще в начале двухтысячных в глухом селе с красивой старинной церковью. Виктор обещал другу тишину, красоту чуть ли не первозданной природы на необозримых просторах Ярославщины и особый русский дух, который еще сохранился, как он говорил, в том, что осталось от русской деревни.

Юрий не считал себя ни лириком, ни романтиком и вовсе не болел русской стариной, как некоторые в наше время, -- он был человеком здравомыслящим и трезвым, любил комфорт, хорошие дороги на европейский лад, необходимые  деловому современному человеку удобства, способствующие экономии времени, но в последнее время не мог понять, что с ним происходит: потянуло вдруг в какой-нибудь маленький старинный русский городок, где еще остались деревянные домики с резными наличниками, уютные улочки с небольшими одно- и двухэтажными особнячками, которые смотрят на улицу своими маленькими оконцами... В них пахнет старым деревом, даже сыростью, но эта сырость особая: это словно спрессованный запах тех многих десятилетий, в которые прожили здесь свою жизнь  несколько поколений русских людей и ушли, оставив такое своеобразное напоминание о себе.

Запах... Он способен возродить в воображении на ассоциативном уровне очень многое, даже то, чего на самом  деле и не было, но откуда-то запало в душу как какое-то очень дорогое воспоминание. Откуда Юрию знаком этот запах? Какие, чуть ли не дореволюционные, воспоминания он может возродить в его душе, если он не прожил на земле и четырех десятков лет?

Вспомнил... Как-то, лет пять назад, он был в паломнической поездке в Переславле-Залесском. Поехал туда ради любопытства: давно слышал, что в этом городе много старинной архитектуры, храмов, монастырей, много святых, которые жили здесь в разные века.

Действительно, маленький городок с хорошо сохранившейся стариной впечатляет: и восстановленные действующие монастыри, и древняя церковь двенадцатого века, в которой крестили Александра Невского, и старые деревянные домики, бережно хранимые, не снесенные с лица земли беспощадными, равнодушными потомками как ненужная рухлядь, -- все это создает особый колорит города, хранит и передает его дух с древних времен.

И что особенно поразило Юрия в самое сердце (неожиданно для него самого) -- это встреча с одним маленьким, каким-то "игрушечным" в сравнении с современными габаритами,   особнячком, вросшим в землю, притулившимся к самой церкви, которая тоже производила впечатление, что она не построена когда-то людьми, а словно выросла из земли. Так уютно и органично выглядели этот старый двухэтажный домик с маленькими оконцами и скромная церковка, которая никогда не закрывалась и была единственной в городе в те печально памятные годы двадцатого столетия.
А на домике -- мемориальная доска: "Здесь жил в шестидесятые годы двадцатого века архимандрит Иоанн(Вендланд), будущий митрополит Ярославский".

Имя этого духовного пастыря, конечно, встречалось Юрию в духовной литературе, которую он с жадностью читал и читает, утоляя свой давний духовный голод. И слова эти на мемориальной доске были для него словно теплый привет  знакомого и даже дорогого человека из прошлого века. Пусть он плохо помнил, что именно он читал о нем, но знакомое имя сразу оживило и этот домик, вросший в землю, и эту старенькую церковку, которая вдруг тоже стала казаться живым существом.
Здесь, на очень скромной улице на окраине городка, оказывается, совершалось самое важное, самое главное... Сюда шли люди в Пасху со всего города, потому что только она, эта маленькая церковка, действовала, и в ней служил человек, который мог бы быть крупным ученым, светилом науки, но пренебрег мирскими ценностями. И в какое время! Когда  подавляющее большинство людей не в состоянии было его понять. Вот здесь, в этом скромном домике, текла его светлая жизнь, отданная Богу и гонимой Матери Церкви.

Тогда Юрий особенно-то не останавливался на всех этих промелькнувших в его душе мыслях и чувствах, но вот теперь они всплыли и наполнили душу желанием окунуться в какую-то простую и генетически родную жизнь русского городка или русской деревни... Почему? Может быть, он просто устал от деловой жизни, от шумного города, от общения с деловыми людьми?

Он с наслаждением смотрел на пробегающие за окном луга, леса, села и деревни. Засеянных полей почти не встречалось, стада куда-то исчезли с лица земли. Деревни... -- это было что-то давно ушедшее, грустное; милые, привычные деревянные домики с резными наличниками -- все больше заколоченные или догнивающие... Новая деревня -- это деревня дачников, а не сельских жителей с сельским хозяйством, деревенским бытом. Это все осталось где-то в прошлом."И с дорогами в Ярославской области не совсем благополучно", -- подумал Юрий, подпрыгивая со своей машиной на длинном участке грунтовой дороги.

И все же, несмотря на все это, извечные русские вопросы "когда же мы-то?", "когда же у нас-то?" сегодня его не волновали. Он с радостью вдыхал воздух ярославских просторов, с каким-то непривычным для себя умилением смотрел на пробегающие селения, на встречающиеся церкви, с крестами ("значит, действующие") и без крестов ("как много храмов было на Руси!"), на вечереющее небо в нежных розовых облачках и чувствовал полноту жизни, даже счастье, чего давно уже не испытавал.
Он ощущал себя частичкой всего этого, органичной частичкой, клеточкой единого организма -- России. Ему казалось в этот момент, что он готов бросить все и остаться где-нибудь здесь, в каком-нибудь селе или маленьком провинциальном городке. Правда, он не подумал, а что он будет здесь делать, где работать, но если бы можно было, он бы остался.

Во всяком случае, теперь он ясно понимал, что откажется от той новой, очень денежной работы, которую ему предлагают. Он тянул с ответом, но только теперь понял, что и месяца не проживет без Родины. Пусть он годами не видит этих полей и вымирающих деревень, но они где-то здесь, рядом, и он не сможет уехать от них.
Жить в "благополучной" Европе, в созданном чужими руками комфорте, "на чужих хлебах", как он говорил про себя, -- это не для него. Это даже скучно и неинтересно.

 На повороте в село Юрия уже встречал Виктор. Свет фар выхватил  в темноте его взлохмаченную голову и фигуру в белой майке и накинутой на плечи ветровке. Юрий сразу узнал его, хоть они не виделись несколько лет, а только перезванивались. Друзья горячо обнялись.

Юрия все время не покидало чувство, что он уже где-то видел все это: и себя, и Виктора видел со стороны,  в каком-то фильме. И эту кромешную тьму без фонарей, и читающиеся в темноте огромные силуэты деревьев, на фоне которых высветилась от зажженнных фар фигура Виктора в этом незнакомом, но совсем не чужом месте, в этом захолустье на пыльной сельской дороге, и величественные очертания церкви с высокой колокольней, мимо которой они проехали, и, наконец, низенький домик с резными наличниками, над которым полощут свои длинные косы семь огромных старых берез.

Все это было как в сказке, как во сне, как в кино. Юрий приехал поздно, когда в доме все спали. Виктор зажег в сенях какую-то тусклую лампочку, висящую без абажура на старом медном проводе, провел друга в горницу, где для него уже приготовили постель. Потом принес стакан молока и кусок черного душистого хлеба.
-- Откуда? -- спросил Юрий, -- неужто из-под коровки, а хлеб из русской печи?
-- Из Москвы, из супермаркета, -- засмеялся Виктор.
-- Да то-то и оно, что не видел, пока ехал, ни полей засеянных, ни коров...
-- Ладно, ладно, потом поговорим, а теперь спи. Пойду к своим. Спокойной ночи.
После нескольких часов, проведенных за рулем, Юрий с наслаждением растянулся на жесткой деревенской кровати, оставшейся от прежних хозяев, и быстро заснул.   
Проснулся рано от ... тишины. Как же неправдоподобно тихо! Такая непривычная для современного человека, глубокая  тишина подобна натянутой струне, которая, так и ждешь, вот-вот с треском лопнет, и тогда непременно в эту тишину ворвутся какие-то жуткие звуки, потому что тишина -- это неестественно для современного мира. Но нет -- она продолжается, она не собирается уходить, она заполняет все вокруг. В какой-то миг вдруг начинает казаться, что можно оглохнуть от такой тишины.
Юрий обвел взглядом золотистый бревенчатый потолок, стены, потом снова потолок, стены... Почему так приятно смотреть на эти потемневшие, с трещинами стены, которые несколько десятилетий назад, -- а может, уже и сто лет назад -- тесали чьи-то умелые руки, на которые падал взгляд не одного поколения людей, живших здесь 20, 40, 60 лет назад?..

"Чьи-то жизни прошли здесь... прошли и ушли... ушли в вечность...-- плыли мысли в полусонном сознании Юрия, -- а вот теперь я смотрю на эти стены... Что я здесь делаю? Почему я здесь оказался? Я, всю жизнь проживший в Москве... Но почему и мне, городскому жителю, все это дорого, все родное? Почему?.."
И Юрий снова погрузился в сон. Окончательно проснулся, когда солнце уже смотрело в окно и накалило крышу так, что в горенке становилось душно. В избе слышались смех и топанье ребенка.

Из горницы Юрий попал в сумрак сеней; в проеме открытой двери, ведущей на задний двор, как на свеженарисованной картине, сияла залитая утренним солнцем зелень: каждая травинка нескошенной во дворе травы, ветка старой корявой яблони, свесившаяся над входом... Другого выхода из избы не было: крыльцо заколочено, похоже, еще прежними хозяевами. По всему чувствовалось, что здесь давно никто не жил. "Наверно, последняя бабка или дед умерли, а наследники никогда и не жили в этой избе", -- подумал Юрий.

По расшатавшимся добротным старинным половицам с большими щелями между ними Юрий вышел на свет к открытой двери. В тесном мирке избы притаились сумрак и ночная прохлада, а там, за порогом, -- радостный мир, залитый лучами летнего солнца.
Юрий спустился по ступенькам заднего двора, покосившимся, шатким, но сделанным тоже из добротной половой доски, и очутился на шелковистой травке, которой зарос весь двор, хоть, по всему видно, Виктор ее косил не так уж давно, но она уже подросла -- вытаптывать-то ее некому -- и теперь переливалась шелком на солнце от утреннего ветерка. А березы, огромные, выше дома, полоскали свои тонкие длинные ветви над крышей, заросшей бархатистым зеленым мхом, над двором.
Юрий почувствовал, как его окутал невидимой, но очень ощутимой тонкой пеленой ласковый, нагретый утренним, еще не жгучим теплом, воздух. Все вокруг буйствует, зеленеет, тянется к солнцу: и кусты отцветшей сирени, и старые корявые яблони, на которых появились завязи одичавших плодов, и кусты ирги, усыпанные мелкими лиловыми ягодами, и иван-чай, и крапива у покосившегося забора.
 
Пахнет теплой землей, травой, крапивой, мятой, укропом, помидорной ботвой... "Как хорошо!" -- прошептал Юрий, подставляя лицо солнцу, ветру. Хотелось как можно дольше стоять и слушать, как о чем-то своем, очень важном, солидно шумят березы, как игриво лепечут заросли сирени, блестя на солнце своими темными глянцевыми листочками, как брюзгливо  шуршит листьями огромная старая черемуха.
Село Троицкое когда-то, в дореволюционное время, было большим, а теперь -- пустыри, пустыри на месте бывших домов, кое-где разбросаны традиционные серенькие бревенчатые домики с резными наличниками либо с заколоченными окнами, а то и с пустыми "глазницами", или совсем рухнувшие. "Вот такая печальная картина ушедшей в прошлое определенной эпохи жизни русской деревни",-- грустно подвел итог Юрий.
У Виктора избушка тоже с резными наличниками, он ее подремонтировал, как мог, наличники покрасил белой краской, и они смотрятся нарядным кружевом в своей первозданной красоте.

Юрию, совсем не сентиментальному человеку, хотелось плакать, глядя на старательную работу какого-то давно ушедшего в вечность мастера, который с такой любовью украшал свои весьма скромные хоромы. А теперь вот -- человека уже нет, а работа его радует и греет душу неизвестных ему потомков земли русской, случайно или не случайно занесенных судьбою в эту глубинку.

Богатых особняков, как в Подмосковье, в селе нет, но кое-где старые избушки передаланы на современные дачи. Да в них нет уже той души, того русского духа, который греет сердце, когда смотришь на эти старые, неудобные, неблагоустроенные домики. И что в них такое затаилось, упряталось, что берет за душу даже городского жителя? Поди пойми!

На выгоне стоит великолепный храм Живоначальной Троицы на реке Устье. Речушки-то уже почти нет -- так, ручей, местами переходящий в узенькую речку, а в названии храма она звучит и заставляет вспомнить, что когда-то была полноводной, судоходной, настоящей рекой. Величественно возвышаются шпиль колокольни и купола храма над бедным, умирающим селением, над лесом, который подступил к самому храму, заполонив бывший берег реки Устье.

Все ушло, все изменилось на лице земли угличской, а храм стоит. Только некому в нем молиться. "Вот они, молитвенники, которые не дали советской власти закрыть храм", -- сказал Виктор, показывая на многочисленные могилы значительно разросшегося за последние два десятилетия церковного погоста.

  Атмосферу храма, который выстоял в безбожное время, почувствуешь сразу: она особая. Это невозможно высказать словами, но чувствуется сердцем. И Юрий почувствовал...

Закопченные росписи -- изрядно потрескавшиеся, требующие реставрации, почерневшие старинные иконы, кое-где, может быть, даже безвкусица, слащавость в оформлении храма, но дух все равно особый: чувствуется, что здесь не прекращалась молитва в самые тяжелые времена. Те бабушки с узловатыми натруженными руками, которые покоятся сейчас на церковном погосте, -- они здесь молились. Прибегали домой после тяжелого физического труда в поле, на ферме, топили печку, кормили детей, доили корову и шли в храм молиться, хоть никто их не поощрял за это. И о благоукрашении храма заботились, последние свои трудовые копейки отдавали. Так и дожил храм до двадцать первого века, вот только потомков этих бабушек уже нет в селе...
 
В девяностых годах какой-то делец посмел покуситься на иконостас, искусно исполненный маслом на холсте, не сумел достигнуть только верхнего яруса: слишком высоко, а в трех нижних аккуратно вырезал холст с иконами. Понял, расчетливая душа, что это ценная работа, но другого не понял: отзовется ему это в его земной и вечной жизни.

 На Литургии в храме стояли пять человек, кроме Виктора с его семьей и Юрия. Пела и читала монахиня из Углича. Старенький священник слабым надтреснутым голосом вел службу.

Все было ново, непривычно для Юрия, поэтому служба воспринималась особенно остро. Юрий старался внимательно слушать и молиться, но где-то над его сознанием витали мысли:"Кто мы такие? Мы потомки тех самых бабушек, которые восприняли христианскую веру с детства от своих истинно верующих родителей. Так сказать, -- непосредственная, непрерывающаяся преемственность поколений. А мы? Мы только недавно осознали, что нужно вникать в христианское учение, нужно учиться жить с Богом. Мы только учимся. Как это получится у нас? И сумеем ли мы своих детей научить этому? Да и сколько нас? Единицы. В столице этого не чувствуется, там храмы полны, а здесь, в глубинке... А что же по всей России?"

Вечером они с Виктором пошли прогуляться по окрестностям. Солнце село, но небо еще светилось. По обеим сторонам протоптанной в соседнюю деревню дорожки -- луга, заросшие разнотравьем. Деревня Высоково не такая живописная, как село Троицкое, и нет в ней колорита старины, уходящей в древность, -- деревня напоминает о недавно прошедшем времени советской деревни: домики больше кирпичные, стандартные, скучные, какие строили для рабочих совхозов. Зато около них кое-где стоит сельскохозяйственная техника, пахнет коровами, проселочная дорога вытоптана скотиной и заезжена тракторами. Справа от деревни друзья впервые увидели засеянное поле: на нем колосилась рожь.

Дорога за деревней вела в низину, над которой поднимался белый, как парное молоко, туман. Над дальним лесом стоял огромный розовый диск луны. И всюду -- тишина, покой, красота. На взгорочке на фоне светящегося неба красиво читались силуэты домов еще какой-то деревни, манящей своей загадочностью путников, настроенных постигать красоту родной земли. И туда захотелось подняться, пройти через низину, сквозь туман...

Но в низине оказалась речушка. Это та самая река Устье, которая почти пересохла в районе села Троицкого и превратилась в болото. А здесь она представляла довольно серьезное препятствие. Нигде никакого мостика! И вдруг друзья наткнулись на... паром. Чьи-то заботливые руки соорудили самодельный паром: с берега на берег перекинут крепкий трос, на воде -- плот. Каждый сам, цепляясь за этот трос, переправляет себя на другой берег.

Что-то древнее, первобытное было в этом пароме. Молодые люди развеселились, переправляясь на другой берег, замочили ноги. В низине пахло парной водой, осокой и еще чем-то "болотным", незнакомым городскому жителю.

Виктор первый весело побежал вверх, на взгорок, к тем манящим к себе избам, которые они увидели с того берега. А Юрий остановился, чтобы оглядеться и еще раз запечатлеть в памяти картину этого чудесного вечера: и силуэты домов, и поле, и лес вдалеке, и молочный туман в низине, и паром, и нежно-розовый край вечернего неба, и светящийся диск луны.

Все это казалось ему нереальным, будто нарисованным на картине, если бы он не ощущал кожей, обонянием передвижение тепла и вечерней прохлады, запахи остывающей в реке воды и трав, растущих на пригорке.

И тут , неизвестно почему, он вдруг ясно понял умом и сердцем, что никакие наши чаяния, что Россия возродится, не осуществятся, если люди, живущие в этих деревнях и городах, не обратятся к Богу. Невозможен никакой экономический, политический, научный, культурный подъем без духовного подъема нации.

А духовного пока не видно: в единственной на всю округу церкви в воскресные и праздничные дни стоят единицы. Мы, как и "благополучный" Запад, не нуждаемся в Боге. Кому, как не нам, припадать и припадать к стопам Его, вымаливая прощение грехов целой нации: убиение помазанника Божия и его семьи, братоубийственной войны, розни и ненависти друг к другу, прочно воцарившихся в душах современных людей, равнодушия к добру и злу. Нам нужно днями и ночами стоять в храмах Божиих и молить о прощении и спасении России. Без этого никакого благоденствия в стране не будет, будь хоть семи пядей во лбу какой-нибудь новый правитель, который будет обещать вывести Россию в число самых передовых держав мира. Не будет никакого процветания без Бога!

Все это ясно, как день, стало Юрию тем вечером, когда он стоял на высоком берегу маленькой ярославской речушки Устье, через которую он только что переправился с помощью самодельного парома, и не мог оторвать глаз от милого сердцу русского человека пейзажа: вечернего неба с огромным, неправдоподобным диском луны над необозримыми ярославскими лесами, среди которых утопают трогательные бедные деревушки, мягкого тумана внизу, над рекой, и силуэтов новой загадочной деревушки на высоком берегу, куда уже успел подняться Виктор.

Почувствовав все это в одно мгновение, Юрий, неожиданно для самого себя, начал вслух горячо молиться за людей, живущих в этих деревнях, за своих близких, за всю Россию. Он никогда так искренно, от души не молился в своей жизни, как в этот миг: с такой очевидностью его сознание пронзила мысль о том, что без Бога-то ничего не изменится в лучшую сторону на Руси, Господь не даст нам никакого внешнего благополучия без внутреннего пребражения душ человеческих.

"Господи, помоги мне молиться за нас, за русский народ и никогда не забывать то, что мне открылось в этот вечер у парома!" -- молился Юрий.
На взгорке стояла деревня Слобода, и в ней было побольше обитаемых  домов, чем в Троицком: новые и старые дома с резными наличниками, довольно крепкие, у некоторых домов -- даже сельскохозяйственная техника. Значит, живет деревня!

Домой возвращались другой дорогой, через песчаный карьер. Луна уже поднялась высоко и лила свой привычный фосфорический свет на песчаную дорогу, на высокие сосны и маленькие сосенки, стоящие, как свечечки, на месте прежних вырубок. Пейзаж очень напоминал лермонтовское:
Выхожу один я на дорогу,
 Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...

Все так, как в этих хрестоматийных стихах, но только не пустыня, а песчаный карьер в Ярославской области под Угличем. И тихая, светлая ночь; и вся природа -- "внемлет Богу". Как это чувствуется здесь, в этом незнакомом месте, так похожем на лермонтовскую "пустыню"! Природа -- она всё та же, что в девятнадцатом веке, что в двадцать первом, хоть человек своим произволом постоянно меняет лицо земли. И Бог -- Он неизменен, Он держит всю вселенную и ведет человека и человечество. Только человек не хочет в это верить, дерзко отвергает Его.
О, как остро Юрий сейчас чувствовал это, возвращаясь по песчаной дороге карьера с большими и маленькими соснами по обочинам, освещенными ярким лунным светом:
... Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
В небесах торжественно и чудно,
Спит луна в сиянье голубом...
Снова из самой души выплывали лермонтовские строчки, и Юрий думал:"Как полезно возвращаться к классике! Она, как и природа, не меняется, не стареет. А лучше и не скажешь: и "луна в сиянье голубом", и "звезда с звездою говорит", "торжественно и чудно" в небесах, во всей природе, везде, вокруг и в душе... А ведь душа Лермонтова искала Бога, -- неожиданно осенила его мысль. -- Какого "покоя" и какой "свободы" он жаждал? Уйти от суеты светской, от собственной мятежности, достигнуть духовной свободы, покоя... чтобы вот так, как в природе сейчас: торжественно и чудно на душе -- и никто вокруг тебя ни в чем не виноват... этого только огромной внутренней работой можно достичь, а человек ищет все каких-то внешних причин..."

Друзья миновали карьер и вышли на дорогу, ведущую к Троицкому. Храм Живоначальной Троицы на Устье величественно возвышался над местностью в темноте ночи, словно неусыпный страж, охраняя покой тех немногих обитателей села, что живут в нем, и вечный сон тех нескольких поколений, что упокоились на погосте возле храма.
И Юрий вдруг почувствовал, непонятно почему, что не умерла наша великая Россия, та Россия, по которой мы плачем, что-то притихло, затаилось, спит во всем окружающем мире: в этих бедных в своем безлюдии селениях, в соскучившихся по рукам хлебопашца полях, вокруг которых замерли в ночном безмолвии кущи ольшаника, в черных силуэтах огромных елей и сосен, обступивших темной стеной песчаный карьер. И снова (словно давно заученный урок) в уме всплыли строчки русской классики (уже тютчевские):
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной...
"Что же "сквозит и тайно светит" мне сейчас, в наш двадцать первый век? -- думал Юрий. -- Тогда вся Россия была пронизана духом Православия, и именно в христианском духе народа видел поэт силу своей Родины. А что же сейчас, когда оторваться от мыслей о материальном благополучии и пробудить желание жить жизнью духа современному человеку почти невозможно? Он не верит в жизнь духа, он не думает о нем после семидесяти лет безбожия. И в то же время... откуда мы знаем, как томится этот дух в каждом из тех, кто сейчас спит, казалось бы, мирно в этих ночных притихших деревушках? Кто знает? Один только Бог. Ведь дух-то дан каждому от Бога. Для человека есть только один путь спасения души. И Россия идет этим путем, это ей присущий путь. Точнее -- Бог ее ведет этим путем. Силуан Афонский сказал, что для какого-то будущего блага Господь попустил России эти страшные испытания в двадцатом столетии. Благо-то это духовное. Никакого другого "блага" быть не может. Вот почему Господь попустил эту катастрофу в России на самом пике ее экономического, политического подъема. Ведь страна наша, судя по темпам ее развития в начале века, была бы сейчас самой процветающей державой в мире. Но не это главное для Бога, а дух народа".

-- Самодовольному и самоуверенному Западу, живущему исключительно земными ценностями, этого не понять, -- заключил Юрий, вслух развивая перед Виктором свои мысли.
-- А разве мы не стремимся изо всех сил тянуться за ним? Разве мы не этого же хотим: материального благополучия, комфорта для тела и души, испорченной стремлением только к земным благам? -- возразил Виктор.
-- Да, тоже хотим. Но, согласись, все-таки в нас, русских, есть что-то такое (оно таится где-то в глубинах души), что мы никогда не будем удовлетворены этим. Это есть и в тебе, и во мне, и в том бомже, который не работает и роется по помойкам... Иначе зачем мы с тобой пришли в церковь, чего нам не хватало? Душа чувствует, что она предназначена для чего-то высшего...
-- Да, но нас так мало, у кого душа требует чего-то высшего. Отчаяние берет, глядя на народ, на эту разруху, на скудость запросов молодежи, на их культуру, точнее -- бескультурье, невоспитанность. Вырождение нации какое-то... Наши писатели-классики верили в русский народ, а народ, хоть и крепостной был, но именно в его недрах рождалась великая национальная культура. Сколько всего прекрасного вышло из недр этого самого крепостного крестьянства: наш богатый русский язык, сказки, пословицы, поговорки  с их народной мудростью, поэзия, музыка, изобразительное икусство... Именно в этом народе "сквозит и тайно светит" нечто такое, что давало надежду на великое будущее его. Но ведь мы знаем, чем все кончилось...

-- Почему "кончилось"? История продолжается... Я хочу верить словам святого, что для какого-то будущего блага попустил Господь эти испытания русскому народу. Ты знаешь, я вдруг сейчас, на этом пароме, почувствовал... что-то такое влилось в мою душу независимо от меня: возродится Россия. Только это будет не банальное "материальное благополучие", а духовное возрождение. Может, предстоит пройти еще через какие-то потрясения, но Господь заставит проснуться русский народ. Не надо своим умом стараться понять, как и что будет. Это только Богу известно. Надо только жить и верить, работать на своем месте и стараться быть христианином. А Бог свершит, Он свершит за нас. Ты знаешь, я вдруг понял тютчевские строки:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать --
В Россию можно только верить.
Мне они стали понятны как-то изнутри: "общий аршин" -- это экономическая, политическая мощь страны, так судят о процветании страны на Западе. А ведь Богу не это нужно от человека. Россия идет путем Божьим, путем веры, и Господь не оставит нас на этом пути, не отступится... Это и есть наша "особенная стать". Представляешь, как интересно жить в нашей России? Не променяю ее никогда на благополучную и сытую Европу! Разве в сытости счастье?
-- Ты прав, тысячу раз прав! -- с радостью согласился Виктор, -- будем жить и верить, и стремиться только к одному -- быть христианином каждому на своем, самом скромном, месте.
 
Через три дня Юрий возвращался в Москву. Мимо неслись поля, над которыми поднимался легкий белый туман, темные зубцы дальних лесов на горизонте, вечернее небо с розовыми облаками -- все мимо, мимо... Юрию казалось, что "сказочная страна Троицкое", как он мысленно назвал для себя это ставшее для него благословенным место с его удивительным храмом, и паром через речку Устье, и песчаный карьер, освещенный лунным светом, и та молитва на пароме, которая, как нечаянная радость, опустилась на него откуда-то с неба, -- все это, казалось ему, останется в сердце навсегда.

"Да, мы находимся еще "на пароме", у переправы: только учимся жить по-новому, по-христиански, только пытаемся приобщиться к духовной жизни, еще мало понимаем, что это не выполнение обрядов, а изменение всего внутреннего строя души, образа жизни. Мы еще не знаем, что такое благодать Божия... Мы подошли к парому, потому что хотим переправиться на тот берег, мы видим его с нашего привычного места обитания, с нашего "берега" и тянемся туда... И паром нашли, и место переправы... Только вот своими силами ничего не сможем... Бог поможет тем, кто устремлен душой к "тому берегу", -- размышлял Юрий, сидя за рулем.   
               
               
                2015 г.