Я родился в Малом Кисельном переулке, соединяющем Большой Кисельный с Рождественским бульваром в том месте, где он резко спускается к Трубной площади. По этой причине трамваи вверх до нашего переулка шли медленно, а потом резко набирали ход до самой Сретенки. И пока не было пневматических дверей, можно было спрыгнуть с подножки, чтоб не возвращаться назад. Это не раз проделывал мой папа, иногда и со мной, взяв меня на руки. Я чувствовал себя киногероем, папа боялся, а мама обо всем так и не узнала.
Жили мы в большой коммунальной квартире на втором этаже дома №5 в двух комнатах на десятерых, и я был младшим из четырех внуков и единственным, у кого после войны был отец. Где-то рядом жил Борис Шергин, о существовании которого я и не догадывался.
Малый Кисельный – центр Москвы, что доставляло старшим много неудобств. Например, когда мне было всего два месяца, по Москве вели пленных немцев, а шли они несколько часов, и по семейному преданию мама чудом проскочила Садовое кольцо, чтоб дома спокойно покормить и перепеленать вашего покорного слугу. Старшему брату повезло и того меньше: его моя тетка рожала аккурат 7 ноября, когда и Сретенка, и Трубная были переполнены радостными демонстрантами, и скорая не сразу могла к нам проехать. Ну и, конечно, 9 марта 1953 года. Я с родителями к тому времени уже переехал на Хорошевское шоссе, но легко себе представляю, что там творилось. Люди шли вниз по бульвару к Трубной и поворачивали влево на Неглинку, а справа туда же шел плотный поток от Самотеки: два широких рукава в один узкий. Помню рассказ бабушки, как они ждали возвращения деда с работы, как долго почему-то не убирали грузовик, перекрывавший наш переулок, но, главное, я всё время думал о двух огромных страшных люках посередине Трубной площади, куда всю зиму подъезжали самосвалы сбрасывать снег в Неглинку. И я всех спрашивал: «А люки-то были закрыты?» Мне отвечали, что ничего об этом не слышали. Значит, наверное, были закрыты. И, слава богу.