ИВАН ИОСИФОВИЧ
Лет двадцать назад, примерно, точно не помню, мне вдруг неодолимо захотелось съездить в Одессу. Не знаю почему, ведь не был там никогда и никого ни родных, ни знакомых там не было. Но вот зародилось внутри какое-то необъяснимое чувство беспокойного ожидания поступка, который я должен совершить. Более того желание мое имело вполне конкретный образ, мне до зуда в теле хотелось сесть на самом верху потемкинской лестницы и просидеть там день, глядя, как приходят в порт корабли.
Но я не главное в этом рассказе, это так – объяснение того почему оказался в вагоне поезда. Сидел один в купе, смотрел в окно, как убегает из-под колес все еще покрытая пятнами снега наша Россия. Когда до границы оставалось совсем немного ко мне вошли три мужчины, один пожилой, явно еврей, на их лица к старости всегда ложится печать национальности, так уж определила природа. Его провожали двое, вполне русские, еще молодые мужчины, они положили его вещи, обняли – Все будет нормально отец. Там тебя встретят, а мы здесь встретим, когда будешь возвращаться, - и ушли.
Я рад был попутчику. Мы быстро познакомились, я назвал себя, он тоже – Иван Иосифович – протянул мне свою, покрытую многолетним загаром, руку. Таких рук не бывает у тех, кто живет в городе.
- Вы куда Иван Иосифович? – спросил я, удивленный таким сочетанием имени и фамилии.
- В Одессу. Пригласили вот на празднование дня освобождения. Десятого апреля сорок четвертого года. Там родился, и так уж выпало, участвовал в освобождении. –
- Вы, наверное, привыкли уже к вопросу, но все-таки интересно. Странно звучит «Иван Иосифович». Непривычно, не созвучно. Может коньяка по не многу?
Иван Иосифович согласно кивнул головой. Я достал бутылку, открыл, налил в, стоящие на столе, стаканы. – За Победу, Иван Иосифович! – он поднял свой стакан навстречу моему.
- Мама называла меня Давидом, что по-нашему означает – любимый. Так оно и было, меня любила она, все родные и весь двор, в котором мы жили. Мама погибла при бомбежке, а меня так и звали Давидом до сорок пятого. Друг у меня был Иван. Осенью сорокового мы вместе с ним пришли служить в одну часть. Кровати наши стояли рядом. Да и не поэтому мы подружились. Хороший он был человек, открытый, честный, сильный. Ни у него, ни у меня не было брата, мы стали ими друг для друга.
А потом война и мы прошли ее вместе от начала до конца. Везло нам очень, порой от роты оставалось не больше десяти человек, мы были в том числе. Все вместе, хлеб, воду, окоп, снег, зной. Мы знали друг о друге все, ровно столько, сколько знали о себе до войны. Иван был старше меня на год и уже успел жениться. Один родился при нем, а второй через месяц после того, как началась война. Я знал все о его селе, видел дом, в котором он родился, ходил по той единственной скрипучей половице, которая шла от порога к окну. Бегал по пыльной улице вниз к речке, учился в его школе, мою вспотевшую шею кололо высохшее сено, падающее с поднятых им вил. Знал, как вкусно варит щи его мама из квашеной капусты, как пахнет парное молоко. Все, знал все. А он вместе со мной жил в нашей Одессе.
Его убили в последний день войны, а вернее в первый день мира. Мы не были в этот день в Берлине, наша рота стояла южнее, в каком-то небольшом городке и узнали утром девятого мая. Сидели завтракали, вроде это была школа, когда командир объявил о капитуляции и прокричал – Победа товарищи! – Как рассказать об этом? Наверное, никак нельзя по-настоящему рассказать. Сначала несколько мгновений оцепенения, не реальности и еще не знаю чего, какой-то секундной глухоты. А потом волна такого невероятного счастья, что казалось, тело взорвется. Все вскочили, закричали, выбежали на улицу, стали стрелять в воздух и обнимать друг друга. Кто-то смеялся, а у кого-то по щекам бежали слезы. Мне почему то тоже захотелось заплакать, сесть и заплакать. А потом мы пошли, просто пошли по улицам, и наше счастье катилось перед нами между этих аккуратных, ухоженных домов. Я рядом с Иваном, даже слегка впереди. И тут из-за забора одного из этих домов выскочил мальчишка лет пятнадцати и выстрелил из пистолета. Я уже говорил, что шел впереди Ивана, но пуля почему то выбрала его. Пацана тут же застрелили в ответ, оказалось, что в его обойме был всего один патрон. Получалось, что он ждал Ивана всю войну. Такой вот он для меня праздник – День Победы.
Меня демобилизовали в конце июня, домой не спешил, не к кому, да в любом случае я должен был сначала поехать, поклониться матери Ивана, рассказать о нем его жене. Рассказать о друге, ставшим мне братом. От станции несколько километров пешком, кругом поля и только кое-где перелески. Непривычный пейзаж для меня городского, а все-равно какое то душевное тепло внутри. Россия! Моя страна! В ней дышится совсем не так, как в тех, чужих для нас странах. Там воздух пустой, в нем нет полноты, им нельзя насытиться, надышаться так, как воздухом Родины.
С пригорка все село, как на ладони, на правом берегу реки. Посреди остатки церкви с разрушенной колокольней. Не сразу определился к кому идти, к жене или к матери, решил, что правильнее к матери. Дом, лицом к реке на высоком известняковом фундаменте нашел сразу, ни у кого не спросив. Да и спрашивать не у кого, на улице пусто, кто в поле, кто на ферме. И в доме никого, окна открыты, на них белые занавески, а на двери нет даже щеколды .Жарко, полдень. Снял гимнастерку. Достал ведро воды из колодца во дворе, наклонил его и одной рукой вымыл себе лицо, затем наклонился сам и вылил остатки ледяной воды себе на спину. Случалось, что это делал Иван, поливал мне спину у чужих колодцев. Потом разулся у крыльца, положил портянки на завалинку и босиком вошел в дом. Чистые половики рядами на полу, посредине стол с белой вышитой скатертью, под столом табуретки. Вдоль окон широкая лавка, на простенках фотографии в рамках, на среднем Иван с женой, у него светлые, зачесанные назад волосы и светлый, с улыбкой взгляд. У жены темная коса на плече, но взгляд тоже светлый, как у Ивана. Они похожи. Нет, не лицами. Прошел к лавке по той самой скрипучей половице, хотелось по ней пройти, сел, посидел немного, потом лег на спину и уснул.
Когда открыл глаза, увидел мать Ивана. Она сидела у стола и, прижимая рукой губы, безмолвно плакала. Увидев, что я проснулся, она встала, затем опустилась на пол, прислонила ко мне голову, положила руку на грудь и, уже не сдерживаясь почти закричала – Господи! Ну почему ты так? Почему ты не уберег мне сына? – И я подумал, что может зря я пришел, может не надо было бередить и так уже высушенную горем материнскую душу. Она плакала громко и горько, а я не знал, что делать. Может она думала сейчас – Господи! Ну почему Иван? Почему не наоборот? – Наверное так, только я не осуждал ее, я бы все отдал, чтобы так и было. Потому что было бы справедливо. Я приподнял ее, сел, посадил ее рядом, обнял, а она все никак не могла остановиться, тихо плакала на моей груди. И тут прибежала жена, она появилась в проеме двери бледная, почти белая, не останавливаясь бросилась ко мне, опустилась на пол, обхватила мои ноги так как будто я и был ее долгожданный, ее любимый Иван и закричала каким то звериным, не человеческим криком боли. Почти сразу за ней вбежали мальчишки, с криками – Папаня!-,кто то сказал им, что вернулся отец, они вскочили на скамейку и обняли, как приклеились, так только дети могут обнять. И все, я тоже не выдержал, слезы сами потекли из моих открытых глаз. Мне бы, солдату, их незаметно вытереть, но я не мог отпустить обнимавших меня ребят. И мы долго так сидели, уже молча, под взглядами наполнивших дом селян. Таковы были традиции в деревнях, ни в радости, ни в горести человек не должен быть одинок.
Потом, вечером был накрыт стол. Стали приходить гости, в основном женщины, но и несколько фронтовиков, я узнавал почти всех, называл по имени, они радостно улыбались. Мы выпивали, закусывали, и я рассказывал об Иване. Разложил на столе его ордена и медали и говорил, как и за что он их получил. Разошлись за полночь, меня положили спать на железную кровать, на ней спал Иван до женитьбы. Уснул сразу, а когда утром проснулся, по обе стороны от меня спали мальчишки. Им было наверняка больно на железных краях, но они держались за меня во сне, боясь отпустить. Я не мог вот так встать и уйти. Я бы тогда не знал, как жить. И я остался. Не сразу, конечно, не в один день, я почувствовал себя дома. Но это время пришло, и я стал вторым сыном для матери Ивана, отцом его и уже своих детей.
А как-то кто то из селян назвал меня Иваном, я откликнулся и скоро уже все стали меня так звать. Теперь, вот уже много лет я Иван, и никто не помнит меня Давидом, только я, когда вспоминаю маму. К маме каждый год приезжаю на могилу и рассказываю ей о том, как страшно тяжело иногда бывает жить, и как я ей благодарен за то, что она мне ее подарила, такую вот жизнь, - он замолчал, видно было, что устал, не от того, что так долго говорил. От другого.
Я вышел в коридор, чтобы дать ему отдохнуть.