Съехав по спинке стула, я выпрямила ноги и скрестила лодыжки. Было скучно. На левой руке еще на трех ногтях остались небольшие пятна лака, которые я и принялась с упоением обдирать.
Временами из коридора слышались шаги медсестры, но нас никто не беспокоил. На этом этаже вообще людей было немного, так что время тут, казалось, не просто ползло со скоростью черепахи, оно как будто сосед в поезде то засыпало под размеренный стук колес, то сонно продирало глаза, только чтобы проверить станцию за окном и снова их закрыть.
Хорошо, что она наконец задремала. Морщинка между бровей стала чуть менее заметной, но ввалившиеся темные круги под глазами, как были, так и остались. Почки, как и ожидалось, не выдерживали нагрузки. Я уж и не знаю перечня всего того, что ей давали. Сначала пыталась вникать и читать, а потом махнула на это рукой. Длинные похожие друг на друга названия и концентрации звучали в унисон заезженным фразам врачей «мы делаем все, что можем». Она знала, что это «все, что можем» ей не нужно, и что единственное оправдание пребывания в этом месте заключалось в том, чтобы удерживать подальше от сознания боль, которая все равно как злобная собака временами прорывалась и давала о себе знать, а временами просто пугала лаем.
Она не хотела, чтобы я была рядом, но была рада моему своенравию и упрямству. Это у меня от нее. Слишком гордая, чтобы просить, чтобы признать свою слабость, чтобы вытащить ее напоказ будто сломанную куклу в надежде, что кто-то из окружения вызовется починить. Нет, в ее истории таких моментов не должно было быть. И дело не в том, что она ненавидела слабость. Она просто любила силу, любила людей с жаждой жизни, спешащих втиснуть в нелепо короткие сутки все оглушительные краски эмоций, спешащих любить, ненавидеть, громко кричать о том и другом, смеяться, работать по полной, бежать, опаздывая на встречи, но при этом успевать нюхать розы в парке.
Она всегда любила повторять один и тот же вопрос о том, кто мы есть, если не набор наших воспоминаний. Поэтому и не хотела ни создавать, ни участвовать в таких, где она была бы на диване в грязном халате с дыркой в кармане и с пучком засаленных волос на макушке. У неё не было одежды, пропахшей запахом кухни, не было носков с кошачьими ушками, джинсовых брюк с протертыми коленками или прорехами в области паха. В морозилке у нее не хранился на чёрный день фунт любимого мороженого - только ледяной, перехватывающий дыхание воздух, похожий на взгляд, которым она и встретила бы тот самый чёрный день.
Моя мать слишком любила жизнь, чтобы тратить ее на черно-белые кадры. Актрисой она не была, но почему-то все сравнивала с киноиндустрией.
На самом же деле она была технорем, и очень даже неплохим. Ее работодателями высоко оценивался, как это сейчас говорится, ее вклад в развитие проектов. И как не ценить, если семьи, кроме меня, у неё никогда не было, и все время она торчала на работе. А если и не торчала, то все равно продолжала работать, прокручивая в голове килобайты кода, дописывая и переписывая, изощряясь в пунктуации, оптимизируя ходы, пока пела в ванной, играла в компьютерные игры, пекла брауни со вкусом лесного ореха. И все ее труды окупались с лихвой, особенно щедро партнерами тех, кто платил за ее игрушки.
Она не любила показывать свои слезы, тревоги и страхи людям и вечно вела себя так, будто ей ничего из этого репертуара не знакомо. Но она умела выпускать пар под аккорды любимых рок групп, когда на работе ближе к полуночи не оставалось уже никого или дома на выходных.
Она очень любила жизнь, просто понятие о любви у нее было специфичным. Мало кто из ее окружения нашелся бы, кто мог бы с ней его разделить, поэтому она делила его со мной. Она любила изысканно написанный код, идеально убранный стол с единственной розой на совершенно коротком стебле в чаше для свеч. Каким-то чудом розы на ее столе не вяли как минимум недели две. Она любила грозу и раскаты грома погромче, запах сандалового дерева и горячий шоколад с миндалем. Она любила свои длиннющие мягкие волосы, выкрашенные в розовый и коллекцию шелковых шарфиков. Или на шее, или на голове, но один из них всегда был повязан, и без этого она не выходила из дома. Худая и маленькая, она вечно ходила в черном и обтягивающем, отчего выглядела еще меньше и младше. Но ее это не смущало. Она всегда стучала каблуками, быстро-быстро перебирая ногами и не умея ходить медленно. А сотрудники всегда знали по звуку ее шагов, когда у нее слишком «горячее» настроение и лучше спрятаться.
Однозначно она не была экстравертом, и поверхностные беседы ни вести, ни даже поддерживать не умела. На вопросы о погоде, телешоу или популярных сериалах могла запросто поднять брови и окатить собеседника ледяным «не тратьте мое время впустую» взглядом, будь он хоть начальником проекта, хоть замом директора. И ей это прощалось, ведь ее любовь к работе приносила компании дополнительные нули к прибыли. А ей было все равно, пока у нее был доступ к любимым игрушкам и свобода экспериментировать с ними от души.
Когда появилась я, она принялась работать с еще большем упоением и рвением, проводя в лаборатории почти все время. Она забывала есть, заменяя завтраки и обеды кофе, шоколадом и громкой музыкой. Ее руки стали еще тоньше, а шаги еще быстрее и громче. И кто знает, как долго это все могло продолжаться, если бы не вовремя вынырнувший из-за угла автомобиль…
- Эйми? – прервала она ход моих мыслей. - Ты так и не выходила погулять?
- Там холодно, - буркнула я и пересела к ней на кровать. Я взяла ее ладонь в свою руку, и она сжала пальцы.
Она знала, что умирает. Я тоже знала. Весь медицинский персонал, снабжающий ее литрами обезболивающего и прочей химической дрянью тоже об этом знал. Но смерть в разговорах между нами не была табу. Как моя мать не была обычной во многих вещах, так и в этом нормальной она не была. Страх перед смертью, как однажды решила она, жил в ее теле, в животной машине, работающей на реле из гормонов и инстинктов. Разум же ее смотрел на смерть с любопытством ребенка, нашедшего два подходящих достаточно длинных гвоздя, чтобы воткнуть их в розетку. Ведь невозможность откуда-то вернуться ровным счетом не говорила о том, какого рода опыт можно было получить там, за чертой. Так смысл дрожать и бояться?
Единственное, что омрачало ее, - это то, что приходилось оставить меня. Необходимости говорить об этом вслух не было. Это было и так понятно. Но я не обижалась и изо всех сил старалась делать вид, что не грущу. Она и так отдала мне все, что у нее было. Даже свою память.
- Собаку заведешь? – спросила она.
- Ага, - ответила я без особого энтузиазма, - терьера. Назову Тоби.
Дурацкий разговор. И я, и она знали все вопросы наперед и ответы на них тоже само собой. Но все равно мы обе продолжали играть, потому что молчание казалось второсортным пианистом, играющим в древнем кинотеатре, когда кино еще было черно-белым. А какой-никакой разговор, пусть и короткими как редкие дождевые капли фразами, вносил нотки жизни в отгорающий после жаркого дня душный вечер.
- Завидую тебе, - попыталась улыбнуться она.
- Интересно с чего? Ты первая прятала бы от него колготки и истерила бы по поводу шерсти на одежде.
И это была чистая правда. Но она все равно всегда хотела собаку. И обязательно терьера, и обязательно с именем Тоби. Уж мне-то не знать, ведь все ее мечты год назад стали моими.
Я унаследовала от нее все, что могла – цвет ее глаз и твердый огонь, который не угасал в них никогда, а когда она сердилась, так еще и становился заметнее, ее фигуру и походку, ее волосы и даже их неестественный цвет, ее манеру одеваться и говорить, ее вспыльчивый импульсивный характер и любовь к жизни, в том числе и к собакам. Единственное, что мне унаследовать не удалось, - это хрупкость ее тела и краткосрочность ее жизни. Но делало ли это нас разными?
- И прятала бы, и истерила, но это стоило бы того, чтобы видеть озирающегося Дэрила, когда он приходил бы в лабораторию, - сказала она. Ей, казалось, хотелось захихикать, но ничего не вышло.
Дэрил был ее начальником, точнее даже не так – он был директором компании, в которой она работала и лично курировал ее проект. Он пытался делать вид, что принимает решения и управляет деятельностью ее группы, она пыталась делать вид, что не мешает ему и следует указаниям, но на самом деле вытворяла, что хотела, а он просто мирился и подписывал бумаги. При этом, все были в выигрыше, так как придраться было не к чему.
- Эйми? – позвала она внезапно изменившимся голосом. Он стал как будто спокойнее, серьезнее и тише, как если бы кто-то вдруг выключил свет, а ее рука не держала мою, и ей захотелось бы проверить, что я по-прежнему рядом.
- Мам? – откликнулась я.
Мы с самого начала договорились, что я буду называть ее по имени, Эйприл. Но через какое-то время чисто ради шутки я пару раз назвала ее мамой. Было заметно, что кончиком носа в те моменты она крутила только для видимости – слишком комично выглядели ее попытки показать недовольство. На самом же деле ей было приятно. Это давало ей чувство завершенности, что хоть что-то в своей жизни ей удалось, что-то, чем она могла бы гордиться, от начала и до конца созданное ею. Я точно это знаю, потому что так чувствовала бы на ее месте себя я.
- Я люблю тебя, Эйми, - тихо сказала она.
- И я люблю тебя, мам, - ответила я.
Казалось, любовь растворилась в ее взгляде, заставив ее глаза слегка улыбаться и даже немного светиться. Теплой волной ее взгляд проник внутрь меня, по шее опустившись в грудную клетку, и там свернувшись калачиком в самом ее центре. Пока она смотрела мне в глаза, я чувствовала себя такой живой и целой, такой удавшейся что ли, полностью проявившейся и полностью принятой. У меня не было сомнений, что это было взаимно.
А потом она выдохнула легко и спокойно. Грудная клетка ее опустилась, закрылись глаза, пальцы, до этого сжимавшие мою ладонь, разжались.
Я наклонилась над ней и поцеловала ее в лоб.
- И я люблю тебя, мам, - повторила я снова. А потом повторяла уже про себя, потому что монитор справа, потеряв нить ее пульса, запищал. На его сигнал прибежала медсестра, согнала меня с кровати, стала бегать вокруг, проверяя оборудование и нажимая на кнопки, переговариваясь с кем-то по системе коммуникации.
Через пару минут в палату матери зашел ее лечащий врач, чтобы удостовериться и констатировать факт ее смерти.
- Эйприл Кэннеди умерла 25 ноября 2035 года в 16:38, - после этого он повернулся ко мне и добавил, - мне очень жаль. Всегда так тяжело терять родных. Ваша сестра указала вас, как самого близкого родственника. Как будете готовы, нам нужно будет, чтобы вы подписали кое-какие документы.
Я была готова. Причин задерживаться в палате у меня не оставалось.
***
Вечером того же дня в квартиру, где жили до этого мы с матерью, пришел Дэрил. Ему сообщили из больницы, и он пришел меня проведать.
Я сидела на узеньком мини-диванчике-макси-подоконнике и смотрела на дорогу под окнами нашего дома с высоты 24ого этажа. Дэрил присел рядом.
- Если тебе нужно время, Эйми, только скажи. Я все устрою, а ты возьми отпуск на месяц или как захочешь. Поезжай куда-нибудь, как все утрясется.
Это он под кремацией имел в виду «утрясется». Но у матери, кроме меня других родственников не было, а друзья были только на работе. Так что много времени на то, чтобы организовать все то, что должно утрястись, мне бы не понадобилось. Так я и ответила Дэрилу.
- Не переживай. Она мне дала очень четкие и конкретные инструкции, что и как хотела бы, чтобы было устроено. Я со всем справлюсь дня за три. И потом возьму еще пару, чтобы найти подходящего терьера.
- Терьера? – удивился Дэрил. Его брови лишь немного приподнялись. Видимо, он считал, что сейчас не самое лучшее время вдаваться в подробности.
Я не знаю, кого именно он видел во мне и что чувствовал сейчас, зная, что Эйприл больше нет. Из воспоминаний, которые мне достались от матери, я могла сделать вывод, что она ему нравилась, не только как талантливый сотрудник или привлекательная молодая женщина. Нет, на самом деле нравилась. Ее жажда жизни, неуемный интерес и вечное стремление творить, непоседливость, чувство юмора, порой по-детски жестокое, а порой наигранно циничное. Ему даже нравились не слишком-то и прикрытые намеки на самолюбование и превосходство над простыми смертными, нарциссичность натуры и неприступность, грозящая однажды ответить социальной изоляцией.
Каким был этот разговор для него? Помнил ли он, что подобное уже бывало, как раз в этой квартире, за несколько месяцев до моего рождения? Вот так же точно у окна сидели Эйприл и Дэрил, обсуждая кстати меня и мое будущее. Я прокручивала в голове тот эпизод. Разрозненные фрагменты памяти матери складывались воедино. Ну да, и он ей тоже нравился. Логично. Стоило ли ему об этом знать теперь, если он еще об этом не знал? Было ли ему больно смотреть на ее точную копию или, наоборот, от этого боль притуплялась? На что это было похоже, видеть перед тобой двойника человека, которого любил, знать, что у того внутри хранится каждый до последнего бит памяти оригинала, естественно, до момента создания копии? А это значит, почти все. Ведь моя невероятно талантливая взбалмошная экстравагантная с заметным нарциссическим радикалом мать создала меня всего лишь год назад, вписав свой гениальный код в бионическую куклу-гуманоида, ее совершенную копию. И только этот последний год наши с ней воспоминания не были идентичными, пусть и были похожими. Даже имя она мне дала с присущим ей чувством юмора – Эйми – Artificial Me=Ame (Искусственная Я). Именно поэтому весь персонал больницы, в которой она лежала последние несколько дней, верил, что мы сестры-близнецы. Но мы были гораздо больше.
Она любила задаваться вопросом кто мы, если не коллекции собственных воспоминаний. Она любила повторять, что цель жизни в пополнении этой коллекции такими слайдами, которые хотелось бы там видеть. Я продолжаю говорить «она», потому что весь последний и пока единственный год моей жизни я привыкла за ней наблюдать, привыкла повсюду за ней следовать. Но теперь наблюдать и следовать мне стало не за кем. Так является ли копия продолжением оригинала или тот год, что мы провели вместе, добавил к нашим общим воспоминаниям что-то, что заставит меня идти немного другой дорогой, не той, что выбрала для себя Эйприл? Есть ли что-то в моей голове, что делает меня Эйми, только Эйми, хоть в чем-то, пусть чуть-чуть, но не похожей на Эйприл?
- Дай мне неделю, Дэрил, - повернулась я к собеседнику, - а потом я вернусь в лабораторию.
- Ты уверена? – с тревогой в голосе спросил он.
- Абсолютно, это же моя жизнь. Ничто не поможет мне прийти в себя лучше, чем любимое дело в любимом месте, – Я видела, как вопрос погас в его взгляде, когда он увидел твердость в моих глазах. – И да, не знаю, известно тебе или нет, но ты ей нравился.
Я не знаю, кого он увидел во мне в тот момент, Эйприл или Эйми. Не знаю, кем себя чувствовала я, копией или оригиналом. Мне только еще предстояло во всем этом разобраться.