ИТАЛЬЯНСКОЕ ОКНО
Как на архангельский Север попало итальянское окно? Скорее всего, через Питер. Ходили на заработки крестьяне, «лишних ртов» пристраивали к родственникам, зацепившимся за городскую жизнь. У крестьян деревень, что прижились по пойменным лугам и берегам нижней Вычегды, был свой отхожий город – Питер. Оттуда и пошла мода на это необычное итальянское окно, широкий глаз которого, пристально разглядывал окружающую жизнь. Дома ставили с экономными окнами, меньше окно – меньше тепла уходит на улицу, меньше стекла требуется; но, то у одного дома, то у другого, выскочит боковуха-горенка с трёхстворчатым итальянским окном.
Широко и удивлённо смотрит оно в мир белых ночей, когда в призрачной дымке кипит половодье, неудержимая сила выносит снеговые запасы тайги. Затоплены луга и подтоплены веретии. Дома, в иные вёсны, cтоят в воде. Полы подняты высоко, вода пятки не мочит, лодка-трёхопружка, деревенский транспорт в пору большой воды, на привязи, у крыльца.
Раздолье стихии. Непродолжительно оно. Вал полой воды уходит в низовье, на земле остаётся плодородный ил. Тепло мая-июня, удобренная почва, нескончаемый день, гонят зелень травы и листа. Пойма реки – в весёлом летнем торжестве. Птичий гомон, такой необычный, после зимних песен ворон и сорочьих склок ранней весны, понемногу приедается и уже слух не выделяет его из праздника пробуждения.
Александра Фёдоровна, в деревне – Фёдоровна, летом живёт в маленьком домике, который без обиды перенесёт название «избушка». К избушке приткнулась банька, построенная по манере и подобию белых бань архангельского Севера. Есть закуток-предбанник, где можно натянуть первичные штаны; в самой бане, пол и полки выскоблены до состояния первородной древесной белизны. Печка-каменка прожорлива, дров на неё не напасешься, но, когда вода в котелке закипит, можно смело на полок залезать и париться. Сухой пар со вкусом берёзового листа, сбрасывает с Фёдоровны пару десятков лет. А ей уже за восемьдесят.
Зимой она в Питере-Ленинграде, у дочки, по второму заходу. Первый приключился до революции, «в люди» ушла Александра от нужды. В прислугах у обрусевшего немца служила, палат каменных не заработала, а дочку приобрела.
В разгар войны, в очередной голодный 1943 год, переехало наше семейство из города, райцентра, села Яренска, в деревню Паста, на деревенские «хлеба». Работник у нас был один, моя матушка – Ольга, тоже Фёдоровна. К сестре переехала и нас с собой взяла. В ту пору Александра жила одна в большом доме: четыре избы и горница, хлев, поветь, баня, амбары. Всё под одной тесовой крышей. Определили маму на скотный двор, отца в колхоз не взяли: инвалид, сто метров пути, без передыха, его рекордный «забег».
Стали жить на подножном корме, как колхозная скотина. Но с преимуществом: скотина выедала траву на поскотине до чёрной земли, а у нас были заливные луга с богатыми травами, с черёмухой и шиповником. Не было запрета травку не еду щипать.
С рассветом начинали топиться печи. Хозяйке, до прихода бригадира, успеть справиться с домашними делами, приготовить немудрёную еду на день. Много забот висело на хрупких женских плечах, хозяина забрали воевать, да там и остался, лежит в братской могиле, в неизвестной далёкой Трансильвании. Знающие люди сказывают, что и зимы там не бывает, всё лето да лето, надоест такая жизнь. Зимней передышки нет.
А у бригадира худая жизнь: обязанность у него такая – гнать на работу. Это у нас так, в Пасте, в первой бригаде колхоза говорят, и в других бригадах тоже. Не могут люди, то есть бабы и старики, полуголодные и полураздетые, годами работать без выходных, а об отпуске и понятия даже нет. Вот и приходится гнать.
И люди идут и работают, куда денешься. При самой большой нужде, дадут авансом пудик ячменя, пополам с мякиной. С травами, со мхом, с соломой, глядишь, и тянешь некоторое время.
Мне казалось, что у нас самый большой, с самым настоящим названием колхоз: Красное Заречье. У нас, даже трактор работал, железный, сам щупал колёса со шпорами. Вот если бы он, трактор, ещё бы и заводился, совсем бы хорошо было. А так, пытается крутить кривую заводную ручку молодая красивая трактористка, не получается у неё, сядет, вытрет нос от машинного масла, и плачет.
Но иногда заводился, стрелял, с выхлопной трубы, в небо чёрными кольцами, а потом начинал двигаться. Блестели надраенные землёй шпоры, рядом блестели наши пятки, любили мы наперегонки с трактором бегать, обгоняли его.
А то, однажды, съехал в яму, где мы карасей ловили, трактор всем колхозом вытащили, а караси ловиться перестали.
Четыре бригады: в Пасте две, в Лопатине и Шордыни по бригаде. И хотя не было радио и телефона, мы не оторваны от жизни. Молоковоз каждый день отвозил молоко в Ирту, письмоноска работала, школьники учились в семилетке, да и мало ли кто по своим нуждам попадал, даже в город. Райцентр по имени не называли, так и говорили: пошёл в город.
А мы уехали из города. И ещё уехали из города, только настоящего, из Питера, Фёдоровы. Тёти Саши дочка Катерина с мужем Иваном и детьми. Все поселились в доме Александры Фёдоровны и место ещё на семью осталось.
Товарищ у меня появился, а то кругом одни девчонки. Валентином, Валькой звали его. Был он под немцами на Псковщине, с другой бабушкой, партизанил: насобирал патронов и наших, и немецких, запрятал в плиту, а бабка возьми и затопи её… Дом уцелел, а плиты нет.
Носил Валька одежду, на которой не было ни одной заплатки. Я рядом с ним стеснялся находиться, и ему тоже, вроде, было неудобно отличаться.
Недолго пожили питеряне, затеяли строить в пригороде Ленинграда жильё и уехали.
Пришлось продать Фёдоровне дом, не мог осилить зять Иван стройку, на два этажа размахнулся, а у самого здоровье войной подорвано. Купил дом колхоз под правление и под клуб, а хозяйка опять в питерянки записалась.
Но не жилось Александре в Ленинграде, не было покоя без родной деревни, снилась полая вода, снились заливные луга, скучала по соседям.
И решилась, и построила избёнку и баню рядом с бывшим своим поместьем, возле ям, где водились караси и куда съехал, однажды, незадачливый трактор. Заглядывали летние зори в итальянское окно избушки Александры, точно хотели убедиться: в здравии ли неугомонная старушка.
Протопит русскую печку, сварит картошку и сидит у итальянского окна и разглядывает луга, заросшие ивой, черёмухой, шиповником, травы некошеные, вытоптанные скотиной. Мимо дома идут люди в магазин, поговорит с ними, хлеба принесут.
Через Лопатину, по Островкам, по сенокосному угодью, прошли мы с матушкой неспешно, с удовольствием, разглядывая и вспоминая. Два десятка лет прошло с тех пор, как окончилось постоянное наше житьё в «Красном заречье». Возле бывшего правления колхоза перекинут бон, плавающее сооружение из брёвен, через протоку озёрную. Боялись мы в детстве этих глубин, не купались, отпугивала тёмная вода.
Шли мы проведать Александру. Накануне собрали черники на Вадьинском бору и матушка решила:
- Отнесу я чернички сестричке, не доберётся она до леса, небойсь на печке лежит.
И точно. Зашли в её избушку, а с печки голос:
- Ково ето бох даёт?
Лежит Фёдоровна на печи и журнал «Огонёк» рассматривает. Читать она не знала, картинки рассматривала и толковала их с очень большой фантазией.
- Как знала, что гости будут, картошки много наварила.
Я заглянул в чугунок на шестке, полдесятка картошек сиротливо прижались к донышку.
Оставил я сестричек плести разговоры, отправился вспоминать детство.
С чего начать? С тёткиного дома, где жили в лихую годину? Но его нет. Изба на выставе перевезена в Ирту, куда делся собственно дом, нет сведений. Мимо ям карасёвых, какие они мелкие стали, отправился на былую поскотину, заросшую ёлками.
Там, по весне, появлялись пестушки, зачатки хвоща, первая съедобная травка. Сейчас конец лета, быть их не может, придётся поискать других спасителей от голодухи - обабков, луговых белых грибов. Росли они в ельнике, но колхозные коровы наловчились их поедать и нам грибы не доставались. Нашёл я прятку: под лапником ёлок, лежащем на земле, грибы были недоступны скотине, а я имел столько соображения и мощи, чтобы приподнять эту крышу.
Теперь и грибов не было, и коров колхозных тоже…
Забава и утеха детства – Гагери. Откуда столь странное название углубления в песках, заполненного вешними водами: купальни нашей. На Вычегду нас не пускали, да и мы сами боялись течения и глубин судоходной реки. А Гегери, это то что нам надо…
Но до Гагерей я не дошёл, как не дошёл и до Клементия, до мельницы на краю бора, спасительницы, перетиравшей всё, что попадало под её жернова.
Манили озёра-старицы вычегодские – Ивтый, Шортый, Большое, Исток, с его окунями и подъязками, озеро Чёрное, с его зимним замором, когда ошалелая рыба готова выпрыгнуть из проруби на лёд и вертлявая луговая речка Проска…
Посидел я на упавшей елке, попробовал жевать серку с неё, горько и совсем несъедобно, не то, что было в детстве. Совсем не то…
На обратном пути перехватил меня Боря Обросимов, сосед бывший и приятель. Зашли в его новый дом, впритык к старому построенный. За бутылкой вермути повздыхали: а, помнишь…, а знаешь…
И рассказал Борис, как «шефствовал» над Фёдоровной: и ей было хорошо, и ему на выпивку перепадало.
- А вот, однажды, в сентябре было дело, картошку уже копали. Сижу, перекур делаю, смотрю, Фёдоровна с чердака корзинку выбросила. Попрыгала корзинка по лестнице и в картошку упала. Под картошку, думаю, готовит. Сижу дальше, и взяло меня подозрение: долго что-то она на чердаке. Пошёл посмотреть…
- Мать честна… Лежит Фёдоровна в борозде и глазами на небо лупает, вижу, что без большого соображения.
- Борька, это ты или не ты? – неуверенно, тихим голосом спрашивает Фёдоровна.
- Навроде ты…, а то лежу я в райской зелени и вдруг вижу, андел является, что-то на соседа вовсе похожий, неужели, думаю, с такими образами там работают.
- Значит я ещё живая… Хотела корзину выбросить, а получилось наоборот: корзина там, а я здесь…
- Вот так и живём, с весёлым летом и зимой занудой, - покрутил Борис в руке пустой стакан, - летом хоть дело есть, все озёра с бреднем облазали, карасов уйма… Зимой печка притягивает, все бока отлежишь.
Мама, наверно, заждалась… Вышел я от Бориса, огляделся. Нет ближних домов, нет соседей. Дом Гобановых ещё стоит, но никто не живёт там. Чертополох сплошной колючей стеной преграждает подходы к нему. И нет домов Ваньки царькова, Пашки ивашки, Уточки, ещё одной Ольги, у которой была мельница, с ручным приводом. Она так выручала нас в лихие времена. Но главное, нет прекрасного здания начальной школы, беспощадный огонь сотворил своё недоброе дело.
А вечер вступал в свои права. С ближних озер по низинам полз туман. Ребята на мотоциклах «летали» по лугам: гнали коровушек на вечернюю дойку. Какая-то пичуга несмело пискнула несколько раз и стыдливо умолкла: прошла их пора, пора любви, свадеб и забот о потомстве.
И стало грустно мне, то же и у нас, у людей, только цикл жизни более растянутый, основательный что ли. Но всё уходит…
Нет теперь и Александры Фёдоровны, а домик её, с итальянским окном, продолжает жить: принимает приезжих рыбаков да охотников.