Чернобыль, 22 декабря 1985 года
— «Учиться, учиться и еще раз учиться», завещал дедушка Ленин! — нараспев отрапортовала Настя, поднявшись из-за стола и захлопнув книгу, с выполненным заданием по математике. Она произносила эти слова каждый раз — не потому, что было положено, а потому что искренне верила в их глубокий смысл и великую ценность, воспетую Великой Октябрьской Революцией.
По правую руку от нее уже лежали, дыша гордостью, исписанные ровным почерком тетради по истории и русскому языку. Прерывисто выдохнув от переполнявшего ее воодушевления, Настя украдкой посмотрела на мать. Людмила Петровна сидела на табурете неподалеку от дочери и, устав от предновогодней уборки, которую она обычно начинала за пару недель до праздника, рассеянно глядела в пустое пространство. Впрочем, Настя знала, что на деле мать смотрит на запертую дверь, не обращая внимания ни на призывные кличи своего младшего сына Серёжи, рассекавшего
по только что помытой квартире на своем небольшом велосипеде, ни на скучающий лай Мэлса — их любимого, но порою уж очень энергичного пса.
Настя недовольно покривилась.
«Опять Ваньку дожидается, не знает, куда себя деть», — подумала она. Она даже толком не знала, о ком именно подумала: о матери или о Мэлсе. В конце концов, они ведь оба переживали одно и то же томительное ожидание, приправленное толикой тоски. Разве что пёс изойдет кипящей, бурной радостью, как только скрипнут старые дверные петли, а взгляд Людмилы Петровны снова потускнеет и выразит привычные укоризну и сожаление.
«Он же опять принесет двойку», — подумала Настя, чувствуя невысказанный укор матери за то, что старшая сестра буквально силком не потащила брата домой и не дождалась его после уроков. — «И почему я должна все время за ним приглядывать? У меня уроки… задания… если я не буду делать все вовремя, то стану таким же тунеядцем, как Ванька!»
Но оправдания не спасали Настю от невыразимой тоски и несправедливости, как не спасали они ее и от невольной злости на младшего брата. Иван… нет, Ванька — иначе Настя просто не могла позволить себе называть этого шалопая — вечно бросался гулять после уроков и никогда прямым ходом не шел домой. Заставить его делать домашнее задание было настоящей пыткой — он канючил, упирался и хныкал после каждого сделанного упражнения, бросая тоскливые взгляды за окно, на улицу, где его ждала такая же безответственная ребятня, с которой он спелся. Когда однажды Настя попыталась вразумить брата и напомнить ему о справедливых переживаниях матери, он жалобно воззрился на нее, и с трагическим распевом, свойственным, разве что, поэту Сергею Есенину, воскликнул:
— А когда же мне гулять, если не сейчас? Когда еще в снежки играть, если не в этот декабрьский день. Настя! Ну, ты что?! Посмотри, какой сегодня снег, из него только и лепить снежную бабу! Ну что ты все про уроки? Ты же сама кроме этих уроков ничего и не видишь! Ты скучная!
Настя проглотила горящий комок, вставший у нее в горле от обиды. Как ни странно, слова брата кольнули ее больнее, чем она ожидала.
— Это называется «ответственная», — наставническим тоном фыркнула она. — Возможно, когда-нибудь ты это поймешь.
Больше Настя не пыталась вразумить Ваньку, а он продолжал вести себя по-прежнему. В дневнике его красовались извечные «гуси-лебеди» за плохое поведение, и Настя втайне опасалась, что с такими характеристиками в комсомольцы его не возьмут, когда из «Ваньки» ему придет пора становиться «Иваном Владимировичем».
Настя посмотрела на часы: половина третьего. Вот-вот должна была открыться входная дверь, и Ванька в растрепанной куртке, песочного цвета, купленной ему на вырост, а потому небрежно свисающей на рукавах и плечах, появится в доме — как всегда, с виноватым видом и почти в слезах под укоризненным взглядом Людмилы Петровны.
— Неужели опять двойка? — спросит мать, не скрывая своей досады. Ванька отведет голову, изобразит настоящую трагедию, сделает все, чтобы мать, расчувствовавшись, пощадила непутёвого, отправила его в комнату делать уроки, а вечером принесла ему бутерброд примирения: с маслом и вареньем, его любимый. Так
бывало всегда. Настя даже знала, что иногда слезы Ваньки не были поддельными: как-то раз она подслушала, как он всхлипнул, оставшись один в комнате, и простонал: «Они не понимают!».
«А что тут понимать?» — обиженно подумала Настя, продолжая стоять над учебником и стараясь прогнать от себя в сердцах брошенное «ты скучная!».
Мэлс вдруг залаял пуще прежнего и запрыгал на месте от предвкушения скорой встречи. Скрипнули петли открываемой входной двери. Настя перевела заранее заготовленный укоризненный взгляд на то место, где по привычке замрет младший брат, в тайне надеясь, что в этот новый год исполнится ее желание: «чтобы все стало по-другому».
Следующим годом был 1986й…