III. Старожил. Глава из романа Расовая война

      
      Задули осенние ветры, наполняя воздух приятной свежестью.
      Теперь часто вечерами Григорий Кузьмич — старик, разменявший девятый десяток лет — сидел в своей хате и часами смотрел в окно, на пустынный берег и бегущие гребни волн, на сиротливо стоящие корпуса обезлюдевших пансионатов, на трепещущие на ветру обрывки старого тента. Минувшее лето в Крыму было жарким: для местных много работы на огороде; для заезжих курортников — морские пляжи, ресторанчики, бары и прочие прелести.
      Старик прожил в этой деревне долгую жизнь и застал то время, когда деревня была ещё независимым от внешнего мира нетронутым островком природы со своим самобытным укладом жизни, с теми её обитателями, которые хранили ещё традиции предков и которые всем образом своей жизни одухотворяли деревню. Знал он и саму историю возникновения этой деревни. Всё в ней — маленькой деревушке у моря — было в воспоминаниях старика необыкновенным: и природа, и быт людей, и сами люди, и, даже, название деревни вначале было исконно русское, можно сказать, даже сказочное — Лукоморье; так меж собой называли её язычники. И походила она на райский заоблачный уголок в необъятной Вселенной.
      Деревня исконно была языческой, потом старообрядческой. В разные времена это место было надёжным пристанищем для умных свободолюбивых людей, не пожелавших подчинить себя чуждым библейским обычаям и порядкам, которые с момента насильственной христианизации Руси, из века в век, всё более закабаляли славянские народы. Тюркский Крым в те давние времена был одним из надёжных нехристианских мест. Так во время христианизации казачьих земель неведомо сколько семей казаков, спустившись по Дону и переплыв Азовское море, образовали станицу вольных, почитающих Мать-Природу, воинов. Тюркам было без разницы, во что верят или не верят нашедшие на этой благодатной земле мир и покой трудолюбивые люди и сильные воины. Честные и храбрые они пользовались особым расположением крымского хана, были приняты в подданство, наделены землёй и служили Орде по собственному желанию, выказывая преданность хану, и даже имели свой маленький, но весьма грозный флот из быстрых струг; добывали на местном озере соль и возили её по морю на лодках продавать под видом купцов в Россию да к братам на Дон. Заезжали сюда за солью и сами купцы русские. Много веков населяли Крым и козаки запорожские, будучи посредниками между чумаками и крымским ханом и охраняя чумацкий шлях, по которому чумаки везли в Крым товары, а обратно соль и солёную рыбу.   
     В одна тысяча 666 году, когда в России грянула христианская реформа и власть ополчилась на не желавших принимать нововведения патриарха Никона, сжигая непокорных в срубах, как еретиков, тогда об этой казачьей станице вспомнили потомки тех русских купцов, что покупали здесь некогда у казаков-язычников соль, и первые беглые русские христиане, держащиеся за старый церковный обряд, бежали сюда. Следом, без малого через сотню лет, гонимые российским царём донские казаки атамана Игната Некрасова, числом от двух до восьми тысяч, с жёнами и детьми, матерями, отцами и дедами да нехитрым скарбом также нашли прибежище во владениях Крымского ханства на правобережной Кубани и в Крыму. Они возвели белокаменную моленну,[1] и со временем языческая казачья станица превратилась в старообрядческое село. Татары называли эту станицу-село Мамой Русской. И действительно, место, приютившее и спасавшее жизнь не одному поколению исконно руських людей, походило на родную добрую мать, которая любовью своей и заботой давала защиту и пищу детям своим, невзирая на веру их и обычаи. На этом, непокорном «острове Буяне», не один век сосуществовали мирно и вольно хутора и станицы казаков-язычников, татарские улусы и аулы да село староверов; жили, не зная печали, до той самой поры, когда Крым стал принадлежать московским царям. Московская власть проводила репрессии: выселяла татар и турок, объявила гонения на старообрядцев; а казакам-язычникам и вовсе пришлось таить свои природные знания, выдавая себя, в лучшем случае, за староверов.
      В 1905 году, когда московская власть Высочайшим манифестом призвала граждан к участию в политической жизни страны, старообрядцы получили религиозные права и село Мама Русская официально стало именоваться старообрядческим.
      Слияние кровей свободолюбивых народов — казачьей языческой, украинской и русской старообрядческой — дало трудолюбивое и выносливое потомство, которое смогло создать на своей земле настоящий цветущий оазис. Вот этот-то благодатный край, некогда созданный натруженными руками крестьян и рыбаков, и вспоминал сейчас Григорий Кузьмич. Он застал построенные ещё в прошлых веках милые взгляду белые домики, наполовину вросшие в землю, с кривыми от многих слоёв побелки стенами, с маленькими оконцами да черепичными крышами. К каждому дому пристроен был летник, сарай, а за ними, обмазанный глиной курятник, деревянный свинюшник да стог сена на зиму для скотины; ведь у каждого была своя живность: не считая собак и кошек, куры и утки, индюки и гуси, овцы и козы, коровы и свиньи.
      И было в деревне этой всё своё: школа, молельня, пекарня, кузня, бондарня,[2] и свой рыболовецкий флот из байд и фелюг и дощатый, на дубовых сваях, причал; были стада и отары, баштаны, сады и виноградники. На лимане растили хлопок. Во дворах вялилась всевозможная рыба, от мелких икряных бычков, тарани, кефали, саргана и камбалы до увесистых, сверкающих на солнце янтарным жиром осетринных балыков. За скирдами, что за домом у каждого, огороды с плодородной землёй, которая щедро одаривала сельчан своим урожаем. В палисадниках благоухали цветы, и тёплыми летними вечерами в воздухе пахло парным молоком и ночными фиалками. А гостю в каждом доме преподносили домашнее молодое вино из своего винограда.
      В окрестностях водились зайцы и лисы, а осенью было не счесть перелётной птицы — утки и даже лебеди пролетали над морем. Иногда в холодную зиму наведывались на кошару волки, в надежде поживиться ягнятиной. Снежной зимою, когда море замерзало, деревенская детвора шумной ватагой высыпала на лёд со своими коньками и деревянными санками, играя до поздней ночи. В синих морозных сумерках белый дым печных труб над избами поднимался ровными столбами к высокому тёмно-сизому небу и в самой вышине его расползался, будто по огромному потолку. И отмечались праздники: наполовину языческие, наполовину христианские.
      Да, жизнь трудами крестьянина, рыбака, казака и ремесленника была в этом благодатном крае на редкость изобильная и счастливая. Да разве ж только в одной деревушке была благодать? — весь полуостров Крым был цветущим оазисом, пока не вторглись в эту райскую жизнь зимой восемнадцатого года прошлого века новоявленные «строители светлого коммунистического будущего».[3] Расстрелы, грабежи… и за три месяца цветущий край был превращён в окровавленную пустыню. На помощь погибающим пришли германские и украинские войска, освободив от захватчиков Крым.[4] Но, ненадолго. Кремлёвская оккупация Крыма заявила о себе новой волной чудовищных пыток, насилием и расстрелами, проводимыми евреем Ароном Когеном и еврейкой Розалией Залкинд, известными под псевдонимами Бэла Кун и Землячка. Отряды новоявленных террористов  уничтожали, не сумевших переправиться на турецкий берег, солдат и офицеров Белой армии,  интеллигенцию, кадетов, студентов и лучших людей прежней империи. О точных цифрах расстрелянных жители Крыма узнают позже. «Голос Крыма» печатал: Феодосия — 7 500 человек расстреляно, Симферополь — 12 000, Севастополь — более 10 000, Керчь — 6 000, Ялта — более 5 000, Алупка — 272 больных и раненных. Число жертв красного террора в Крыму составило 60 000 – 70 000 мужчин, женщин, стариков и детей разных национальностей.[5] И это было только начало. Большевики устроили в этом, некогда цветущем крае, ужасный голод, унесший в могилы четверть всего населения Крыма. Оставшиеся крестьяне подлежали выселению как «контрреволюционеры» и «кулаки». По замыслам новой власти райский полуостров предстояло очистить полностью от коренных жителей, а их земли передать «богоизбранным». И вот, из всех частей бывшей России и даже из-за рубежа более 100 000 евреев, получив финансовую поддержку мирового еврейства, ринулись на опорожненные для них Крымские земли для основания «национальных еврейских колоний».
      Но одного не учли переселенцы: рай создаётся не террором, обманом и хитростью, а умом и руками тружеников; они же таковыми по природе своей не являются; работа на земле — труд тяжёлый, а они сами себя кормить не могут. И бежали сыны израиля[6] из еврейских колхозов в города губернии Таврической, где гешефтом им жить с руки. В деревнях остались лишь комиссары да председатели из числа слуг новой власти.
     Знания Григория Кузьмича в истории хотя и были не столь обширны, но и тех познаний ему хватало, дабы сделать вывод: существует некая третья сила, подспудная и коварная, которая много веков назад натравила казаков на турок, запорожцев на крымских татар, калмыков на казаков… Эта же скрытая сила привела и французов на русскую землю в приснопамятном 1812-м, спалила Москву и сёла, и она же в 1914-м снарядила в Европу русских солдат убивать братьев-немцев. Наконец, эта злобная сила устроила кровавую междоусобицу, расчленив народ на кадетов, эсеров, черносотенцев, октябристов, большевиков, меньшевиков, анархистов и монархистов, на «красных» и «белых», дабы сын восстал против отца и брат убил брата.
      Село Григория Кузьмича, Маму Русскую, постигла та же участь: было много людей расстреляно, и с голоду много умерло.[7] Вера в бога была комиссарами запрещена, церковь закрыли, устроив в её помещении клуб для партийных собраний и пений интернационала. Село стали именовать деревней: так велось у русских: если есть церковь — значит, село, нету церкви — деревня. Теперь в деревне хозяйничали комиссары и был создан колхоз из рабов, уцелевших после репрессий и голода. Так потомки вольных казаков-язычников и непокорных старообрядцев стали невольниками за трудодни. И опять трудолюбие мужика и сила казачьей крови принялись возводить прежний рай: будто новая поросль от корней срубленного исполина-дерева, стала пробиваться к свету новая жизнь сельчан. Давали стране советов пятилетний план по сдаче рыбы, мяса, молока и шерсти, да прочих, бахчевых сельхозпродуктов.
     Через двадцать лет немцы вновь пришли на помощь, изгнав в 1942 году комиссаров из Мамы Русской; и комендант румынского гарнизона, идя навстречу пожеланиям старообрядцев, распорядился возобновить церковные службы в деревенской молельной. Свобода и на сей раз была недолгой. В неравных боях с превосходящими силами Красной армии немецкие части отступили из освобождённого ими Крыма. После войны советы не трогали церковь, устроив клуб в пустом частном доме, что стоял на другой стороне церковного майдана, рядом с пекарней. И в нём на трофейном кинопроекторе крутили трофейные кинофильмы. Трофейный немецкий дизель обеспечивал село электричеством, заработал трофейный радиоузел. Трофейные одномачтовые румынские катера, именовавшиеся «малыми рыболовными сейнерами», пополнили колхозный рыболовецкий флот. В 60-е на колхозные деньги отстроили новый каменный клуб под серой шиферной крышей, похожий на длинный амбар. И в нём теперь уже не только собрания проводились — в Новый год под наряженной для детишек ёлкой представления с Дедом Морозом да Снегурочкою устраивали и советские киноленты крутили по выходным о войне и победе над «лютым фашизмом», о привольной счастливой жизни «на просторах необъятной советской родины».  Коммунистический атеизм подменил собой и язычество с его мудрыми знаниями природы, и евангельские заветы. Старообрядческая церковь хоть и была после войны открыта, но её ветхозаветные догмы не могли дать молодой славянской душе развития; духовность чахла: старики умирали, не передав былых традиций детям; внуки уж и подавно ничего не знали. Оттого молодёжь по стопам стариков не шла; получив атеистическое воспитание в советской школе, спивались парни и растлевались девушки. Упала рождаемость. Вскоре, из-за нехватки детей в селе, закрылась школа. А когда в 90-е власть советская вдруг сменила вывеску, приказав долго жить, то нахлынули в село деловые новые люди — бросились скупать дома и делать из них пансионаты; даже клуб приспособили под доходный дом с номерами. Там, где раньше  вдоль моря зеленел камыш на прибрежных дюнах, появились, будто грибы ядовитые, строения-новоделы — пивные, кафе, ресторанчики, а на месте ветхих, милых сердцу хаток старой деревни — груды камней в бурьяне да остатки фундаментов. И вот, некогда спокойная деревушка с баштанами, виноградниками, садами, причалом, клубом и церковкой превратилась в вертеп разгула — каждое лето ни днём, ни ночью не смолкают африканские ритмы, заставляя, доживающих дни стариков ворочаться на своих соломенных старых перинах.

      * * *
      А прошлым летом сектанты в деревню нагрянули, и ну ходить по дворам.
      В тот летний день Григорий Кузьмич ремонтировал старый штакетник с резными дощечками. Деревянные столбы забора покосились от времени, и старик подкапывал их, выравнивал, вбивая молотом в землю у их основания обрезки старых металлических труб, чтоб затем залить основание цементным раствором. Старый кованый молот достался Григорию Кузьмичу по наследству от деда. Отец Григория Кузьмича, Кузьма Епифаныч, был трактористом, а дед —  Епифан,[8] кузнецом на селе был знатным. И Григорий Кузьмич не просто хранил инструмент отца, как дорогую реликвию рода, но часто работал им: нужно ли было раздробить глыбу дикого камня в щебень или вбить сваю в землю — лучшего инструмента в хозяйстве для подобной работы не было. Как-то на вопрос ещё маленькой внучки, он с гордостью вымолвил:
      — Этим орудием твой прапрадедушка добывал хлеб насущный в тяжкой борьбе за жизнь. Ковал людям штуки разные: от щеколды, топора и косы… до оградки кладбищенской… Лошадям, боевым и тягловым, подковы ковал на счастье.
      С высоты двора старику было видно, что к нему направляются двое, и, судя по их одежде, из городских, мужчина и женщина. Вот они приблизились к старику и вежливо поздоровались. Григорий Кузьмич лишь кивнул головой в ответ, так как обе руки его были заняты: в одной — молот, другой он удерживал столб забора. Не отрываясь, он продолжал своё дело, как вдруг услышал вопрос женщины:
      — А вы знаете, кто такой господь бог?!
      Григорий Кузьмич не столь удивился наивному, даже для школьника в первом классе, вопросу, сколь раздосадовал, что он вынужден отрываться от важной работы ради праздного разговора. Он смерил взглядом пришельцев: оба прилично одетые: мужчина — в светлом костюме, при галстуке, женщина — в строгом жакете. Лицо мужчины слащавое, а у женщины — с напускною строгостью, не свойственной её моложавости; и на лицах обоих, будто печать, будто вывеска: «Высочайшая миссия!»
«Так это ж свидетели Иеговы, — догадался Григорий Кузьмич, — намедни атаман станичный предупреждал, что они по деревне ходят».
      Старик, оторвался от своего занятия, левой рукой опёрся о столб забора и, стоя в проёме калитки с молотом в правой руке, подпоясанный толстою бичевой, напоминал грозного Тора с боевым оружием в крепкой деснице.[9] Он меж тем решал: отвечать ли ему на глупый вопрос сектантов, или вежливо попросит незваных гостей убраться?
      — У вас, уважаемые, разве своих дел нету, что по дворам шныряете? — наконец спросил он с недовольством в голосе. — Али решили господу богу помочь в обуздании атеистов?
      — Дела господа — это долг человека, и их делать нужно в первую очередь, а потом уже и свои, — елейным голосом ответил мужчина в галстуке.
      — Раз дела господа, то и делать эти дела ему. Или ваш бог бездельник?
      Сектанты, не ожидавшие от деревенского мужика столь дерзкого оборота, опешили. А старик продолжал:
      — Выходит, оно так и есть, ежели он перелагает свои заботы на смертных, укорачивая и без того краткий час вашего существования.
      Железная логика старика и впрямь обезоружила проповедников. Но тут женщина стала выправлять ситуацию:
      — Да нет же, — мягко возразила она, — вы не понимаете. Бог призывает творить волю его.
      — Неужто вам известна воля всевышнего?! — усмехнулся Григорий Кузьмич, — разглаживая бороду свободной рукой.
      — Здесь изложена воля бога, — открывая толстую книгу, сказал мужчина и уж начал было читать, как старик прервал его:
      — Да ты не в книгу, а на себя, посмотри! Человек пред богом, что муравей пред человеком. Ежели муравей оставит свои дела и примется угождать человеку, творя волю его, то он, горемычный, и одной зимы не протянет — издохнет с голоду у себя в своей норке. А проку от его угождения человеку — ноль. Но муравей тем и мудр, что не измышляет лишнего и не придумывает себе чью-то волю, а делает лишь свои дела, не отвлекаясь на пустопорожнее. Бог-то, он вечен, а вы — сегодня по чужим дворам шляетесь, а завтра — в могиле гниёте. Ощущаете разницу между собой и богом?
     Опять воцарилась пауза. Где-то там, в извилинах скудных сектантских мозгов сейчас шла усиленная работа — поиск цитаты авторитетного богослова против логики этого деревенского вольнодумца.
      — А как же служение богу? — наконец спросила женщина.
      — Служение богу в том-то и состоит, чтобы не оставлять своих дел и не соблазнять на грех прочих. Али знать не знаете: кесарево — кесарю, а божие — богу.[10] Воля бога в пословице русской: не знаешь броду, не лезь в воду.
      — Но мы — свидетели… — возразил было мужчина.
      — Видали мы таких свидетелей? — усмехнулся Григорий Кузьмич и, вздохнув во всю грудь, громко вымолвил: — Ваш дед, небось, комиссарил свидетелем коммунизма, а внуки комиссарские в свидетели к Иегове подались. Не сидится ж вам, шило в заду зудит: притащились в глухомань деревенскую учить несмышленых славян уму-разуму. Я-то век живу на своей родной земле и про божью волю лучше вас разумею. А вы… одно слово — пархатые.
      При указании национальности свидетелей Иеговы как ветром сдуло. «Боятся, паразиты, разоблачения», — подумал Григорий Кузьмич и принялся доделывать начатую работу.

      * * *
      Старик сидел за столом, покрытым новою, ещё пахнущей краской, чистой клеёнкой с васильками по белому полю, привезённой в подарок этим летом внучкой Ладмирой.
      «Как быстро пролетела жизнь, — думал старик. — Вот и внучка уже на выданье: приезжала испрашивать у дедушки благословения в брак вступить». И он стал припоминать тот разговор с Ладмирой.
      — Вишь, кобель по двору гуляет? — говорил он внучке, указывая на свою собаку. — В чём волк превосходит его? Скажешь: свободой своей. А я уточню: ответственностью! Чего улыбаешься? Полагаешь, волк ответственности не знает? Оно-то ведь не случайно, что в старых немецких и русских сказках именно дикий волк, а не какая-нибудь дрессированная собака, даёт человеку советы мудрые и верно служит. Верная служба и мудрый совет — большая ответственность. Поглянь на пса: он не может даже подстилку себе устроить, не то что будку соорудить; а волк логово себе и всему семейству устраивает; в будке собачьей холод собачий, а в волчьем логове тепло и уютно. А как дикий волк относится к своей волчице?! Он обитает вместе с ней в своём логове, он её и детёнышей охраняет, на охоту ходит и еду им, рискуя шкурою, добывает. А где ты видела, чтоб кобель о своём потомстве заботился? Кобель он и есть кобель: погулял себе всласть всею сворою с сучкой и знать ничего не знает. Вишь, какой важный-то по двору углы вынюхивает — хозяина из себя рисует: кум королю, сват министру! а сам в репьях, клещах и грязный. Ежели этого пса не мыть, не холить, он коростою враз покроется, шерсть от грязи клочьями станет, и вонять он на весь двор будет псиною. Я к чему тебе, внученька, про собак и волков долгий сказ затеял? У людей оно точно так же. Иной подарки дарит, в любви клянётся, верным мужем быть обещает, а как нагуляется с девкою, то и дружба врозь; с годами-то непременно выдохнется селадон[11] и тогда опускается до состояния скотского.
      Ищи себе такого парня в мужья, у которого сызмальства, от рождения дух независимый. Мужчина самостоятельный, значит, ответственный: он жене будет преданный и семье опора, он и дом построит и сад посадит; да и старости одинокой с таким знать не будешь. Посмотри, кто отец у суженного и мать… как хозяйство ведут, как в семье своей ладят… Тут не скроются от тебя ни пороки, ни доблесть рода.
      Казака себе выбрала — сына станичного атамана Степана Тимофеича. Что ж, выбор славный! Казак удалой! Как не дать благословения?
      Воспоминания, одно за другим, всплывали в памяти старика. Как всё вокруг переменилось: дети повырастали, покинули деревню своего детства, молодцы и красавицы превратились в стариков и старух, а многим никогда уже не увидеть ни этого солнца, ни моря и не услышать плеска его прибоя. Вместо выбеленных каменных хат Лукоморья, когда-то чередою тянувшихся вдоль жёлтой полоски берега, теперь возвышаются глухие бетонные стены пансионатов новенькой Отдыхаловки, как насмешливо теперь именуют деревню новоиспеченные обитатели. Со склонов холмов исчезли сады и виноградники. За холмами в степи не тянется поле бахчи с нагретыми солнцем арбузами, дынями… — лишь шумят на ветру дикие травы. Нет уж тех рыбаков, что когда-то выходили в море на своих фелюгах и байдах; во дворах не вялятся осетровые балыки, и паюсную икру не едят ломтями с белым хрустящим хлебом из своей пекарни. На закате дня по деревенской улице уже не бредёт с мычаньем усталое стадо, разнося по округе запах коровьего пота и молока. В палисадниках не благоухают цветы. И в ночи первые петухи не будят.
      «Скоро зима, — думал старик, — и с моря потянет холодом, ветер пригонит лёд… Девяносто зим уж минуло, осталось не так уж много…».

___________________

[1] У старообрядцев моленной зовётся молельня.
[2] Бондарня (бондарка, бочкарня, бочарня) — мастерская по изготовлению бочек, кадушек, кадок, чанов.
[3] Имеется в виду оккупация Крыма большевиками в январе 1918 года.
[4] «В апреле того же года союзные украинские и германские войска генералов Натиева и Коха положили конец этому ужасному режиму. Крым был занят германскими войсками до ноября 1918 года». (Как неистовствами большевики в Крыму. Газета «Голос Крыма» №1, Симферополь, 1942 г.)
[5] См. статью в газете «Голос Крыма» №1, «Как неистовствами большевики в Крыму». Симферополь, 1942 г.
[6] Здесь и далее «израиль» со строчной буквы не название страны, а обозначение мирового еврейства.
[7] Спаслись от голода те немногие, кто мог добыть себе мелкой рыбёшки — песчанки.
[8] Имя Епифан от греческого epiphanes — видный, известный, знатный.
[9] «…Подпоясанный толстою бичевой» — намёк на пояс силы скандинавского бога Тора. «… С боевым молотом в крепкой деснице» — имеется в виду Молот Тора (Мьёлльнир) — исконное оружие Громовника.
[10] Выражение из Евангелия, где Христос говорит фарисеям:, где Христос говорит фарисеям: «…Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». (Евангелие: от Матфея, гл . 22, ст. 21; от Марка, гл. 12, ст. 17. от Луки, гл. 20, ст. 25).
[11]Селадон — состарившийся бабник, волокита, ловелас.