Начинающий писатель по имени Филимон бредил отечественной прозой. Однако такое положение дел вовсе не означало, что юноша, накрепко привязанный к больничной койке психиатрического стационара, день-деньской и периодически впадал в состояние тяжёлого творческого экстаза, а находясь в нём, с выражением и без, произносил монологи и диалоги известнейших литературных героев страны. Это-то было бы ещё ничего и не представляло бы опасности для окружающих, а тем более для самого Филимона. К тому же никто не привязывал начинающего автора к упомянутой выше скорбной койке, а сам он в нездоровый творческий экстаз сроду не впадал. Дело, к сожалению, обстояло несколько иначе.
В один прекрасный день молодой человек вдруг понял главное: во имя отечественной прозы он готов на всё! Впрочем, затем Филимону оставалось лишь искренне удивляться: осознание им сего знаменательного факта не вызвало у окружающих ни зависти, ни злости, ни прочих принятых в цивилизованном обществе адекватных эмоций.
- Если понадобится, кретины, я обольюсь бензином из канистры и подожгу себя! Только бы это было на руку родной литературе! Не верите? – с гордым презрением сообщал начинающий писатель друзьям и знакомым, а испуганные граждане при подобных его угрозах предусмотрительно отбегали от Филимона на почтительное расстояние.
- Я удавлюсь капроновым чулком, но не отрекусь от принадлежности к национальному искусству! Хочешь проверить, вонючка? – истерично кричал он собеседнику в общественном сортире, хотя задумчиво молчаливый сосед с ближайшего очка и не думал призывать юношу к столь опрометчивому шагу.
- Пусть режут меня на куски тупым столовым ножом, о прекрасная Элеонора, но я всё равно клянусь служить нашему печатному слову до изнеможения! – доказывал Филимон свою позицию супруге и параллельно норовил выяснить её реакцию на возможную собственную героическую кончину: - Помолишься потом на моей могиле? - А верная женщина плакала от страха.
Впрочем, справедливости ради, попробуем уточнить: понимающая «спутница жизни» молодого писателя в конце концов была вынуждена смириться с фактом, что её муж решил-таки навеки связать собственную судьбу с отечественной прозой. Что же касается остальных, а среди них преобладали издатели, то здесь дела с самопожертвованием начинающего обстояли не слишком хорошо. Вернее, дела эти, может быть, обстояли совсем не плохо, за исключением одного - издатели в беззаветную любовь писателя Филимона к литературе родимой сборки верили с трудом, а если говорить без обиняков - не верили вовсе. Вообще их отношение к молодому автору часто носило странный и даже более того – довольно дикий характер. Другими словами, если Филимон задерживался в издательствах дольше пяти минут и не выходил оттуда сам - его выносили на пинках, а когда писатель оказывал ожесточённое сопротивление - мгновенно вызывался наряд милиции, и борец за национал-литературную идею получал сполна: резиновыми дубинками по оголённым пяткам - для пущей важности и острастки.
«Почему они сомневаются во мне? – терялся в догадках начинающий автор, раз за разом поднимаясь из придорожной пыли или оплачивая обязательный административный штраф. – Неужели не видно, что я – свой в доску! А любой родной вопросительный знак мне милей сотни иных чуждых, хоть и восклицательных! Чего ещё ждут от меня уважаемые издатели?»
- Откройте двери, сволочи! – кричал Филимон, вновь и вновь, как привидение, возникая перед парадным крыльцом очередной редакции, но предусмотрительный швейцар чудом успевал запереть вожделенный центральный вход в отечественную литературу перед самым носом молодого прозаика. На ключ!
- Ещё один чокнулся, прости Господи, - причитала суетливая старушка, издёрганная нервной жизнью и ежедневно собирающая милостыню у ворот недосягаемого и такого манящего учреждения. – Всех клиентов перепугает, супостат!
И закрыты были перед Филимоном двери, ведущие к сокровенному национальной словесности – к печатному станку. И не докричаться было несмышлёному писателю про свою верность великим русским литературным традициям, и не слышен был его слабенький писк среди сотен иных голосов – мудрых, взвешенных временем и неоднократно измеренных читательской благодарностью.
Однако Филимон не сдавался и смерть за родную прозу, несмотря на великий соблазн, по-прежнему предпочитал самым красивым иностранным стихам, как, впрочем, и всем остальным.
- А вдруг тебя действительно зашибут в этих издательствах? К чёртовой матери! – не на шутку встревоженная, беспокоилась жена начинающего прозаика. – Милый, я боюсь! Займись другим, а в литературу пусть ворвутся те, кому уже больше не на что рассчитывать в реальной жизни.
- Ты, дура, ни фига не понимаешь в искусстве! – захлёбываясь горючими слезами, кричал ей в ответ супруг и писатель Филимон. – Лучше умереть, чем жить вне национальной прозы! Так и знай!
В конце концов вся эта истерия с пинками, недоступным печатным станком и необыкновенно привлекательной отечественной прозой завершилась довольно оригинальным образом. Однажды писатель Филимон, по привычке, отправился в очередное издательство - ещё раз напомнить про свою любовь к родной литературе, а если в неё не поверят и там – опять припугнуть какого-нибудь «придурка-редактора» собственным возможным суицидом.
Убедившись, что вахтёр учреждения о его (Филимоновом) прибытии ещё никем не оповещён, писатель успокоился и, миновав того без лишних эксцессов, постучался в кабинет главного.
Дальше всё происходило как во сне. Редактор, к удивлению Филимона, очень благосклонно выслушал его уверения в бесконечной любви к отечественной прозе вплоть до убийства начинающим самого себя, а милицию вызывать и не собирался.
- Побольше бы таких, как вы, - похвалил он молодого писателя. – Смерть за письменным столом – что может быть прекрасней! Вы даже не представляете себе, как было бы здорово, испытай половина наших современных авторов подобное желание.
- Нет, вы, правда, так считаете? – не поверил ушам Филимон. – Я не ослышался? Вы тоже разделяете идею самопожертвования во имя будущего национальной прозы?
- Безусловно! – горячо подтвердил искреннюю приверженность настроениям посетителя редактор. – Разделяю и считаю, что наша литература от этого только выиграет!
Филимон чувствовал себя на седьмом небе от счастья: он нашёл издателя, с помощью которого ворвётся в отечественную прозу и пребудет в ней навеки!
- Так вы не оставите меня без публикации? – ещё не веря в собственную лихую удачу, осторожно спросил начинающий писатель.
Уже потом, получив на то полнейшее согласие редактора, Филимон, захлёбываясь от счастья, передал все подробности разговора жене Элеоноре:
- Я стану известным прозаиком, - мечтал он как в бреду. – И мы купим наконец новую мебель. Вот что значит готовность к самопожертвованию!
Филимон раз за разом вспоминал приятные минуты общения с понятливым редактором, и даже отданных тому трёхсот долларов США ему было совсем не жаль.
- Очень вежливый и корректный человек, - отзывался о нём писатель и улыбался счастливой улыбкой идиота. – Все мои данные записал, спрашивал про родственников, денег взял (наверное, так положено) и пообещал завтра же опубликовать.
- А что? Что именно он хочет напечатать из твоих произведений? – поинтересовалась вдруг нетерпеливая и несколько приземлённая супруга.
Вопрос прозвучал как гром средь ясного неба: Филимон внезапно вспомнил, что давно уже посещал разные издательства налегке – какой смысл таскать с собой неподъёмный портфель с романами, когда их всё равно никто не печатает?
«А и вправду, что конкретно вежливый редактор собрался опубликовать? – спросил сам у себя обескураженный начинающий автор. - Может, в этот раз я прихватил с собой что-нибудь из своего раннего?»
Однако тут же Филимон решительно гнал прочь подобные нелепые предположения: мыкаться по издательствам с собственной прозой он давно уже считал делом стопроцентно бессмысленным и неперспективным. Там прозы хватало и без него!
Ночь неожиданно прошла в тревожных сомнениях, а закончилась, как всегда, утром, но уже совершенно необычным и непонятным телефонным звонком. Трубку взяла жена, а Филимон как раз собирался бежать к редактору, но не налегке, а прихватив с собой старенький потёртый портфель с личными оригинальными сочинениями в его кожаном нутре.
После первого звонка последовало ещё несколько, не менее странных и ещё более непонятных, а бредящий отечественной прозой начинающий писатель по этой причине даже вынужден был ненадолго отложить визит к вежливому и понимающему редактору.
Суть же всех в то утро телефонных сообщений, в основном, сводилась к следующему: абоненты либо обзывали Филимона некрасивыми словами, либо признавались в любви его жене - очаровательной Элеоноре. Причём и в том, и в другом случае разговаривала с ними только супруга начинающего прозаика (сам он в это время чистил зубы, а после наскоро пил чай из вчерашней заварки).
- Что за чёрт? Ничего не понимаю, – удивилась наконец Элеонора и, кокетливо взглянув в треснутое настенное зеркало, поделилась беспокойством с Филимоном. – Всё утро звонят твои друзья-писатели: утверждают, что ты конченый кретин, и предлагают мне разные гадости.
Хорошенько вникнув в невесёлое сообщение жены, молодой автор и решил отложить своё посещение вежливого издателя, подняв трубку телефона после очередного звонка.
- Так вы живы? Какого чёрта? – разочарованно спросили на другом конце провода, услышав голос писателя Филимона. – Зачем же, идиот вы этакий, затеяли шутки с собственным некрологом?
После небольшой и безобразной словесной перепалки с абонентом до начинающего писателя с трудом, но дошёл печальный смысл странных утренних звонков: сегодня в известной и популярной газете на последней странице почему-то опубликовано сообщение о его, Филимоновой, скоропостижной кончине.
Тут же сбегав в соседний киоск, муж очаровательной Элеоноры «насладился» редкой возможностью убедиться в том, что всё обстоит именно так и не как иначе: он действительно умер за письменным столом, а не получил литературную премию или на худой конец – процент с гонорара. Вообще же начинающий писатель с удовольствием отметил, что приятный редактор честно отработал свои триста долларов и напечатал хоть и не его (Филимона) роман, но вполне приличный его (Филимона) некролог под названием «Ушёл из отечественной прозы!» Особенно понравились молодому автору относящиеся к его персоне газетные слова и выражения типа «воспел», «безусловно талантливый» и «радовал нас». Впрочем, такие, как «служит высоким образцом», «вдохновляющий пример» и «до последнего вздоха», порадовали Филимона ничуть не меньше, а может, даже и больше.
«Здорово! – чуть не прослезился «умерший» во время чтения. – У редактора хороший вкус!»
Конечно, неожиданное признание и радость по поводу первой публикации были омрачены утренним некрасивым поведением друзей и коллег по цеху, но в целом… в целом всё было не так уж и плохо.
«В конце концов, удачный некролог – уже кое-что! – подумал Филимон, в сотый раз перечитывая все эти «смерть на рабочем месте», «навеки в памяти» и «от благодарных читателей». После столь приятных слов молодому прозаику совсем расхотелось бегать по издательствам, ругаться в них матом и доказывать свою любовь к русской литературе тем, кому этого было не понять.
- Чего ещё я могу добиться в родной прозе? – спрашивал он свою жену, а та испуганно моргала длинными ресницами. – «Не устанем восхищаться», «подхватим выпавшее из его рук перо» - превосходно! А деньги? Деньги можно заработать в другом месте и другими путями.
Ко всему прочему у Филимона неожиданно раскрылись глаза, и он вдруг увидел, что его жена Элеонора – очаровательней всей прозы родного Отечества, а за лучшими друзьями и разными коллегами всё-таки нужен глаз да глаз. И вскоре после этого открытия Филимон окончательно «зачехлил» свою шариковую ручку, повесил её на гвоздь и романов уже больше не писал.