1.
«Цыпленок, твой поезд завтра в 22:50».
Первая смс, которую я получила. Она извещает о том, что 23 июля, без десяти одиннадцать вечера, поезд отойдёт от перрона Московского вокзала, и я вернусь с очередного бардовского фестиваля.
Просто телефон Нокиа с веселой арабской клавиатурой получил сообщение от телефона Моторолла.
Просто мы расстанемся. Но до этого – мы встретились.
Что было до той смс?
«Кем была я до тебя?» - так поется в моей любимой песенке. Не так уж и много хорошего было «до». Я приехала в Москву в августе 2003 года. Позади было Подмосковье, театр, каскадерский клуб, керамическая мастерская, несколько лет работы в переходах и электричках, стихи и проза. И одиночество.
На момент нашей встречи, в 2006 году, я второй год работала в редакции технического журнала. До того, как попасть на южную окраину Москвы, в первую квартиру, которую я нашла сама, долго скиталась по Москве, по чужим углам, голодала иногда, училась в институте, безработничала и гульбарила отчаянно. К июлю 2006-го снимала койко-место на окраине Москвы, третий год ходила с КСП-эшниками по лесам и фестивалям. Но главное – училась на заочном отделении института, а попутно писала стихи и песни.
Просвета не ожидалось, но вера в чудо – не оставляла. Было много мужчин, которые хотели купить себе игрушку в ошейнике. А я не продавалась. Ждала чуда, ждала и верила.
И оно случилось. Его звали Алекс Билл – как называли его друзья. Мне было двадцать два. Ему – пятьдесят два.
В той жизни, три года до нашей встречи – и полгода после встречи с Биллом, я дважды в неделю приходила в бардовский кабак, где пили до чертиков и пели до одури. И мне казалось, что те люди любили меня, как и их я любила. А теперь они презирают и ненавидят, но это уже не важно. Потому что я ушла от них всех.
Тот июль 2006 года был нелёгким. Я работала на двух работах, третий месяц без выходных. После работы в редакции я спешила на Киевский вокзал, а там – прыгала в электричку и летела в поселок писателей, где с упоением слушала моего Мастера, стучала по клавиатуре и чем могла помогала единственно ценной работе в моей жизни. Что-то держало на плаву, на скорости, близкой к сверхзвуковой. Что-то заставляло двигаться вперед. В июне я впервые одна прошла автостопом до Пензы. Ещё не зная всех его законов, ещё нарушая традиции и этику, но дошла. Одна, в два часа ночи, от Казанского вокзала – к вокзалу Пенза-1. Там решила я многие вопросы, и, возвращаясь ночью в поезде, дописала самую главную на тот момент песню.
Концы с концами не сводились. Научилась питаться хлебом и водой, не покупать одежду, перенаправлять силы. Зато у меня просто физически не было времени пить водку и думать о глупостях. Лишь иногда от усталости нападала тупая бессонница. И тогда, чтобы выключать голову, я выпивала бутылку пива. Но и она не помогала. К тому же пробивала брешь в бюджете, и становилось тошно.
Как-то вечером, придя с работы, я нашла в интернете, в своем блоге приглашение от друга Дивицкого на очередной фестиваль – приехать и поработать на второй эстраде концертный час. К утру я решилась, послала всё подальше, взяла на работу походный рюкзак и старенькую гитару. И после работы ушла автостопом в Петербург. На Кронштадт, где был намечен очередной фестиваль авторской песни.
Из Москвы я вышла в семь вечера, к девяти часам от города Клина потянула трассу – с дальнобоем по имени Дима. И другом-поэтом по имени Андрей. И закружились мысли. Те самые, от которых ты сходишь с накатанных рельс, ломаешься и плачешь бесслезно и страшно.
Пока машина тащилась по М10, приходили самые разные мысли. Двадцать два года, из них – уже четыре прожито в Москве. Институт, экзамены, сессия. Похороны, пьянки, походы. Круг замкнут. И вырваться, подняться из него – нереально. Так казалось мне той ночью с 20 на 21 июля 2006 года. Любимое занятие – закапываться по уши в пережитое и до дрожи заниматься садомазохизмом с самой собой. К рассвету я пришла к выводу, что самое лучшее для меня – утопиться в Финском заливе – проще, дешевле и правильней. Столь серьёзно и просто у меня пока ещё ничего не удавалось додумать до конца. Вот ведь – лежа на койке в машине – и вдруг додумала (где-то под Вышним Волочком, в четыре утра, без сна). Почему-то из той поездки запомнилось, как на рассвете мы остановились в Крестцах и накупили пирожков. Закутали их в полотенце, и всю дорогу до Питера они оставались горячими, словно щенята, дышали под полотенцем.
В 11 утра я была в Питере. Полная решимости и холодной готовности дописать свою повесть. К половине первого дотянули до Кронштадта. Там, в конце Тулонской аллеи помещался яхт-клуб. В котором пока и духа бардовского не было. А в начале Тулонской аллеи стояла часовня Ангела-хранителя.
Тополиная аллея звенела от зноя. Тополиный пух стлался по всем углам и выпархивал из-под ног. Я кинула под дерево рюкзак, положила на тёплую пыльную траву чехол с гитарой и пошла на берег. Там, у воды присела на камни.
Несолёное здешнее море. А так хотелось настоящего моря. Я росла на море и не видела его ровно половину жизни – 11 лет. Неподалёку нагло нарисовался парусник. И вот тогда мне стало по-настоящему плохо. Есть песня - «Малыш, возьми мои паруса…», она много лет держала меня на плаву. И вот…
Весёлая пропойца и пропЕвица получилась из меня.
Засунула голову в грязную воду, распластавшись по камням, пыталась заставить себя захлебнуться. Наверное, со стороны это смотрелось как первое утро Робинзона. Вот только полз пострадавший обратно в море.
И впервые за три года вдруг сломалась и, оторвавшись от воды, заревела отчаянно и горько. Особенно, когда поняла, что инстинкт сильнее и жить всё-таки хочется. А от этого кому угодно станет плохо. И началось другое – судорожное вымаливание прощения у Бога.
Через несколько минут параноидально-суицидальный приступ прошёл. Вместо него меня начала тревожить невысокая сухопарая женщина, которая появилась рядом. Она сказала, что её зовут Тамара, что она из Мурманска. Убегая от её подробных расспросов – что случилось, чем помочь – я пошла обратно к рюкзаку. Впервые не узнала саму себя – раньше я не убегала от людей, от вопросов и желания помочь. Директор мой тогдашний, подъехал со своей командой к яхт-клубу. Но остановилась на углу и посмотрела на часы - 13:25. И замерла – сама не знаю отчего.
На залитую солнцем площадку вылетел сверкающий чёрный джип Ниссан, а следом за ним грузовой мерседес «Служба спасения». Первая мысль была – что-то случилось! Вторая – кого спасать?
Кто бы знал, что случится обыкновеннейшее чудо, а спасать будут меня саму?
Но из джипа первым выскочил мой друг Дивицкий. И побежал ко мне. Мы столкнулись в тени яхт-клуба, обнялись. Непривычно бородатую его мордаху я расцеловала с щенячьим воплем. И тут из джипа вышел человек с пепельно-русой бородкой. И рысьими глазами. Я еще не разглядела толком его лица, я ещё не услышала его голоса – но уже силой заставила себя не смотреть, не замечать, не думать, не…
- Воробьенок, знакомься, это Билл. Загружайся в машину.
Не успела ни разглядеть, ни по привычке протянуть руку. Повернулась к рюкзаку, перехватила лямку, вскинула на плечо и почувствовала, как мгновенно улетучилась тяжесть. Обернулась и встретила взгляд светло-карих рысьих глаз. Сияющих, хитрых, безжалостно-нежных. Что было в них в тот момент, я не разгадаю, наверное, никогда. Пепельно-русая бородка, смуглая кожа, концы острых почти эльфийских ушей. И совершенно неуловимый возраст, совершенно неведомая родственность, единство не по крови – по духу.
И глубокий бархатный голос:
- Я помогу...
Хотела фыркнуть в ответ и не смогла. Только улыбнулась. И забухало в груди – как у щенка, которого приласкали. Такого щенка надо пристрелить – ни пса из него не получится, ни волка уже не выйдет. Жаль, никто не пристрелил в тот час. Было бы проще.
Наконец, вскочила в джип, мы поехали. В машине уже было трое – как ещё и мы с Андреем уместились – непонятно. Только на третий раз въехали на территорию – охрана почему-то трижды выгоняла нас за ворота и трижды мы врывались обратно, на территорию. А вкруг машины метался тополиный пух и сухая листва, и солнечные лучи в этом круговороте – словно стрелы летели в нас. Почему-то перед глазами возникало и пропадало тускло мерцавшее обручальное кольцо на руке спасателя, сидевшего рядом. Хрипловатый смех водителя, голос Дивицкого, запах дорогого одеколона и профиль начспаса – я запомнила каждую минуту, каждый жест и каждое слово. И смех – чуть грубоватый, чуть соленый на вкус, но такой долгожданный смех этого человека.
И когда мы всё-таки прорвались, то увидели совсем небольшую площадку клуба. Небольшая прямоугольная территория, море по бокам и впереди, а чуть левее – большой ржавый ангар. Наш отряд заехал на самый край, к причалу и остановился около огромной ржавой рамы, лежавшей в траве. Под ногами хрустела «бижутерия» - болты, гайки, мусор и стекло. Я выпала из машины и подумала вслух:
- Как после Армагеддона.
Выбрали место почище, стали ставить палатки. В какой-то момент начспас и я оказались рядом – стояли и смотрели на море и соседний причал. Там маячил белый парус. И вдруг пропела строчку из песенки Митяева: «Вернусь, вернусь, вернусь – дробятся по Хибинам…» Словно угадала будущее.
Мне, конечно, говорили, что земля в Кронштадте – камень. Но чтобы настолько! Промучившись с колышками своей допотопной палатки до упора, я позвала:
- Помогите колышки загнать! – и крепкие руки начспаса тотчас же отозвались. Помог так, что кованые колышки, изогнутые буквой «зю», ещё долго радовали меня в походах. А я посеяла их впоследствии от Луховиц до Воронежа.
Когда лагерь возник, а на поляне появились стол и стулья, мы собрались и начали «фестивалить». Золотистые снаряды баночек пива «Бочкарёв», искрящаяся от соли щука, Билл, Дивицкий, ребята-спасатели, московские друзья и я.
И лёгкий, бесхитростный разговор-знакомство. Я лежала в походном раскладном кресле, улыбалась и щурилась от солнца.
Легкий хмель позванивал в голове, солнце, словно меховой зверек, бегало по плечам и рукам. Маленький складной ножик начспаса, татуировка десантника на его руке и красная куртка. Две машины рядом – черный грозный конь Ниссан и большая белая толстая коровка «Служба Спасения».
После приступа отчаяния, случившегося на берегу, накрыла усталость. Но вскоре и она, благодаря хмелю и веселым собеседникам прошла. Разговоры и смех – только ради этого и стоит ездить по фестивалям, искать этого людского тепла бесед. Разговоры и смех, а рядом – за плечом причала, за нашими плечами – море дышит и слегка покашливает на камнях. И бесконечное слегка матовое небо, над нами, над Кронштадтом и берегом, усыпанным ржавым ломом, поросшим редкой колючей травой. Ива невдалеке и тополиная аллейка чуть поодаль. Напротив тополей ангар – рыже-ржавый, раскаленный и гулкий.
Билл в красной куртке спасателя сидел напротив и почему-то повторял, как заведенный:
- Берегите эту девочку. Берегите эту девочку.
Я видела его морщины, его усталые и добрые глаза, щурилась и плела какую-то чепуху. Он слушал внимательно, иногда смеялся, а мне стоило большого труда не встречаться с ним взглядом.
Потому что было стойкое ощущение, что на самом деле во всём мире только мы. И мой лепет, его смех – это обманка, мишура, а разговор намного серьезней и значительней – звучит внутри, в том пространстве, куда нет входа остальным, где есть только я и он. Могу только описать ощущение – не мысли. Содержание того безмолвного разговора, что шел между нами: о том, что мы встречаемся каждую нашу жизнь. Каждый век, рождаясь и умирая, мы встречаем друг друга; каждый раз встречаясь, в момент встречи – вспоминаем все предыдущие встречи. И снова расставаясь – обещаем друг другу разлуку не навсегда. И снова, круг за кругом, век за веком, жизнь за жизнью – мы встречаемся, мы улыбаемся друг другу. А всё, что звучит и происходит снаружи – только для тех, кто рядом. Всё напускное – внешнее. Всё истинное – внутри, в безмолвии, которого не нарушить никому.
Какой силой мы обладали вдвоем? Каким странным могуществом?
Друзья, сидевшие вокруг нас – притихли и, наконец, я поняла, что мы с начспасом сидим напротив друг друга, а все окружающие – молча смотрят на нас. И через секунду я поняла, что мы говорим с начспасом по-узбекски уже несколько минут. Не отрываясь, глядим друг другу в глаза, мешаем узбекские, английские, польские и русские слова – говорим, бессознательно заполняем воздух звуками – чтобы никто не расслышал настоящих наших слов, что словно жемчужинки скатываются с языка и убегают по камням в море.
- А они друг друга понимают! – пошутил один из моих друзей, огромный и добрейший человек. И круг распался, захлестнул ветер, и всё стало человеческим, прежним и неважным.
Спасы вытащили снаряжение, занялись разведкой дна, а я прошла по заброшенному, разбитому причалу до конца и там остановилась. По камням шуршали ленивые волны, край причала был под ногами, а впереди – только молочная даль, в которой неразличимо гудел и шевелился Санкт-Петербург, которого я ещё не видела толком, но который уже был подарен мне человеком, который стоял на берегу, смотрел на меня и уже знал все, что с нами произойдет. Все – до конца.
А я заставила себя уйти с друзьями в город, где прыгала по этажам разрушенной булочной, перелезала через заборы и смеялась. Мы зашли в какой-то из полуразвалившихся арсеналов, после залезли на старинную пушку в какой-то из аллей, вдоволь покачались на игрушечных розовых слониках на детской площадке. И сели на берегу канала у огромного бирюзового храма Иоанна Кронштадского с невыразимо красивой девочкой и двумя моими хорошими друзьями – Спиритом и Лешим. Пили портвейн и закусывали хлебом – хмель накатывал, окутывал мягкой ватой, расслаблял, рассеивался, оставляя легкую боль в голове – и исчезал бесследно, словно организм контролировал количество спирта в крови – выводил лишнее так быстро, что мозг успевал отдохнуть, поплавать в тумане – и снова приготовиться к работе.
Потом мы вернулись в лагерь. Входя в ворота яхт-клуба, я только мысленно представила лагерь и сразу нашла Билла. Он сидел между палаток, у достархана моего тогдашнего директора. Я подошла, увидела улыбку и, взяв гитару в руки, начала петь ту песню, что писала в поезде Пенза-Москва. Песню про отца, про мост, связующий с ним. И допев до последней строчки, всю песню глядя тебе в глаза – поняла, что судьбу уже не изменить, что началось что-то такое, чему никогда и никто не даст названия.
- Воробушек, нам надо выпить! – начспас тряхнул головой и потянулся к стаканчикам на достархане.
- Я пью только из своей пиалы. А она у нас в лагере осталась.
И начспас встал и пошел в наш лагерь, на край яхт-клуба. Он еще не был пьян – я помню это хорошо. Шумная компания, умолкшая во время моей песни, принялась балагурить пуще прежнего. Я смеялась, пела что-то ещё. Прошло несколько минут – до нашего лагеря было рукой подать, но начспас не возвращался. Стало не по себе. Я вскочила и побежала к нашим палаткам.
Навстречу мне вышел Билл. Мы оказались у самой сцены, под тополями, а вокруг не было никого. Он протянул цветастую китайскую пиалу, которую мне подарили в Пензе, а потом взял меня за плечи:
- Воробушек, я люблю тебя.
Ржавый ангар за спиной, предвечерняя истома после жары, сцена, сколоченная из чего попало, шум лагеря, палатки хлопают на ветру, а мы стоим посреди всего этого. И Билл смотрит в глаза, а я гляжу в его рысьи-янтарные-медовые-чертовы-ангельские глазища и вижу, чую, чувствую, осознаю и знаю, что то, что он сказал – правда. И ещё я чую по-звериному, чую спиной, как смотрит на нас мой тогдашний директор, как его тихая белая ненависть хлещет мне в спину. И осторожно освобождаюсь от рук начспаса, и бормочу какую-то нелепую глупость, сломавшую все:
- Ты будешь моим крестным отцом, Билл… – и понимаю, что жалко и малодушно лгу сама себе, что уже не могу, не смогу больше жить, как прежде. Но и он понимает, что я говорю чепуху, что это – простая защитная реакция психики, что это – лишь реакция на пиковый порог ощущений. Он знает, что я отвечаю в сердце своем. Знает. И больше никогда не забудет.
Вся моя жизнь была дорогой сюда, на причал, к этому человеку с серебряным кольцом на пальце, к этой судьбе по имени Билл. Но, поворачиваясь к нему спиной, я уже знала, что случилось. Что пропала моя душа, навсегда пропала и не будет мне покоя. И только умерев – можно будет изменить что-то. Мне придется умереть, гораздо позже, умереть и воскреснуть. Разувериться в том, что любовь существует, разрушить свою карьеру, жизнь, семью, похоронить свою семью, друзей. Потерять себя и найти, переломать свои крылья и бросить писать. Несколько раз пытаться покончить с собой. И снова поверить в жизнь. И когда я все это преодолею – вернется все. И любовь, и музыка, и стихи, и песни, и Театр, и все, что составляет смысл моей жизни.
Понадобится тринадцать долгих лет, чтобы понять, что в тот день я просто впервые в жизни встретила настоящую любовь. И неважно, кто он – в тот миг я увидела в Билле сияние Бога и поняла, что любовь – когда кто-то в тебе познает Бога, а ты в нем. Не столь важно, с кем ты спишь, кого любишь, от кого рожаешь детей. Любовь – едина, она живет в каждом человеке, что приходит в твою жизнь, и просто надо понять, что ты его любишь, что ты подключаешься к невероятному источнику жизненных сил, счастья, жизни – каждый раз, когда влюбляешься. И только от тебя зависит, как долго ты проживешь в любви, а значит – с Богом.
Шли к достархану, уже приговоренные. Приговоренные. Я снова пела и читала стихи, снова веселилась и гульванила. Начспас по-прежнему сидел напротив. Казалось, ничего не изменилось. Но мы с ним знали, что точка отсчета – уже пройдена. И всё теперь было в руках Божьих. Потому что сегодня я увидела Бога. Я поверила в Бога, который есть любовь.
Накатил вечер, мы ненадолго разлучились, я пошла искать знакомых, он пошел готовить лагерь к вечерним посиделкам.
И снова сошлись в нашем лагере, за столом появились друзья, начали петь. В какой-то миг Билл исчез в своей машине – она стояла за большой машиной «Службы», потому никто не мог видеть, что в ней творится. Я пошла следом – сели на передних сидениях – и вдруг, не сговариваясь, прижались друг к другу – так, словно через минуту расстанемся навсегда. И время остановилось…
Вечером я сидела на причале, смотрела на лагерь. Начспас сидел со мной рядом. Он рассказывал мне о себе, об Афганистане, о спасателях, о семье. Потом мы взяли друг друга за руки и долго молчали. Чаще всего слова нам были и не нужны, потому что разговор продолжали наши души. А потом вернулись в лагерь.
День скомкался, сумерки начали сгущаться. Усталость брала верх.
- Проводи меня, начспас – попросила я его. И мы пошли к моей палатке.
Там, в красно-синем сумраке, при свете фонарика – Билл впервые поцеловал меня. Первый раз. Он прижался губами к моим векам. Я провалилась в сон. И всё. И не было ничего. Не верится сейчас – когда я пишу это, спустя несколько лет. Ни он, ни я – не смогли друг друга коснуться, как мужчина и женщина. И не сможем никогда, как выяснится к эпилогу этой книги. И мне кажется, что обоим нам в тот день подарили такое сокровище, которое оскорбила бы любая плотская связь. Позже он пришел ещё раз – принес дополнительный спальник, укрыл меня и улыбнулся в темноте. Я не видела этого – почувствовала.
Было утро – двадцать второе июля.
Проснулась, вылетела по привычке из палатки – помчалась справлять природные надобности и вымучивать из себя сонную ломоту. Пока скакала, как подмосковный ягненок по огромным камням, пока выбивала из себя лень – солнце поднялось выше. Долго смеялась, глядя на воду, долго растягивала руки и ноги, что-то напевала. Возвращаясь к своей палатке – увидела, что у «Ниссана» открыта дверца. Билл выглянул оттуда, улыбнулся и сказал:
- Иди сюда.
Разве я могла не послушаться? Устроилась на разложенном сиденье, обняла его покрепче и грелась в ласковых мягких лапах. Не поверить сейчас, но мы только обняли друг друга, приютились в руках друг друга – и стали говорить. Было утро – для разговоров и для обещаний. Наученные горьким опытом – не обещали друг другу ничего, ничего возможного и ничего невозможного, просто знакомились, сравнивали свои дороги и свои мысли. И прикасались губами друг к другу – так, как касаются друг друга дети – без грязных мыслей и без пошлых намеков. И, наконец, Билл спросил:
- Скажи, ну что мне сделать для тебя? Я всё могу.
Это было искушение – я понимаю это только сейчас. Два человека, которые не знали прошлым утром о существовании друг друга, которые ехали на бардовский фестиваль, чтобы отдохнуть – встретились вчера. А сейчас между двумя людьми, которые не согрешили, не коснулись друг друга, как мужчина и женщина – сейчас сидят в машине, под одним спальником, изредка целуя глаза или плечи друг другу.
Между нами родился Господь. И теперь я называю это так. Два разных человека, которые молятся одной Силе – два человека, которые боятся сказать слово «любовь». И молятся они – одному Сущему, который явлен между ними. Слаба я в теории, поэтому и называю то чувство, что возникло между нами именно так. Господь, которому мы молились в то утро, которому молились три месяца, и в которого теперь верю. Несмотря на то, что и Билл и я сделали потом все, чтобы убить друг друга.
Я могла бы попросить у него всего: денег, вещей, одежды, жилья, квартиру, драгоценности – всего, что угодно из мира материального. Смешно – он мог все это. Мог купить квартиру, шубу, бриллианты… А я, рассказав свою историю, попросила самого заветного:
- Найди моих родных. Найди, пожалуйста.
И Билл пообещал…
Потом – я читала тебе стихи, а ты – прочитал два своих рассказа. Один из них, «Оазис», я помню до сих пор. «У каждого человека в жизни должен быть такой оазис, который будет светить ему». Смысл в том, что у каждого должен быть далекий остров, полный счастья, света и любви – и тогда легче жить, помня, что пережил, что был на том острове. Этот остров – будет светиться внутри тебя, как огонек, позволяя верить и любить, являясь твоим сердцем, твоим смыслом.
Фестиваль просыпался, уже начался день. Сердце тревожно болело – я не понимала почему. Впереди была работа на одной из малых сцен, впереди были прослушивания, а я боялась отойти от лагеря. Позавтракали, разбудили друзей. И в какой-то момент я зашла за машину – начспас почему-то собирался.
- Можно я тебя поцелую?
- Конечно, тебе всё можно.
Я поцеловала его и поняла – сейчас он уедет. Он убежит от того, что с нами случилось. Придумает повод и уедет. И попросила его купить мне билет на поезд, дала ему свой паспорт, а сама – поспешила прочь.
- Теперь мы точно увидимся, ведь твой паспорт у меня – сказал он на прощание.
Я отошла к сцене, а когда вернулась – увидела, что машины наготове, вещи собраны, что-то из еды и питья – оставлено друзьям.
- Возьми, - он быстро написал на золотистой визитке свой номер телефона, - мой номер.
- Хорошо.
Он будет всегда сбегать. Всегда придумывать повод, лгать – чтобы не длить нашего «едины». Он боялся того, что произошло с ним. А я – я тогда еще не знала, что такое – врать себе. Потом, позже я все узнаю и всему научусь. И пообещаю себе так не делать. И, как вы сами видите, держу обещание, пишу все, как было.
Я пожала ему руку и метнулась на причал. Силой воли заставила себя отвернуться к морю. Сердце не болело. Оно просто перестало биться. Повернулась к берегу только когда поняла, что прошло полчаса – и на берегу не было ни спасателей, ни машин. Выпила полстакана коньяка и пошла купаться. В ледяной воде – среди камней, арматуры и причальных столбов – ныряла как можно глубже, стараясь опасностью, риском, холодом – заморозить душу. Не помогло.
Позже мы сидели с друзьями на скамейке под тополями. Вытащила из кармана свою пиалу и увидела, что она раскололась на две равные половинки. Чаша распалась. Надвое. Без причины, просто потому, что была у меня в нагрудном кармане с левой стороны. Как сердце – надвое. Как вся жизнь – на то, что было до встречи – и то, что есть сейчас. А когда стало совсем невмоготу, пришло смс – «цыпленок, твой поезд завтра…»
Я протащилась через тот день – сумеречное прослушивание, концерт, полдень, закат. Ходила по кострам, читала стихи, с кем-то устроила поэтическую дуэль, с кем-то знакомилась. И слушала чьи-то песни. А в ночи на площадке над морем было fire-shoy, били барабаны, звучала гитара, а юноши и девушки крутили огненные шары и веера. Я сидела на скалах над водой, смотрела на фейерверк над далеким Петербургом, был какой-то праздник, на горизонте вырастали разноцветные зонтики салюта, опадали, море отражало все огни – а я сидела и смотрела на линию горизонта. И всё вытаскивала телефон и перечитывала смс.
Утром – был финальный концерт, мне дали какую-то грамоту и картину, нарисованную местным художником: море и форты, всё – грязно-кривое, как вся моя жизнь до этого форта. И я отпела на главной сцене, а когда вернулась в свой лагерь – Дивицкий сказал, что едет начспас, чтобы отвезти нас в город.
Черный Ниссан с багажником на крыше влетел на территорию, остановился около нас, и вышел Билл. Он улыбнулся, помог погрузить вещи. Увидев мою гитару, процедил сквозь зубы:
- Я подарю тебе хорошую гитару…
И мы выехали в сторону Питера.
Всю дорогу я сидела на заднем сидении, прижималась головой к плечу Билла, а он как-то ухитрился вести машину. Ни слова. Ни жеста. Ни звука. Ребята, ехавшие с нами молчали. Молчали, понимая, что нам надо попрощаться. Машина летела к городу.
Мы заехали во двор к Дивицкому – старый двор заводской общаги, огромный тополь у машины. Перетаскали вещи в квартиру, ребята остались за дверью, а мы остались у машины.
- Ну, мне пора. Держись. – Он отдал мне паспорт с билетом на поезд. – Держись.
- До встречи.
Он пожал мне руку, прыгнул за руль. Я метнулась к козырьку подъезда, закатила себя за какую-то стеночку, там свернулась в клубок – и совсем по-человечески заплакала.
Он давно уехал, а я обкусывала ветру пальцы, захлебывалась и плакала, как не плакала уже очень давно. Слезы, слова, молитвы, снова слова, и сквозь этот бред, я улыбалась, плакала и улыбалась от нежданного счастья, от нежданной силы, вмешавшейся в мою жизнь. И молилась. Молилась так истово, как буду молиться много лет спустя – над умирающей бабушкой. И под окнами реанимации, где умрет отец... И у стен онкологического центра, где оперировали маму.
Вернулась в квартиру, где друзья молчали. Они всё понимали, всё знали и были рады за нас. Я нашла в паспорте билет на поезд и «я тебе там сдачу сунул»…
Билл сунул за обложку паспорта три тысячи рублей. Тогда – деньги, которые помогут дожить до зарплаты. Вернее, ровно половина моей месячной зарплаты. Но я выронила их на пол и снова заплакала. И никто из тех, кто был в комнате, не сказал ни слова. И не мог даже подойти, чтобы меня обнять.
Я хранила их полтора месяца – даже когда потеряла две из трех работ, даже когда жила на вокзале, даже стало совсем туго – я хранила их. А потом – оплатила ими курсы в Московской службе спасения. Курсы первой помощи. После того, как разбился один из моих друзей. Чтобы получить те знания, которые мне нужны. Чтобы было не стыдно носить твой подарок – куртку твоего подразделения.
Через несколько часов мы поехали на вокзал – по традиции всей командой провожали уезжающих. Сидели на площади перед Московским вокзалом в Питере, я пыталась напиться дешевым и плохим пивом, а хмель всё не брал. И почему-то ждала тебя. Ждала, хоть и знала, что ты не приедешь, что ты не хочешь видеть, как я уезжаю. Но время уже поджимало.
Мне достался сидячий вагон: кое-как втиснула походный рюкзак между сиденьями, выскочила в тамбур и, вцепившись в поручень, скусывая слезы и отчаянно молясь вслух – я уехала в Москву, всю дорогу записывая в дневник случившееся чудо. И я не знала, что жизнь уже изменилась.
Мы снова встретимся только в октябре, через три долгих месяца…
2.
Было утро и затекшие руки-ноги. Сидячий вагон, долгая ночь - скукожившись на походном рюкзаке, с опухшими от слез глазами и распухшим от счастья сердцем. Москва, матушка-Москва, город, где сбываются мечты и молитвы. И станция метро «Площадь Ильича», и рабочая неделя впереди. Я позавтракала в маленьком кафе, пугая невыспавшихся узбеков-официантов искрящейся и кипучей энергией. А потом поехала на работу, и всё у меня получалось. И прежние недописанные статьи – словно на выдохе возникли на экране компьютера, и вечерние посиделки в кабаке – были легки и приятны. А вечером – пришло странное смс:
На следующий день всё вошло в свою колею – работа, звонки, друзья, работа. И в спешке, перепрыгивая с ветки на ветку метро, отстучала:
Мы жили, связав два города, две жизни самым хрупким и самым надежным мостиком – собственными словами, «смс», «С тобой – Мое –Слово», как назвала я их.
Работа и слеты, работа и учеба, работа и новая жизнь. Стало легче просыпаться по утрам и стало осмысленным – ходить в церковь, читать Библию, слушать песни друзей и писать свои. И молиться Тому Господу, что родился между мной и начспасом.
Пока я летала на воробьиных крыльях и щедро делилась со всеми тем, что жило в душе, Билл спасал людей, искал потерянных и возил «грузы»…
А в начале августа пришла смс: «Шесть полярных перевалов в твою честь».
Их команда каждый год ходила в Хибины, на горные перевалы. И вот оттуда, с Кольского полуострова, из самого уголка земли – проросли его слова. Из снега и льда – кусочек тепла и тихий взгляд.
Было у него и другое свойство. Несколько раз возникала ситуация, когда Москва подкидывала мне неприятные, но необходимые случаи. И в те дни, когда я не знала, как поступить – ночью обязательно снился Билл. Он не говорил ничего, не поучал, не советовал. Просто приходил во сне, смотрел в глаза. Проснувшись, я уже понимала, что поступить следует только по совести. И никак иначе. И делала так, как велела совесть.
Конец июля и часть августа пролетели, как один миг. Было здорово, было грустно иногда, было мучительно больно от чьих-то слов и поступков, но сквозь всё это – не проходило волшебное чувство, что я не одна, что Бог, которого мы обрели в Кронштадте, - оберегает каждый мой шаг. И протягивались издалека-далека смс, связывая нас больше, чем ночи любви.
Была середина августа, и впереди был фестиваль песни на Валдае.
Тем утром я собирала вещи, металась по маленькой квартире, которую снимала на пару с девушкой из Красноярска и пыталась решить, как с помощью пятисот рублей добраться до Валдая и обратно, учитывая ,что билет стоит семьсот в один конец. Наконец, мне надоело страдать, я села на пол и закурила.
И в этот момент загудел телефон. От испуга не разглядела, что за номер. И услышала только имя:
- Воробушек…
От испуга не узнала голоса. А потом – было не до рассудка. Слова потеряли смысл, остались только звуки и дыхание на том конце земли. И ни Билл, ни я не запомнили, о чем был тот первый разговор. Было только ощущение какого-то чуда, какой-то сказки. Было чувство, что Бог держит нас за руки.
- Я буду звонить. – сказал он на прощание.
- Я помню тебя – только и смогла ответить.
И был поезд до Вышнего Волочка, купе и странный мужчина лет пятидесяти, который вдруг начал говорить про Байкал. А через несколько минут меня выбросило в тамбур дикой и знакомой силой. И там, в слабо освещенном тамбуре, на обратной стороне билета написала песенку:
Словно чётки смс перебирать,
Подносить к губам мобильный телефон.
Испугаться так, что голос не узнать,
Но почувствовать, что всё же это он.
И уже не понимая ничего,
Только слушать, как ты дышишь и звучишь.
На мгновенье позабыть, где мы живём:
- Я тоскую по тебе!
- Держись, малыш.
После была ночь, автостоп и туман над горой, на которой проходил фестиваль. До рассвета я бродила по фестивальной поляне и знакомилась с людьми. И на рассвете первый раз прочитала эти стихи людям. А когда замолчала – из тумана со всех сторон гору омыл колокольный звон. Туман развеялся, и выглянуло солнце.
- Это Иверская обитель звонит. – произнес кто-то.
Был удивительно добрый фестиваль, а потом меня совершенно случайно увез в город человек на (опять!) черном Нисане. Он привез меня в городок и провел по рынку, где продавали колокольчики. Сам выбрал лучший и подарил мне. «На счастье» - сказал он на прощание, а я даже не узнала, как его зовут.
Запомнилось, как лежала в саду, на траве, под яблонями, под самым чистым небом, полным синевы. И яблоки падали вокруг меня, и ни одно не задело. «А звезды в том году созрели неплохи, и падали в саду совсем, как яблоки» - как пел Юрий Лорес.
Позабыть бы тебя
Позабыть бы тебя... Да уж поздно и думать об этом.
Всё, что ныне со мной, осиянно и дышит тобой.
От вокзала, бессонной шкатулки с нехитрым секретом
До гитары, что просится в руки и просит: «Ну, спой!»
Всё, что ныне со мной, отзывается верно и чутко
На улыбку, на имя твоё, на дыханье стиха.
И серебряным ветром врывается в город мой утро.
«С добрым утром, Господь!» - просыпаясь, шепчу облакам.
Радость редких удач - телефонных ночных разговоров,
Смс - всё на северо-запад победный побег.
По артериям рек прямо к сердцу приходит твой город,
Откровение от Петербурга - родной человек.
С добрым утром, Господь, ничего не прошу, всё случилось.
Всё на свете сложилось – и жизнь, и любовь, и судьба.
Только Воля твоя, только радость твоя, только милость.
Не оставь, помоги мне поверить, что просто жива.
Я победила в том конкурсе. И сидя за кулисами финального концерта – написала первое за много лет письмо на бумаге. Друзья отвезли его в Петербург и передали моему другу – с теплом моих рук, державших бумагу и первым рукописным текстом песенки «СМС».
И снова завертелось колесо. Дела и встречи, работа и сдача номера. И непрерывная лента смс, от Москвы к Питеру и обратно. И свет изнутри и снаружи, от которого я просыпалась и с которым жила.
Потом была ещё одна песня:
Всё в порядке, и только душа заболела разлукой
С отражением в зеркале – солнечным рваным рисунком.
Потихоньку краду у Москвы серо-синие звуки
Уходящего времени, чьи-то слова и окурки.
Ленинградский вокзал растрепал ослабевшие нервы,
Накануне пила – не спасло от утраты и боли.
А далёко отсюда рассветным туманом, наверно,
Начинается ваша дорога до Белого моря.
И рубиновых строк отправленья-прибытья-прощанья
Мне уже не снести – ни в горсти, ни в котомке сердечной.
Всех нежнее имён и стихов – наизусть расписанье:
«Возвращайся скорее! До встречи, до встречи, до встречи!
Всё в порядке, и только душа заболела наукой
Терпкой жизни по вашим простым и понятным заветам,
Покидаю вокзал, улыбаюсь, беру себя в руки,
И спускаюсь в метро, и письмо отправлять тебе еду».
Подходил к концу август, приближалась осень. Появлялись новые друзья, случались маленькие чудеса на каждом шагу – словно кто-то думал о каждом моем шаге и подправлял сюжет по ходу действия моей жизни. В конце августа проездом в Москве должен был очутиться друг Дивицкий. Он попросил приехать на Курский вокзал, чтобы увидеться.
Я примчалась на вокзал с очередного «сюрприза» - в моей жизни в тот день появился известный писатель и журналист. Около часа мы общались, но до сих пор я глубоко уважаю и ценю этого человека, помогшего в тот день справиться со «страхом чистого листа» и двумя-тремя советами исправившего многие мои комплексы.
Курский вокзал. Час ночи. Зелено-грязный поезд «Санкт-Петербург – Харьков» – стоянка сорок минут. Из тамбура выскакивает апельсиновое огромное чудовище и сгребает меня в охапку, затаскивает в вагон и роняет на скамью. Я вижу перед собой Дивицкого, хохочущее и милое чудо, которое отныне я считаю братом.
- Какие новости? Что там, в Питере?
Но Алешка ничего не отвечает, хохочет и сует мне в руки кофр с гитарой:
- Открой и попробуй «девочку»!
Я «раздеваю» инструмент и беру первые аккорды.
Это не инструмент, это что-то эльфийски-совершенное и невесомое. Тонкая и нежная, как журавлик. Она лежит в ладонях так, словно искала моих рук и наконец-то нашла.
- А теперь посмотри на деку – заливается пуще прежнего мой друг.
Мир кончается здесь - уплывает, растворяется вагон, меркнут огни, и отступает ночь.
На деке – золотая табличка, намертво соединенная с гитарой. А на ней несколько слов: «Соберись, тряпка, и будь талантлива во всем. Начспас. 22 августа 2006 года»
- Она родилась 22 августа, эта гитара, - слышу я из какого-то другого измерения голос Дивицкого. – Это подарок тебе. От начспаса. Клен, красное дерево, кедр…
И чтобы мир окончательно перестал существовать, вытаскивает от кофра красно-черную куртку и сует мне в руки. Форма МЧС РОССИИ, с шевронами и званием СПАСАТЕЛЬ на рукаве.
Дивицкий смеялся, глядя на меня, а потом понял, что делать – вытащил коньяк и заставил меня выпить. Помогло. По крайней мере, смогла выдохнуть и вернуться на землю.
- Но как? Как такое возможно?
- Вот так, Воробьенок. – констатировал Алешка.
И уехал. А я осталась на перроне Курского вокзала, в красной форменной куртке. Словно начспас почувствовал, что совсем скоро мне понадобится эта форма.
Там, на вокзале я поклялась, что буду носить её с честью. Свое слово я сдержала. Куртку выкрали из подвала, где я жила, в дни, когда жизнь моя кончалась. Украли те самые, кабацкие…
На кофре гитары был ещё один шеврон «Службы спасения». И люди в Самаре и Воронеже, Москве и Рязани с удивлением спрашивали:
- А что здесь делает ПИТЕРСКАЯ СЛУЖБА СПАСЕНИЯ?
На что я всегда отвечала:
- Работает.
Но потом настал день, когда я спорола с куркти и чехла гитары все шевроны подразделения и МЧС - и сожгла их. В один день, черный день, когда я могла спасти - и не смогла спасти. В тот день, 29 апреля 2008 года я перестала быть кадетом Северо-Западной Службы Спасения. И больше никогда не надевала ту форму, никогда нк была спасателем.
И первую песню о тебе, начспас, я написала на перроне Курского вокзала, той ночью, 26 августа 2006 года. А музыка пришла позднее.
Начспас.
Начспас, это осень.
Ребят не тревожь,
Пожарище это не страшно.
Начспас, это оземь
Бросается дождь,
Но плачется он о вчерашнем.
Ты слышишь, над городом небо звенит
Натянутым куполом храма.
И листья царапают серый гранит
И лужиц причудливый мрамор.
Молва колокольная в гуле машин,
В дыхании города тонет.
И осень с тобою один на один,
А ты у неё на ладони.
Но город опять вызывает на связь.
Ребята уходят на вызов.
Ты гонишь машину, далёкий начспас,
Ты в деле, и к черту сюрпризы.
А после отбоя, в рассветном чаду,
Далёкое детское сердце
Тебе зажигает простую звезду
Чуть выше над Адмиралтейством.
(22.09.06)
Я назвала гитару – Мелитица, Me Leticia, что значит «моя радость, мое ликование». Она стала частью меня самой, сотворила музыку для многих песен, научилась петь и научилась молчать, прошла со мной автостопом до Грушинского фестиваля, была рядом в дни, когда кроме зеркал ничего не осталось. И была рядом, когда я разбила все зеркала. И она стала не символом его любви, а моей душой. Которая осталась в этой гитаре – моя первая любовь. Моя проигранная, поруганная любовь. Она перестала быть его даром, но стала частью меня в новой жизни - той, что сгорела, той, что тонула, той, которую резали, били и уничтожали. И не уничтожили.
Это был конец августа. До беды было так близко, но пока мы ещё ни о чем не знали. И наступил тот день, первое сентября. Накануне - кабак, очень близкий мой друг Валентин собирается домой. Последний поцелуй в дверях, поворот и за порог – в ночь.
Первого сентября мы были в Рязани, в доме Страны Лимонии, когда позвонили из Москвы и сказали, что один из наших не доехал до рассвета. Не поверили, не могли в такое поверить. Я помню, что вцепилась в куртку службы спасения и набрала номер Вали. Трубку снял следователь:
- Это друзья Валентина. Нам сказали, что случилось. Он жив?
- Нет.
Вот и обозначен вектор
Севастопольским проспектом.
Пролетел тут парень рьяный,
На машине гнал в нирвану.
Правды ждал, искал причину,
Пел, по жизни был мужчиной.
Он искал свою дорогу
От язычества до Бога.
Пил, конечно, не поспоришь.
Был собой, простой был кореш.
Только плачу над Арбатом:
- Привези мне тело брата.
Привези мне тело брата,
Был он Валя Соломатов.
Он прошёл свою дорогу
От язычества до Бога.
Прочертил последний вектор
Севастопольским проспектом.
Валя рассказывал мне о Кронштадте, именно он уговорил поехать туда в этот год. Валя учил меня писать стихи и песни. Учил говорить правду, какой бы она ни была. Когда-то он спас мне жизнь, вытащив из-под колес поезда метро.
И через несколько секунд позвонил начспас:
- Воробьенок, я почувствовал – что-то случилось. Что с тобой?
Билл держал меня все те дни – он научил, как по-настоящему работают в таких ситуациях спасатели. Рассказал о необходимой психологической подготовке, об особенностях работы в экстремальной ситуации. И в те пять дней – передал свой опыт. А теорию мне вдолбили уже потом.
3.
Я возвращалась из Рязани н похороны нашего друга. Помню, что приехала домой к моему директору. Помню, как он сидел напротив меня и говорил о завтрашнем дне. О похоронах и о том, что надо сделать. И еще – той ночью мой директор говорил о любви. Это был его последний урок. Вскоре я навсегда покину этот дом, этих людей, эту жизнь. Будет другая жизнь.
И в ночи прорезался звонок из тех краев, где я родилась – из Архангельской области. Это Билл. Он нашел одного из влиятельнейших людей Архангельска и искал ответ на мой вопрос.
Я сидела на ковре в гостиной, одной рукой вцепившись в подоконник, а другой – в телефон. И далекий человек из Архангельска смеялся в трубку и говорил: «Ты для него солнышко.» И той ночью, накануне похорон, с края земли – летели слова любви.
Утро и морг, похороны и кладбище – все отчеканено в моей памяти. Прощание, прощение, отпущение грехов.
Меня спасала куртка. Все те дни – стоило влезть в форменную куртку, застегнуться на все кнопки и молнии – и все становилось другим. Нашивка на груди и рукаве – и я становилась иной. Потому что надо отвечать за каждое слово. За каждую нашивку. Да, больно. Но люди, что рядом – им больнее, им тяжелее. И спасать – значит, не только вытаскивать из беды. Это значит – быть рядом. Просто быть рядом.
Это позже, через несколько дней, когда пройдут страшные часы похорон и поминок, я сниму куртку Службы Спасения. Те дни я даже спала в ней. А потом сняла и поехала в лес…
Холодный промозглый осенний лес. Дождь. И лагерь на опушке. Знакомые лица КСПэшников и просто походников. И боль. И водка. И ничто не могло взять.
Бегала по лесу и полю. Пила, не пьянея, снова бегала, тренировалась, гоняла себя по веткам и болотцу. Метала нож и топор, бегала. Невыплаканное на похоронах – вылилось в осеннем лесу. Когда возвращалась в лагерь – никто ни о чем не спрашивал. Только одна девушка сделала фотографию, которая и попала в мою первую книгу.
Через двое суток ехали поздней ночью в Москву. В проходе вагона стоял ящик водки. По рядам ходила железная кружка с можжевеловым спиртом. Я пила и не чувствовала алкоголя.
И началась другая жизнь. В ней остался свет из Питера. Но в ней больше не было Валентина.
Деньги, что подарил мне начспас, еще в Кронштадте, были истрачены единственно верным на тот момент способом. Я пошла на курсы первой помощи в Московскую Службу спасения, проучилась там три недели и сдала все зачеты. И получила корочку. Но важнее этой корочки была для меня уверенность в собственных силах. Знания, полученные в те три недели от профессиональных инструкторов-спасателей, впечатались намертво в мою память.
Я часто оставалась после занятий побеседовать с инструкторами. Он удивлялся моим вопросам, а я удивлялась тому, насколько хрупка, оказывается, человеческая жизнь.
Из Питера по-прежнему тянулся живой пульсирующий сосудик – наши смс. Они связывали душу с душой.
Но кто-то уже начинал мешать. В один из дней Билл сменил тему – резко, неоправданно и неожиданно резко. Он стал называть меня дочерью, а себя отцом. Я сходила с ума – это уже было в моей жизни, была привязанность к старшим, но там – не было любви. Что-то случилось в Питере, я рвалась в Санкт-Петербург, но Билл запретил мне приезжать.
Гораздо позже я узнала, что один из тез людей, что были свидетелями нашей встречи в Кронштадте – выдал свои домыслы за мои слова. Биллу сказали, что я отношусь к нему, как к отцу. Намеренно, жестоко. С расчетом. Который шел из Москвы.
Это была ложь. Она стала началом катастрофы. В далеком 2006 году я перестала быть собой именно в этот момент. Впереди была еще одна – последняя встреча в декабре, на фестивале ТОПОС. Но мы уже были чужими.
За эти тринадцать лет были дни, когда самоубийство казалось единственным выходом и самым честным поступком. И я пыталась умереть. Пыталась. Но меня оставили. Я жила, не чувствуя себя, много пила и совсем ничего не могла писать и петь. И были ночи, когда не хватало воздуха, когда казалось, что рассвет никогда не настанет. И я молила твою тень: «Приезжай, увези меня! Спаси меня, мой начспас! Вытащи меня из ловушки! Я больше не могу так жить». Но ты так никогда и не приехал.
Но сегодня всё позади. И редкие твои пьяные звонки с пустыми трупиками слов – не трогают больше сердца, но раздражают разум.
P.S.
Недавно она вернулась, настоящая любовь. Нет, не в образе человека. Но словами арии из мюзикла. И в них оказалось все – ключ к жизни, ключ к себе, ключ к счастью и прощение.
Просто настал день, и Бог простил меня.
Вот эти слова, всего несколько строчек, в которых я услышала того Бога, который пришел ко мне в Кронштадте.
Говорю и клянусь тебе
Перед Господом и людьми.
Только ты и больше никто
На престоле моей любви.
И присяга моя проста.
День и ночь твержу я ее:
Я люблю тебя, радость моя.
Я люблю тебя, счастье мое.
(с) Юлий Ким.
Хватило всего лишь нескольких самых простых и самых великих строк, чтобы закончился тот кошмар, который я прошла после тебя, начспас.
Давно уже не зовут меня Воробьенком. В этом году я взяла свое настоящее имя, Диана Галли.
Воробушком называют меня только те, кто прожил со мной все эти тринадцать лет ада.
Я знаю – настанет день, и в мою жизнь придет человек, в глазах которого я снова увижу Господа. И Он будет между нами, Бог, который и есть любовь.