********
Долго раздумывал – стоит ли рассказывать об этой истории или нет? Но всё же решил – стоит! Это моя жизнь. Мои первые самостоятельные шаги в киномузыке, и эти шаги не могут быть не интересны хотя бы потому, что начинались они в прошедшей эпохе, при совершенно другом государственном укладе. А потом, все знают строчки Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда», так и музыка – бог знает, из чего рождается…
Трудно, очень трудно начинать творческую биографию молодому человеку, у которого нет за спиной никаких тылов, никаких прикрытий с флангов в виде когтистых родственников и знакомых, если нет поручительства какой-либо крупной личности. Практически, выплыть наверх в одиночку невозможно. Так случилось и со мной.
По гороскопу я родился в год крысы, а они твари очень чувствительные – заранее предвидят какой-либо подвох и будущую неприятность. Вот и я почуял, что учёба в консерватории заканчивается, а в Москве, да и в родном Душанбе я буду не особо кому нужен. Так оно и произошло. Пришёл в таджикское министерство культуры и говорю – так мол и так, такой-то такой закончил московскую консерваторию, готов работать для процветания таджикской музыки где угодно, куда пошлёте. Женщина, которая занималась кадрами, посмотрела на меня чрезвычайно удивлёнными глазами и также удивлённо спросила: «А почему мы вас не знаем? Все наши студенты в московских творческих вузах у нас на перечёт, а про вас даже и не слышали?» «Конечно не слышали, - подумал я про себя, министерство же дало вместо меня направление на композиторское отделение сыну председателя союза композиторов Таджикистана, а я ваше направление на музыковедческое отделение выбросил, и поступал уже своими силами как композитор, то бишь не от республики, не как нацкадр. Скандал тогда вышел при моём поступлении, и вы, видать, решили вычеркнуть меня из памяти министерской. А потом ещё и в армии мне в середине учёбы пришлось послужить… Вот, начисто имя моё у вас и стёрлось». Но включив дурачка, вслух сказал: «Ну, не знаю…», и жалостливо пожал плечами. Женщина закусила губу и явно занервничала, не представляя себе, какую дырку можно мною заткнуть. Порылась в каких-то чиновничьих бумагах и, не найдя никаких дыр, стеснительно произнесла: «Вы для нас неожиданность, и мы, к сожалению, ничего не можем вам предложить. Придётся вам самому искать работу».
Я это предвидел, но я же крыса! А эти живчики не только предвидят, но и предпринимают определённые шаги, чтоб беда не нагрянула внезапно.
Будучи на последних каникулах в Душанбе, я увидел на автобусной остановке всесильного музыкального редактора киностудии «таджикфильм» композитора Геннадия Сергеевича Александрова. Поборов природную робость, я подошёл к нему и представился. Он в общении оказался довольно доброжелательным человеком. Я ему поведал о том, как безумно люблю кинематограф, и что, если б он дал мне шанс написать музыку к какому-нибудь фильму (не важно какому, хоть к документальному), то я бы его не разочаровал. Тем более, что у меня был маленький опыт – я писал уже музыку к короткометражному фильму «Неволенка» на Свердловской киностудии.
Геннадий Сергеевич усмехнулся и резонно заметил: «Да, знаю - много вас таких, кто в кино хочет работать, место-то хлебное. Ладно, ты я вижу, парень неплохой. Закончишь консерваторию, приходи – посмотрим. Но ничего не обещаю». На том и расстались.
После того, как меня отфутболили в министерстве у меня оставалась одна единственная надежда – Александров! Я пришёл к нему, и не напрасно. Геннадий Сергеевич к тому времени уже начал всерьёз подумывать о своей замене – чтобы кто-нибудь взял на себя всю чёрную оформительскую работу, а он бы занялся чистым творчеством. Так что моё крысиное чутьё не подвело.
Александров привёл меня к директору киностудии Эдуарду Муссаэляну и под своё поручительство попросил оформить меня музыкальным редактором пока на полставки. Затем он ввёл меня в курс дела, показал оформительское хозяйство – фонотеку с бесчисленными плёнками музыки на деревянных стеллажах и сказал: «Изучай, знакомься, во всё вникай сам – у меня нет времени тобой заниматься. Выплывешь – молодец, а нет – значит, ты здесь не нужен. И ещё: если я узнаю, что ты за моей спиной проявляешь какую-либо инициативу или интриги плетёшь против меня, то я тебя уберу в два счёта. Договорились?» Ещё бы! Я ликовал!
Сутками я пропадал на киностудии - то в фонотеке, то в шумотеке, то в монтажных комнатах, то в зале перезаписи, где сводились воедино текст, музыка и шумы. Через месяц не осталось ничего такого в профессии оформителя, чего бы я не знал и не умел. Можно было расслабиться. И как раз через месяц моей работы на киностудии пошли первые заказы на музыку к документальным фильмам. Стал я ездить в командировки в Москву на запись своей музыки. Самому пришлось вникнуть во все тонкости контактов с оркестром кинематографии и со студиями, где производились эти записи - сначала со студией документальных фильмов (ЦСДФ), а потом уже и с эталонным залом Мосфильма, куда был вхож из таджикских композиторов до меня лишь один Александров.
Довольно долго я писал музыку к различным заказным документалкам про сельские поля, заводы, научные институты и таджикскую госавтоинспекцию (ГАИ). На студии стали меня уважать, и был я в приятельских отношениях со всеми режиссёрами и другими работниками, но серьёзной работы, к чему стремилась душа – писать музыку к художественному кино – никто мне и не думал предлагать. И вот в 1989 году режиссёр-документалист Пулат Ахматов запустился со своим первым игровым фильмом по повести Тимура Пулатова «Пришелец». Ну, запустился и запустился! Хоть я и неплохо поработал над музыкальным оформлением нескольким документальным фильмам Ахматова, и он остался очень доволен мной, но особых иллюзий, что Ахматов пригласит меня писать музыку к своему художественному фильму не питал. А потом он и вовсе обозначил: «Хочу пригласить композитором к себе Олега Каравайчука». Я ещё тогда подумал: «Каравайчук и чисто национальный материал? Как-то странновато…». Но хозяин – барин. В общем, Пулат уже сел в монтажную собирать полностью отснятый материал, когда подошёл ко мне на студии Геннадий Сергеевич и спросил:
- К тебе Пуля (так все ласково обращались к Ахматову) не подходил насчёт музыки?
- Нет, - ёкнуло у меня сердечко.
- Странно. Понятно, что все мэтры со мной работают, но начинающие могли бы и тебя уже к себе приглашать на серьёзную работу, - раздумчиво объяснил цель своего вопроса Александров.
- Да он хочет, чтоб Олег Каравайчук писал музыку для него, - сказал я Геннадию Сергеевичу. На что тот неожиданно воскликнул:
- Что?! Какой, к чёрту, Каравайчук? Он же замучается с ним! А ну, пошли к Пуле! И Александров повёл меня в монтажную к Ахматову.
Геннадий Сергеевич пользовался огромным авторитетом на киностудии и все относились к нему крайне уважительно. При его появлении в монтажной Пулат встал и кинулся жать ему руку.
Они обменялись любезностями и Александров попросил Ахматова выйти в коридор на пару слов.
Геннадий Сергеевич начал:
- Слушай, Пулат, ты я слышал, Каравайчука хочешь на фильм пригласить?
- Да-а, - неуверенно ответил режиссёр.
- Я тебе очень советую - не стоит этого делать! Ты же его не знаешь, это такая морока будет для тебя - он очень странный. Ты его никогда и ни в чём не сможешь переубедить, если тебе что-то не понравится. Смотри, у тебя первый фильм. Вот, Павел стоит, профессиональный композитор, - кивнул Александров на меня. Нам нужно свои кадры воспитывать. Давай, приглашай его. Отвечаю, он всё сделает как надо!
Видно было, что Пулат к такому разговору не был готов, но какая-то мысль засела в нём, а высказать её вслух он не решался - замялся, закачался из стороны в сторону, держа руки в карманах.
Александров был человеком матёрым. Он уловил нутром, что Пуля хочет ему что-то сказать наедине, а потому попросил меня, чтобы я оставил их и отошёл в сторонку.
Говорили они недолго – с минуту, наверное. После чего Геннадий Сергеевич махнул мне рукой.
- Ну вот, всё в порядке! Будешь Пуле музыку писать, – улыбнулся мне Геннадий Сергеевич. Только тут такое дело, из своего гонорара ты отдашь Пулату двадцать пять процентов. А как ты хотел? Он же берёт тебя, словно кота в мешке – вдруг ты обосрёшься? Тогда ему хоть не обидно будет. Это нормально, - похлопал Александров меня по плечу и оставил нас вдвоём с режиссёром. Мне такой расклад был абсолютно не внове, я и с заказных документалок постоянно отстёгивал режиссёру сколько-то (уж не помню сколько) денег, и был не внакладе, так как дело было поставлено на поток.
А в этом разговоре меня вообще не интересовал денежный вопрос, я просто почувствовал, как счастье заполонило всё моё сердце и готово вот-вот вырваться наружу бешенной энергией радости. Мы пожали с Ахматовым друг другу руки в знак удачно заключённой сделки, и он тут же пригласил меня посмотреть некоторые куски собранного материала.
Из того, что мне было показано, я ничего не понял. Лишь уловил пластику и ритм классного изображения, снятого оператором Ростиславом Пирумовым, а также из слов Ахматова выяснил – какая эмоция ему нужна в оригинальной музыке. Но этого уже было достаточно, чтобы я начал работу.
Когда весь фильм был вчерне смонтирован, Пулат пригласил меня в смотровой зал. Фильм мне не понравился. Материал был вялым и очень путанным, словно были вынуты какие-то звенья из логической цепочки. Но признаться, что мне не нравится то, что сейчас было показано на экране, я не мог. Ещё в консерватории один мой приятель композитор, который был намного старше меня, однажды высказал поразительную мысль: «Возьми себе за правило непременно полюбить любой заказной материал, если ты согласился работать. Даже если ты взялся за него только ради денег. Работать честно можно лишь когда в сердце любовь, и тогда никто тебя не сможет упрекнуть в халтуре. А вот как станешь хулить то, к чему ты писал музыку или то, что ты аранжировал – халтура выползет во всей красе». Великие слова!
Я полюбил, что мне было показано и стал честно вживаться в непонятый мною кинорассказ. Вживался долго. До самого того дня, когда мне было объявлено, что на следующий день я вылетаю на запись музыки, что Александров сейчас в Москве и закажет для меня Эталонный зал на Мосфильме. Сердце моё охватила паника - два, самых значимых музыкальных куска так и не были мною написаны! И если один из них, серединный, как-то более или менее был мне понятен – как его делать, то финал фильма с переходом на титры зиял предо мной ужасающей пропастью. За ночь до вылета честно, без халтуры сочинить шесть минут музыки и придумать оригинальную аранжировку – нереально! Но я всё же попытался перепрыгнуть через пропасть. Пустое… Однако, в моей ночной маяте вдруг отчётливо и твёрдо стала вырастать убеждённость: «мне нужно всего лишь два дня или даже полтора. Я смогу. Два… Только два дня!»
Со мной летел, чтобы уладить все организационные дела, связанные с оплатой записи музыки, великий соблазнитель женщин среднего возраста администратор Томас, попросту Том. Меня с осетином Томом связывали очень тёплые и дружеские отношения. Не раз участвовали мы с ним в дружеских компаниях, в посиделках-выпивках и научились понимать друг друга без лишних слов. Зная его лёгкий, авантюристичный характер, я без тени сомнения надеялся на то, что Том мне поможет и всё устроит как надо. Мы вылетали с ним в Москву в четверг, а две смены записи музыки на Мосфильме Александров должен был заказать на вторник. «Вот они, эти два дня! Даже три!» - пытался разжечь я в себе внутреннюю радость. «Том найдёт мне фортепиано. В понедельник отнесу партитуру в оркестр на Сретенку к переписчикам. Там их целая бригада. За день перепишут партитуру, выпишут и размножат все оркестровые партии» - фантазировал я в душанбинском аэропорту.
Но, как говорил дед Щукарь в «Поднятой целине» у Шолохова – «курочка уже в гнезде, а яичко ешо в п…».
Когда мы пролетали над высыхающим Аральским морем, я, повернувшись к Тому, изображая беззаботность, весело проговорил:
«Томский, дорогой, хочу сообщить тебе пренеприятное известие – у меня не написано шесть минут музыки. Ты должен мне найти фортепиано, и до понедельника я допишу их».
Реакция Тома меня озадачила. Всегда и во всех ситуациях весельчак и балагур, он воспринял вдруг мои слова с крайней степенью тревоги.
- Как не написано? – опешил Том.
- Вот так. Финала нет, - уже не столь весело ответил я ему.
- А чего ж мы летим тогда? Ты что, дурак что ли? Это ж не игрушки. Надо было всё честно сказать Пуле, мы бы переиграли, - крайне взволнованно стал мне выговаривать Том.
Но я не поддался его тревожным причитаниям.
- Том, ты всё можешь! Ты самый лучший администратор на свете! – стал я его задабривать хвалебной тирадой. Найди мне пианино, у тебя же полно знакомых женщин, и я тебе обещаю – всё будет ол райт!
Товарищ мой несколько обмяк и стал всерьёз икать выход из создавшийся ситуации:
- Есть у меня в Москве одна знакомая… У неё точно нет инструмента. Но вот у её соседки сверху кажется есть. Можно попробовать.
Я бросился обнимать его, радостно при этом восклицая на весь самолёт:
- Ну вот, Томчик, видишь, ты же бесценный!
- Да иди ты в задницу, Турсунов, - оторвал от себя мои руки Том, корча из себя сердитого. Но на лице его опять засиял образ лёгкого балагуристого повесы.
В аэропорту Домодедово Том позвонил по телефону-автомату своей знакомой и стал договариваться с ней о том, чтоб она пустила нас на пару дней к себе. Я сбоку несколько раз повторил ему в ухо, чтоб спросил про пианино, но он, не обращая на меня никакого внимания, со словами «жди, цалую» повесил трубку.
- Будем решать проблемы поочерёдно, - сказал Том, прочитав безмолвный вопрос в моих глазах.
До его знакомой мы добирались от аэропорта на такси. По пути Том попросил остановиться возле универмага. Обратно садился в машину уже с двумя бутылками водки, колбасой и рыбными консервами.
- А это зачем? – похолодело у меня в груди при виде водки. Я ж так не напишу ничего?
- Так, ты облажался и теперь молчи, - невозмутимо ответил Том. Нас что, на сухую должны пускать к себе незнакомые люди на несколько дней пожить к себе, да ещё и проблемы наши решать? А потом хихикнул:
- И вообще, тебе что, в живот станут бить, если ты пить не станешь?
Аргумент был железный, я больше не задавал нелепых вопросов и несколько сник.
Нас радушно встретили миловидная женщина лет сорока, назвавшаяся Лидой и три её дочки. Между дочерями бросалась в глаза большая разница в возрасте, они не имели абсолютно никакого сходства между собой и произошли, по-видимому, от разных мужчин. Я совсем поник, когда увидел уже накрытый стол и опять бутылку водки в окружении различных закусок и отварной картошки, от которой шёл пар.
Нас усадили сразу за стол, и я заметил искреннюю радость Лиды, которая зачарованно смотрела на Томаса. В её взгляде с лёгкостью читалась любовная история их взаимоотношений. Мой намётанный глаз послал мне сигнал: «будь осторожен, хозяйка, видать, дама пьющая, могут быть сюрпризы». И сюрприз последовал в первый же день. Застолье превратилось в грандиозную попойку с приходом в гости к Лиде одиноких соседок-разведёнок, а затем начались совместное пение и танцы. Как выяснилось, все они работницы табачной фабрики, что находилась в квартале от Лидиного дома, и хозяйка квартиры также работала там какой-то укладчицей, но находилась сейчас в отпуске – так что, можно сказать, нам повезло. Создавалось впечатление, что мы попали с Томасом в огромный увядающий цветник одиноких женских сердец среднего возраста. Том поймал кураж, все взгляды женщин были обращены лишь в его сторону. Меня всегда поражали ситуации, при которых он нёс всякую чушь, небылицы, пытался делать фальшивые неостроумные пародии на известных людей, а женщинам его кривлянье нравилось, они начинали по-глупому хлопать глазками, которые излучали одно: «какой ты милый, Том! Как нам с тобой хорошо и весело!». Признаюсь, я даже завидовал ему, не находя в себе подобных способностей. Словом, о каком-то там фортепиано для меня в тот день не могло быть и речи. Поздним вечером я решил сам поговорить на тему пианино с Лидой. Когда Том отправился провожать очередную соседку домой, и Лида выказала желание выпить со мной на брудершафт, я начал о деле:
- Слушай, Лида, помоги мне! Том сказал, что у тебя живёт соседка сверху, у которой есть пианино. Ты не могла бы договориться с ней, чтобы я хотя бы один день поработал над музыкой у неё за инструментом?
Лида вскинула на меня хмельные глаза, оценочным взглядом прошлась по моей физиономии, вплотную приблизила лицо и неожиданно поцеловав щёку, томно прошептала:
- А ты ничего… Вправду что ль, композитор?
- Не верь никому, - таким же чувственным шёпотом отвечал я ей. Кличка у меня такая – «композитор». Иногда просто музыку сочиняю, подрабатываю. Сейчас к фильму стал сочинять, но не успел. Если не напишу, то меня и Тома убьют.
Она взорвалась смехом:
- Врёшь ты всё! Ты – композитор, Том рассказал!
- Ладно, ладно, - засмеялся я в ответ. Ну, так как, поможешь с соседкой?
- О-ой, - вздохнула Лида. Да куда ж я денусь? Завтра схожу к ней, я ж обещала Тому.
«Ничего себе, - подумал я. Вот, что значит профессионал! Когда ж это он успел с ней переговорить?»
- А откуда у соседки твоей пианино, - спросил я Лиду. Она что, музыкант?
- Да, какой там! – поскучнела Лида. Тоже у нас на фабрике работает. Хотела дочку выучить, чтоб хоть та в люди выбилась и по нашей рабочей дорожке не пошла. А дочка побренькала с годик, да и бросила…
Наутро мне, Тому, Лиде и старшей дочери, которая тоже принимала участие в застолье, было невыносимо худо. Том, не выдержав мучений, отправился за пивом, а я стал теребить Лиду насчёт пианино.
- Сейчас, сейчас, погоди! – оттягивала она момент своего появления на людях, штукатуря припухшие глаза и накрашивая губы.
Наконец, ушла.
А я в жуткой тоске стал слоняться по трёхкомнатной квартире из комнаты в комнату.
Вернулись они почти одновременно – сначала Том с пивом, и следом она.
- Ну, что? Как? – кинулся я в нетерпении к Лиде.
- Да всё нормально, чего ты? Сегодня мужик её приезжает, будет у ней до понедельника. В семь часов свалит, и она к восьми на работу уйдёт. Вот и будешь весь день один за пианино сидеть.
- Ка-ак, до понедельника...? – обрушилось моё сердце к пяткам и невыносимо защемило в затылке. Надвигалась катастрофа, от которой не возможно было спастись. Что делать, Том? – спросил я его голосом осуждённого, словно стоял уже перед гильотиной.
- Я не знаю, что делать, - уныло произнёс Том, открывая пиво. Ты эту кашу заварил, а я должен думать?
И всё-таки он не бросил меня на произвол судьбы. Том принял мой план: чтоб никто не трепал нам нервы – уйти подводной лодкой под воду и не выходить на связь ни с Александровым, ни с киностудией до понедельника. И если окажется, что соседка сверху всё-таки допустит меня до своего пианино, то он с утра позвонит Александрову и выдумает какую-нибудь версию, чтоб можно было перенести запись. А уж я дал железобетонное обещание – уже не за два, а за день справлюсь!
Эти три дня до понедельника были, наверное, самыми каторжными за всю мою жизнь. Пиво и водка меня не пьянили, на еду я смотреть не мог, а мой сон гулял где-то вдалеке чужим дядькой. Такого нравственного мучения я больше не испытывал никогда. А самое главное, я сам себе его устроил. Если б я имел мужество ещё в Душанбе сказать, что музыка не готова, то ничего страшного бы не произошло. Единственное, Геннадия Сергеевича не было бы в эти дни в Москве, мы с Томом остановились бы в гостинице, и нам пришлось бы писать музыку, как и всем таджикским авторам, на Центральной студии документальных фильмов, а не в Эталонном зале Мосфильма. Но мне этого страсть, как не хотелось! И не только потому, что моя партитура предполагала запись музыки с наложением различных партий синтезатора, а на студии документальных фильмов такая технология не практиковалась, но ещё и потому, что «запись на Мосфильме» - это в те времена и по сей день - знак качества, звучит престижней, достойней и убедительней!
Но вот и понедельник.
- Лида, уже пятнадцать минут восьмого, - разбудил я шёпотом хозяйку, которая сладко вжалась в бок к спящему Томасу и сопела ему в шею.
- Иди, иди… сам…, - сквозь сон ответила она, не открывая глаз. Квартира сто пятьдесят три на четвёртом этаже. Она ждёт. Таня зовут…
Вытащив из сумки партитурные листы и карандаш с резинкой, я взлетел на четвёртый этаж и позвонил в дверь. Мне тут же открыла женщина возраста Лиды с простецким, но не улыбчивым лицом. Я почувствовал, что её согласие оставить у себя в квартире на день незнакомого мужика, не доставляет ей особого удовольствия. Но делать было нечего – договорились же. Она показала, где стоит пианино, оставила мне ключ и ушла.
«Господи, - застучало моё сердце при виде бело-чёрных клавиш. Давайте, родненькие, не подведите». И я нажал первую попавшую под палец чёрную клавишу – до диез, интуитивно почувствовал, как от этой ноты в тональности фа диез минор будут двигаться мои пальцы, и дальше остановиться уже не мог. Полчища ознобных мурашей начали окатывать волнами мою спину, и мне ничего не надо было выдумывать – лишь записывать нотами возникающие во мне, выстраивающиеся со вздохом в мелодический ряд, звуки. Мне не думалось об изображении, о фильме. Хотелось звуками излить свою нежность им, этим замечательным, но несчастным по своему простым рабочим женщинам, с которыми я общался вот уже четвёртый день. Живое человеческое чувство всегда будет жить и на экране, находя сочувствие у любого зрителя. К шести часам вечера, к приходу Тани мною были написаны два недостающих эпизода, причём набело, сразу в аранжировке. Сердечно поблагодарив неулыбчивую Таню, я спустился вниз на первый этаж опустошённый, но счастливый.
- Что, неужели написал? – спросил с порога Том. Они с Лидой были уже навеселе, но не слишком.
Я утвердительно кивнул головой, прошёл к столу и не спрашивая разрешения, налил себе водки.
- Ну, вот Том, а ты боялся, - проговорил я с ухмылкой, чувствуя, как водка, выпитая на голодный желудок, враз разлилась по жилам тёплым блаженством.
- Кто боялся? Я? – вытаращил глаза Томас. Это ты боялся! Надо же, нашёл стрелочника, я за музыку не в ответе!
- Ладно, это я так. Ты Александрову звонил?
- Конечно!
- И что сказал?
- Да, как есть, так и сказал - что ты не успел, а я тебе нашёл инструмент и ты сегодня допишешь музыку.
- А Геннадий Сергеевич чего?
- А Гена злой, как сто чертей. Но он уже сегодня смог перенести две смены на четверг. Что-то сдаётся мне, он подумал, что мы с тобой запили. Да-а, и ещё: в среду Пуля Ахматов прилетает, тоже будет в четверг на Мосфильме на записи. Потом мы тебя отправим в Душанбе, а сами с ним по делам здесь останемся.
- Где здесь? – удивился я.
- В гостинице, конечно.
Мне больше ничего не хотелось говорить, я лишь сказал Лиде:
- Может, Таню пригласим, отблагодарим?
- Да она непьющая. Цветы ей лучше купите или торт, - ответила Лида.
- Том, это уж точно по твоей части, - обратился я к товарищу, ты же у нас администратор.
- Цветы, это мы сделаем, - согласился со мной Том.
На следующий день с утра поехали мы с ним в оркестр, отдали переписчикам партитуру, и я настоятельно попросил инспектора, чтоб дирижировал Константин Дмитриевич Кримец, с которым у меня возникло творческое взаимопонимание и завязались тёплые отношения, когда он дирижировал моим «Концертом-шоу» в Душанбе.
После успешной записи музыки, когда было сказано много хвалебных слов в мой адрес и со стороны Пулата, и со стороны Кримца, я грешным делом подумал, что Ахматов не станет брать с меня двадцать пять процентов из моего гонорара, но нет. Вместе со мной пошёл он в кассу - а то я убежал бы – стоял за спиной и ждал, пока я не получу деньги и не расплачусь с ним.
Сейчас, по прошествии многих лет, можно смело сказать, что тот первый и единственный у Пулата Ахматова игровой фильм не получился. Видно, не любовь двигала им при его создании, а нечто другое. В интернете я не нашёл ни одной фотографии из «Пришельца». Попались на глаза лишь афиша, перечёркнутая не поместившимся на ней советским штампом, пара строк содержания и информация об актёрах и составе съёмочной группы. Уж не помню, кто-то сказал мне после премьеры в таджикском Доме кино: «Две вещи хороши в этом фильме: «изображение и музыка».
Вспоминая свою музыкантскую историю, связанную с этим далёким фильмом, я невольно вспоминаю и эти строки Анны Ахматовой:
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»