Мэтью Арнольд на берегу моря веры

МЭТЬЮ АРНОЛЬД НА БЕРЕГУ МОРЯ ВЕРЫ
Литературно-апологетический этюд
Андрей Штерн

Если труба будет издавать неопределенный звук, кто будет готовиться к сражению?
1 Кор.14.8
Это происходит, когда благодать и дела соединяются вместе в деле спасения, а вера или дела соединяются с праведностью Христа в оправдании... Тогда кто может подготовиться к битве? Люди должны быть брошены в крайнюю неопределенность и растерянность; когда это происходит, они не знают, на чью сторону встать, но останавливаются между двумя мнениями; они не знают, за какую веру они должны сражаться и за что должны серьезно бороться; они не способны отличить врага от друга; у них нет сердца, чтобы сражаться и терпеть боль и лишения, как подобает добрым воинам Христа; они не могут обещать себе победу или быть уверенными в ней

Джон Гилл

"Берег Дувра" - наиболее известное лирическое стихотворение английского поэта-роматика и христианского мыслителя-консерватора Мэтью Арнольда. Впервые оно появилось в 1867 году в сборнике « Новые стихи» , но, как отмечает Кеннет Аллотт, сохранившиеся заметки указывают на то, что оно было написано в 1849 или, с большей вероятностью, в 1851 году (1). Будучи одной из вершин и самых известных творений викторианской литературы, оно остается довольно загадочным и трудным для анализа, и по мнению некоторых исследователей, например кембриджского литературоведа Стефана Коллини, некоторые отрывки и метафоры "Берега" стали настолько популярными (по крайней мере, на родине), что на них уже трудно взглянуть свежим взглядом (2).
 На русском языке "Берег" известен гораздо меньше ( нам хотелось бы цитировать по прекрасному новому переводу https://aptsvet.livejournal.com/572885.html) - и потому заслуживает более тщательных размышлений, чем могло бы показаться на первый взгляд, тем более что в наше время аллюзии на него, как мы еще скажем, все чаще используются многими авторами в ходе мучительных раздумий о перспективах христианства и судьбе человечества.
Откроем, например, новую книгу спорного либерального историка Барта Эрмана "Триумф христианства", начинающуюся со знаменательного пассажа: "Нигде внутренняя борьба Арнольда не выражена с такой потрясающей глубиной и силой, как в самом знаменитом стихотворении XIX века - "Берег Дувра"... Поэт стоит у открытого окна, выходящего на дуврские утесы, и, завороженный отливом, слушает шум моря, смотрит, как откатываются волны и обнажается береговая линия внизу. Он зовет молодую жену подойти к окну, вместе с ним насладиться свежестью ночного воздуха и полюбоваться волнами, бьющимися о берег... Этот же звук, вспоминает он, описал много веков назад Софокл в "Антигоне" - и решил, что с ним сравнится "лишь одно тягучее людское горе". Арнольда этот звук тоже наводит на невеселые мысли - но другие, созвучные его веку. Для Арнольда отлив - печальная метафора христианской веры, что понемногу уходит из мира, оставляя за собой нагие берега. Было время, вспоминает он с грустью, когда мир сладко нежился в объятиях веры... Но это море сейчас отступает, и мы слышим "тягучий рев", с которым оно покидает берега нашей жизни. Образованный современный человек, говорит Арнольд, уже не может найти утешения в религии, в присутствии всемогущего и любящего Божества... Христианская вера уходит, оставляя за собой пустоту, хаос, пугающий провал во тьму, лишь отчасти заполненный присутствием близких, людей, которыми мы дорожим, людей, готовых разделить с нами боль, тревоги и неустойчивость жизни... Со всех сторон обступает нас темный хаотический мир, полный смятения и ужаса - мир армий, сражающихся в ночи, мир без радости, без спокойствия, без уверенности в будущем. Что остается нам в этой пустоте? Лишь другие люди - друзья, близкие, любимые" (3).
Насколько справедливы эти рассуждения? Какую веру и эпоху имел в виду Арнольд, переживая ее крушение? И прав ли британский религиовед, позже атеист Дон Кьюпитт, озаглавивший еще в 1984 г. аллюзией на слова Арнольда - "Море веры" - серию тенденциозных программ по истории религий на ВВС, а затем заявивший в скандальной книге "После Бога", что религия будет приходить в упадок по мере развития науки и технологий и усиления власти государства (4) - феномена, который К.С.Льюис в 1945 г. назвал "мерзейшей мощью"? Чего не учитывают сторонники такого взгляда? Нам еще предстоит оценить эти вещи после взгляда на культурно-исторический контекст "Берега", который трудно оценить, не приняв во внимание наследие отца поэта - историка и либерального теолога Томаса Арнольда (1795-1842). А пока взглянем на историю создания шедевра и философско-поэтическое мастерство Мэтью Арнольда.   

История создания

 Название, место описания и предмет начальных строк стихотворения - это одно из наиболее известных мест в Англии: берег Дуврского пролива в Кенте, напротив Кале, самая узкая часть Ла-Манша (до Франции 21 миля / 34 км), где 29-летний поэт провел медовый месяц после женитьбы на Франсис Люси Уайтман в 1851 году. Стало уже традиционным мнение, что, поскольку "Берег" написан именно в этот период, автор, от лица которого ведется монолог, скорее всего, действительно ведет беседу с невестой или женой, с которой он встал у окна или же отправился на позднюю прогулку над океаном (5). Вместе с тем имеющиеся данные о работе поэта показывают, что все несколько сложнее. Ч.Тинкер и Х.Лоури указывают, что черновик первых 28 строк стихотворения был написан карандашом «на оборотной стороне сложенного листа бумаги, содержащего заметки о карьере Эмпедокла (6); по выводу К.Аллотта, эти заметки, видимо, относятся к 1849-1850 гг. (7). "Эмпедокл на Этне», опять же согласно Аллотту, был, вероятно, написан 1849–52; заметки об Эмпедокле, скорее всего, создавались одновременно (8). Последняя строка этого черновика - "На голых отмелях земли" (And naked shingles of the world) - наводит комментаторов на мысль, что последние девять строк стихотворения в том виде, в каком мы его знаем, уже существовали, когда была составлена часть о приливе и отливе моря в Дувре». Это могло бы сделать рукопись «прелюдией к заключительному абзацу» поэмы, в котором море и отлив не упоминаются (9).
 Визиты Арнольда в Дувр также могут дать некоторую подсказку о датах создания "Берега". Согласно Аллотту Арнольд был в Дувре в июне 1851 года, а затем в октябре того же года «по возвращении из своего отложенного медового месяца на континенте». По его мнению, вопреки критикам, считавшим, что первые строфы были написаны в Дувре в конце июня, а последняя присоединена к ним как фрагмент утерянного стихотворения, именно эта строфа появилась в Дувре, а предыдущие - в Лондоне чуть позже.

Поэтическая ткань

Арнольд начинает с натуралистического и довольно детального ночного пейзажа берега в Дувре, в котором делается акцент на образы звуков и необычного света (10). Пляжи в этой части Англии состоят из мелких камней или гальки, а не из песка, и поэт великолепно описывает шум волн, стоящий над камнями, как «мерный рокот». Берег пустынен, и мы видим лишь намеки на человеческое присутствие в мерцающем свете, который сияет и исчезает, когда блеск луны отражается от белых меловых утесов (11).

Ночное море спит.
Прилив высок, луной во всей красе
Рябит пролив. С французской стороны
Свет вспыхнул и пропал. Английских скал
В спокойной бухте необъятен блеск.
Встань у окна: как нежен воздух ночи!
Но с отдаленной полосы, где море
Бьет в берег, выбеленный под луной -
Ты слышишь? - мерный рокот волн и дробь
Тяжелой гальки, поднятой прибоем
И выброшенной на уступы скал,
Ее откат, чуть пауза, и вновь
Дрожащими аккордами, вплетая
мотив извечной грусти.

От этого необычного фона в первых строфах Арнольд неторопливо переходит к описанию отлива и слышит шум моря как "извечную грусть". Великий античный драматург V в. до Р.Х.  Софокл, которого поэт считал "краеугольным камнем эллинизма" (12), а в другом месте говорил о его "совершенстве и непревзойденной реалистичности" (13), мыслитель, посвятивший свои трагедии судьбе и воле богов, несомненно, некогда слышал этот звук, стоя на берегу Эгейского моря.

Софокл в былые дни
Внимал ему с эгейских круч, гадая
О горестных приливах и отливах
Людской судьбы, и мы
Как прежде в шуме различаем мысль
На северном далеком берегу.

Непросто, но очень важно понять эту глубоко английскую (ясно, что "северный далекий берег" - это Ла-Манш, шире - Атлантика) аллюзию на далекое прошлое. Тинкер  и Лоури в своем монументальном комментарии пытаются найти здесь конкретную ссылку на Софокла, указывая на отрывки из "Антигоны", "Трахинянок", "Эдипа в Колоне" и "Филоктета" (Аллотт приходит к выводу, что ни один из этих отрывков, строго говоря, не применим, но ближе всего к Арнольду у Софокла все-таки эпизод из "Трахинянок" (14), но при этом добавляют, что «греческий автор имеет в виду только последовательные удары Судьбы, которые обрушиваются на определенную семью, которая была определена богами к уничтожению. Бедственное положение, описанное английским поэтом, осмыслено так, что оно пало на весь человеческий род" (15). Очевидно и другое различие: если печаль язычника Софокла - это скорее сострадание к человеку, задавленному произволом космических сил, то Арнольд в индустриальном XIX веке видит в мрачном шуме отлива образ упадка религии и веры (16).
Прислушавшись к печальным звукам отлива, Арнольд расширяет образ моря и видит в его движении метафору утраты веры в современную эпоху, снова выражающуюся в расширенном ряде звуковых образов. "Море веры" - излюбленная метафора Арнольда (17). Однако следующая строфа начинается с изображения не грусти, а полноты и радости, сходных по насыщенной красоте с образами, с которых начинается стихотворение.

Встарь Море Веры
В приливе омывало берега
Земные, словно яркий пояс в блестках.
А нынче слышен мне
Один тоскливый и протяжный рев
Отлива, средь дыханья
Ночного ветра, в мрачном горизонте
И голых отмелях земли.

В оригинале Арнольд прямо называет рев волн "меланхолическим", и на британском фоне это слово способно вызвать целый океан коннотаций (о некоторых из них мы скажем чуть позже (18)). Ясно, однако, и так, что в этой мрачной картине, так контрастирующей с прекрасным сияющим (видимо, утренним (морем), П.Хонан видит отсылку к хорошо знакомым Арнольду, одно время имевшему небольшой дом в Эмблсайде (19), суровым пейзажам Озерного края с его каменистыми осыпями, уходящими в холодную гладь воспетого лейкистами и Джоном Уилсоном Рейдаля (20). Здесь не хватит места прояснять раскрывшуюся позже заметную связь поэта с Озерной школой как таковой, наиболее очевидную через покойного к тому времени отца, которого Джон Друри в своей любопытной антологии прямо называет "романтиком и лейкистом" (21). Однако и поэтика, и пафос лейкизма уже к 1851 году успели пронизать мышление Арнольда достаточно, чтобы пропитать собой явно унаследованные от отца сомнения поэта в правоте классического англиканского богословия, стоявшие за его внутренней тревогой.

Схватка во тьме

Последняя строфа, возвращаясь к прекрасным спокойным образам начала, начинается с призыва к любви, а затем переходит к знаменитым и мощным метафорам.

Любовь моя, останемся верны
Друг другу! Ибо мир, который нам
Мерещится, подобно сладким снам,
Таким прекрасным, праздничным и новым,
Лишен любви и света, и стыда,
Надежды, мира, помощи извне,
И мы с тобой как в смеркшейся стране,
Огнем и лязгом сметены туда,
Где бьется насмерть темная орда.

Критики по-разному воспринимают первые строки: Коллини называет их "небрежным жестом, поглощаемым мрачной картиной" (22), тогда как другой видит в них "противостояние миру сломленной веры" (23). Между этими полюсами - взгляд одного из биографов, что любовь и верность друг другу - "ненадежное пристанище" в мире (24).  Этот образ путаницы, хаоса, растерянности, потери  ориентиров значительно усиливается финалом.
Конец стихотворения у классически образованного Арнольда, скорее всего, является намеком на отрывок из рассказа Фукидида о Пелопоннесской войне (История 7.44). Фукидид, один из любимых авторов поэта, как и у его отца (25), описывающего ночную битву на морском берегу во время афинского вторжения на Сицилию, когда, потеряв в темноте ориентиры, множество воинов убили своих. Тинкер и Лоури отмечают: «Здесь можно найти детали, использованные Арнольдом: ночная атака в лунном свете, где люди не могли четко различить друга и врага, с последующим бегством афинского войска, когда различные «сигналы тревоги», лозунги и боевые кличи произвели лишь возрастающую растерянность" Тинкер и Лоури высказывают мнение, что этот трагический эпизод был популярен в академической команде по регби, в которой участвовал молодой Арнольд (26). Этот впечатляющий финальный образ также толковался неоднозначно. Каллер называет «смеркшуюся страну» (или "темную равнину" «центральным утверждением» Арнольда о состоянии человека (27). Хонан отмечает, что арнольдианский образ "дружественного сражения" как неразрешимых противоречий современности в викторианской литературе не уникален; так, его использовал почти с тем же пафосом Джон Ньюмен (28).
Критики подвергали сомнению внутреннее единство стихотворения, отметив, что море вступительной строфы не появляется в заключительной строфе, в то время как "темная равнина" заключительной строки не очевидна в зачине. Предлагались различные решения этой проблемы. Каллер сравнивает "мрачный горизонт" предпоследней строфы со "смеркшейся страной" последней; Пратт отмечает, что стихотворение как целое превосходит эмоциональную силу отдельных метафор, и видит в этом секрет его влияния (29). Надо отметить, что cложная форма и структура стихотворения сама по себе привлекла значительное внимание литературоведов. Ему приписывали необычный внутренний драматизм и эмоциональный накал, почти "заклинательный" ритм (30); Линда Рей Пратт видит в нем почти одическую структуру с отсылкой к любимым автором греческим трагедиям (31). Наряду с изощренной композицией историзм Арнольда создает другую сложную динамику. Начиная с настоящего времени, поэт переходит к классическому веку Греции, затем, вспомнив "море веры", явно возвращается в христианскую Европу, прежде чем окончательно вернуться к настоящему.

Историософия и Церковь

Итак, на протяжении всего "Берега" мы видим переходы от внеличностного космического ритма Софокла и Фукидида к "морю веры" и обратно.  "Дискурс поэта, - пишет Хонан, подводя итоги, - буквально и символически переходит от настоящего к Софоклу на Эгейском море, от средневековой Европы к современности, а слуховые и визуальные образы драматичны, подражательны и дидактичны. Вопреки темному страху, окружающему его любовь, говорящий решает любить, а жизненные нужды истории и связь между любящими - вот его реальные темы. Любовь в мире наших дней на мгновение дает мир, но ничто иное в обществе постсредневековья не отражает и не подтверждает верность влюбленных... Лишенный любви и света мир - это запутанный лабиринт, оставленный отступающей верой" (32).
Проще говоря, Арнольд как исторический пессимист явно сделал "еретический" для любого приличного европейского патриота XIX века вывод, что с духовной (а не с земной) точки зрения пик истории человечества пройден (возможно, уже давно) и его силы клонятся к упадку. Здесь, однако, возникает сомнение: а точно ли - или, возможно, только ли речь идет именно о классическом западном Средневековье с его идеалом романтической любви? То, что известно нам о семейных корнях и традиции поэта, хотя об этом не всегда  вспоминают исследователи его творчества, хотя и намечает общие контуры, существенно осложняет ответ на этот вопрос. Томас Арнольд был одним из зачинателей движения "широкой церкви" в англиканстве и до некоторой степени филокатоликом (33). Поэтому, несмотря на очевидный разрыв с мышлением Реформации и, конечно же, неприятие кальвинистского диссидентства, династия мыслителей не могла полностью утратить связь не только со средневековой культурой, но и с Церковью Англии XVI - XVII веков при всей ее неоднородности и крайне сложной судьбе. С другой стороны, ранневикторианский период - это пора, когда англиканство переживало глубокий кризис и нарастающую фрагментацию, вполне очевидные только со стороны - из мира диссентеров, в котором евангельское христианство переживало практически не замеченный поэтом последний мощный период возрождения (34).
Иначе говоря, отлив "моря веры" в это время если и начался, то был совершенно не таким, как казалось Арнольду. Это результат отказа от благодати, вторжения в церковь человеческой стихии. О какой вере может идти речь во все-таки протестантском контексте? По слову Пола Хелма - "Христос дан нам, чтобы мы приняли Его верой. Но вера - это лишь наш отклик, а не плата за приобретение дара. Сама вера является даром Бога" (35). И спасение, и вера приходят от Христа. Если человек хотя бы отчасти основывает свою веру на себе, он не понимает библейского христианского учения о грехе и о спасении человека, ставшего полностью беспомощным. Только Христос спасает Церковь, даруя Своим людям веру - вот что стало камнем преткновения для либерального мышления XIX века и чего, по крайней мере на тот момент, не понял поэт, для которого вера была "слишком человеческой". Но именно это принципиально, ибо, по верному выражению крупнейшего диссентера и старшего современника поэта: "Бедняки радуются спасению, совершенному целиком по благодати; спасение не достигается частично через Христа, а частично через грешника. Евангелие такого рода не спасет нищих" (36).
 Видимо, этапным для этой эпохи стало заявление викторианского мистика Джозефа Филпота (1802-1869), в 1839 г. покинувшего англиканство и примкнувшего к строгим баптистам: "Разве епископы не превратились давно в надменных, высокомерных сановников, а духовенство не  участвует в охоте, танцах и карточной игре? Или апостольское преемство состоит в безупречной нравственности служителей, которые после торжественного отречения от похотей плоти предпочитают заниматься классической литературой, математикой, историей, языкознанием, натурфилософией и чем угодно, кроме познания Христа и своих душ?   Где дары и благодать Святого Духа у людей, которые не в состоянии произнести ни одного слова без бумажки и не готовят ни одной проповеди, не списывая из чужих книг и не перетряхивая старых конспектов лекций по метафизике и морали?.. Служитель, который не является лицемером, простой и искренний пред лицом Божиим и достиг определенной высоты в христианском опыте, либо уйдет из нее, либо начнет грешить против собственных убеждений и совести. Он может выступать с надутыми, мертвыми проповедями, может учить по воскресеньям высоким истинам о спасении, но, как только он обретает работу Духа в душе, которую он описал,  он должен в какой-то момент принять решение, или он останется лицемером сам и будет со своей кафедры вводить в лицемерие других и сеять страшный обман" (37). Чуть позже, в 1846 г. в Петербурге свт. Игнатий Брянчанинов, будучи очень далек от кальвинизма, писал то, с чем трудно не согласиться именно на викторианском фоне: "Закатывающееся солнце живо представляет собою состояние христианства наших времен. Светит то же Солнце правды Христос, Он испущает те же лучи; но они уже не проливают ни того сияния, ни той теплоты, как во времена, нам предшествовавшие. Это оттого, что лучи не падают прямо на нас, но текут к нам лишь в косвенном, скользящем направлении" (38).
Представляется, что именно эти прискорбные явления опосредовали в викторианскую эпоху тот отрыв науки от духовности, который станет очевидным в Британии через считанные годы после "Берега" с появлением дарвинизма - которое вместе с техногенным усилением государства окажется столь неожиданным и нелегким ударом для христиан-либералов. Не приходится удивляться и тому, что посеянный гуманизмом религиозно-этический хаос оставил британское общество в смятении перед нарастающим во всей Европе валом социальных катастроф, почти лишил его возможности правильно расставить приоритеты, отделить принципиальное от второстепенного... Но каким образом сам поэт и мыслитель с чуткой совестью, проникшийся суровой, чуждой всякой "свободе воли" надличностной картиной мира у греческих трагиков и историков, смог удовлетвориться столь примитивным истолкованием дела Христа, как англиканский сакраментализм с неоплатоническим оттенком (39)?  На этот вопрос довольно сложно дать однозначный ответ, но одна мысль напрашивается сразу: если он так и не смог найти путь к настоящей духовности вне государственной церкви и предпочел мучиться жаждой возле родника, то это сильный аргумент в пользу того, что вера не субъективна, а благодать дается не всем...

Превышающий опыт

Пратт находит "Берег" «эмоционально убедительным», даже если его логика может быть сомнительной. Она связывает позицию трагика Софокла и лирика Арнольда как стремление превратить скорбь и грусть в "более высокий порядок опыта" (40). Представляется, что эта задача все-таки терпит провал: искать противоядия в любви с неясным вне христианской эсхатологии исходом или, по выражению одного апологета ХХ века, полагаться только на себя самих, на наше человеческое сиротское братство, изучать и покорять природу  и так далее и тому подобное" (41), что и защищает в приведенных нами в начале строках  Эрман  - позиция не самая убедительная. "Из этого мучительного, ничем не оправдываемого мира, где, может быть, только и есть ценного, что скупо отпущенное нам человеческое тепло, человеческая нежность к нашим любимым, чувство сострадания к ним, жертвенный подвиг любви к ним, где одиночество и ночь только и преодолевается этим человеческим теплом, этим трогательным и жалким согреванием друг друга, - из этого мира вдруг вырывается наши любимые, проходят через всю муку умирания, через физические страдания смертельной болезни, через испытание душевной оставленности, - и уходят…  наша любовь сиротеет, изнывает в своей ненужности, в своей бессмыслице. Вот эту бессмыслицу нежности душа никак не может простить" (42).
Однако если попробовать соединить это присущее нашей природе чувство с убеждением, что если христианское спасение реально, то оно действительно может быть лишь благодатным и объективным, превышающим не только наши силы, но и человеческий опыт - то мы получим весьма интересную картину, которую стараются не замечать религиоведы с высоты мнимого величия рациоцентризма. "Одно дело  Христов ответ на проблему человеческой культуры, и другое ответ Его последователей" (43). С одной стороны, в потоке секуляризма общество стремительно сползает в хаос "дружественного огня", и нельзя исключать того, что цивилизацию в существующем виде просто ждет мучительная гибель... Конечно, нам в России и конкретно в Питере прежде всего вспоминается пророчество Достоевского о "трихинах" в грандиозном финале "Преступления и наказания" (44). С другой - если действие Божией благодати на самом деле объективно, начинаясь (как в этом убеждена подлинная Церковь) во внутритроичной вечности - то остается пусть слабая, но надежда, что даже в пределах истории "отлив" благодати и веры не окончательный и может смениться новым подъемом, параметры которого нам представить даже легче, нежели Арнольду (45).
Кэрол Руменс в литературном блоге газеты "Гардиан" пишет: "Арнольд видит порядок и здравомыслие разрушенными... Клятва влюбленных - это, кажется, единственная ценность, что дает противостоять истории" (46). Но мы знаем, что апелляция к романтической любви и верности приобретает, видимо, неизвестный ему первообраз, о котором учили именно диссентеры - вечную любовь Христа к Своей Церкви (47). В отличие от британской журналистки мы не уверены, что молодой Арнольд верил в молодую вселенную, образ которой был разрушен естествознанием его времени (фактически к этому времени британский креационизм и космология были куда сложнее), и не считаем, что для него поэзия могла "заполнить пустоту, оставленную отступающей религией". История викторианской литературы свидетельствует, что масштабы вселенной не смогли поколебать в ней идеала любви. Если космический брак Христа и Церкви действительно рассчитан на вечность, то история земли и человечества - не самая большая проблема. Кажется, даже не будучи приверженцем динамической, "софийной" кальвинистской мистики, Мэтью Арнольд все же отдавал себе в этом отчет.
Т.С.Элиот в "Назначении поэзии" писал об Арнольде:  "Его привлекательность и его интерес во многом обязаны той мучительной позиции между верой и безверием, которую он занимал. Как и многие люди, у которых после утраты религиозной веры остались одни привычки, он придавал преувеличенное значение нравственности. Такие люди часто путают нравственность со своими собственными хорошими привычками, результатом разумного воспитания, осторожности и отсутствия сильных соблазнов" (48). Если утверждение об утрате поэтом веры кажется нам несколько поспешным, то взгляд на потерю органичности его мышления имеет под собой некоторые основания, которые мы попытались пояснить. Дальнейшее раскрытие этой проблемы потребует обращения уже не к стихам, а к философской прозе и публицистике поэта.


1. The Poems of Matthew Arnold. Ed. K. Allott. L. - N.Y.,1965. P.240
2. Collini S. Arnold. Oxford,1988. P.39-40
3. Эрман Б. Триумф христианства. М.,2018. С.16-17
4. Cupitt D. After God: The Future of Religion. L.,1997. Ch.13 
5. Honan P. Matthew Arnold: A Life. N.Y.,1981. P.234
6. Tinker C.B., Lowry H.F. The Poetry of Matthew Arnold: A Commentary. N.Y.,1940. P.173
7. The Poems of Matthew Arnold. Р.239
8. Ibid. P.147
9. Tinker C.B., Lowry H.F. Op.cit. P.176-178
10. Dwight Culler A. Imaginative Reason: The Poetry of Matthew Arnold. New Haven,1966. P.39; Pratt R.L. Matthew Arnold Revisited. N.Y.,2000. P.80-81
11. Collini S. Op.cit. P.39. Сегодня эта прекрасная картина, увы, практически отошла в историю: совсем рядом находятся ярко освещенные паромные терминалы Дувра.
12. Goldhill S. Sophocles and the Language of Tragedy. Oxford,2012. P.214
13. Цит. по: Simpson J. Matthew Arnold and Goethe. L.,1979. P.87
14. The Poems of Matthew Arnold. Р.241
15. Tinker C.B., Lowry H.F. Op.cit. P.176-178
16. Dwight Culler A. Op.cit. P.40
17. Collini S. Op.cit. P.39
18. По недавнему (не очень конкретному) мнению "арнольдианская меланхолия" есть "сознание неизмеримой глубины бытия" (Stange G.R. Matthew Arnold: The Poet as Humanist. Princeton,2015. P.174). Очерки темы см.: Maison M.M.Poetic Melancholy: A Study of Alfred Tennyson, Matthew Arnold and Arthur Hugh Clough. L.,1952; Riede D.G. Allegories of One's Own Mind: Melancholy in Victorian Poetry. Columbus OH,2005. Ch.1
19. Connell W.F. The Educational Thought and Influence of Matthew Arnold. L.,1998. P.15
20. Honan P. Op.cit. P.234, ср. Jump J.D. Matthew Arnold. L.,1965. P.5
21. Critics of the Bible 1724-1873. Ed. J.Drury. Cambridge,1989. P.122. Несомненно, религиозно-философские работы С.Т.Кольриджа произвели определенное впечатление на Арнольда-отца и, скорее всего, на сына (Vance N. The Sinews of the Spirit: The Ideal of Christian Manliness in Victorian Literature and Religious Thought. Cambridge,1985. P.42)  Об Озерной школе см. также Dixon J.M. Matthew Arnold. L.,1971. P.52 f.
22. Collini S. Op.cit. P.40
23. Pratt R.L. Р.82
24. Honan P. Op.cit. Р.235
25. Bush D. Matthew Arnold: A Survey of His Poetry and Prose. Dordrecht,1971. P.88; Potter E. The Education offered by Athens // Thucydides and the Modern World: Reception, Reinterpretation and Influence from the Renaissance to the Present. Ed.K.Harloe, N.Morley. Cambridge,2012. P.107-108
26. Tinker C.B., Lowry H.F. Op.cit. P.175.
27. Dwight Culler A. Op.cit. P.41
28. Honan P. Op.cit. Р.234-235
29. Dwight Culler A. Op.cit. P.40; Pratt R.L. Р.81-82
30. Collini S. Op.cit. P.40; Honan P. Op.cit.  P.235
31. Pratt R.L. Р.81, ср. замечания Д.Буша об "Эмпедокле" (Bush D. Op.cit. P.29-30)
32. Honan P. Op.cit.  P.235
33. См. Vance N. Op.cit. P.42-77; Jones T.E. The Broad Church: A Biography of a Movement. Lexington,2003. P.51-107: Lecourt S. Cultivating Belief: Victorian Anthropology, Liberal Aesthetics, and the Secular Imagination. Oxford,2018. P.68-101. Само название "Широкая церковь" появилось в 1847 г. (Chadwick O. The Victorian Church. V.1. L.,1970. P.544).
34. Это достаточно плохо изученная тема. См. к введению: Дикс К. Многообразие высокого кальвинизма среди Частных баптистов XIX в. http://www.proza.ru/2013/04/27/1413
35. Хелм П. Богословие Жана Кальвина. Минск,2016. С.103
36. Кершоу И. Единственный источник радости (1845) http://www.proza.ru/2015/02/07/2059
37. Филпот Д. Мое прощание с Церковью Англии http://www.proza.ru/2016/07/24/600. Некоторые другие викторианские служители, например Дж.Уэст, формально не выйдя из англиканства, также проповедовали радикальный кальвинизм.
38. Игнатий (Брянчанинов) св. Размышление при захождении солнца https://pravbeseda.ru/library/index.php?page=book&id=803. Этот маленький шедевр прекрасно перекликается с "Берегом", хотя на Финском заливе в отличие от Дувра практически нет приливов и отливов.
39. Об интересе поэта к Платону в описываемый период см.: Rowe M.V. Plato, Socrates, Arnold // Platonism and the English Imagination. Ed. A.Baldwin etc. Cambridge,1994. P.242-244
40. Pratt L.R. Op.cit. P.81
41. Желудков С. Почему и я христианин. М., б.г., С.12.
42. Монахиня Мария. Рождение в смерти. Цит. там же
43. Нибур Х.Р. Христос и культура. Новосибирск, 1996. С.10
44. "Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими... Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге". Ср. замечание Ю.Карякина в книге "Достоевский и Апокалипсис": "От каморки-гроба, обклеенной старенькими желтеющими обоями - ко всеземному кладбищу. От нестерпимо жаркого дня в начале июля - к мировому пожару. От струны в тумане, колокольчика как будто из жести - к всемирному тревожному набату".
45. Вновь послушаем проникновенные эссе епископа Игнатия (что уж делать, если при всей своей враждебности к западноевропейскому христианству в Библии он многое чувствовал лучше своих противников): "Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года; если б привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа, и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весною: то он вместо ответа, посмотрел бы на вас, и улыбнулся - такою несбыточною баснею показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, непознавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно: чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, — дела дивные, чудеса великие, непостижимые. И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его преобразовательным, таинственным действием!" (Игнатий (Брянчанинов) св. Сад во время зимы (1830) https://pravbeseda.ru/library/index.php?page=book&id=140)
46. 47. Из старших современников поэта здесь наиболее характерны англиканин и радикальный кальвинист Роберт Хокер (1753-1827) и строгий баптист Уильям Гадсби (1776-1844) (см., напр.: Гадсби У. Христос и Его Церковь одно
https://vk.com/inquisitor1077?w=wall103786135_10326)
48. Элиот Т.С. Назначение поэзии. Киев - М.,1997. С.116