Стрелочник

В нынешние времена слово «стрелочник» употребляется чаще в случаях, когда вину за что-нибудь хотят переложить на простого исполнителя. Мол, виноват стрелочник. Между тем, в недалёком прошлом стрелочником назывался рабочий железных дорог, ведающий переводом стрелки.
Стрелочники-железнодорожники есть и сегодня. Хотя с годами их становится всё меньше и меньше. И закономерно: в нашу жизнь всё быстрее и больше входят автоматика и роботизация, исключающие ручной труд.
Однако лично для меня человек-стрелочник в его прямом назначении хранится в моей памяти; и будет храниться, видимо, до гробовой доски. Ибо конкретному такому человеку обязан жизнью. Почему? Расскажу по порядку.
Было это в 1980-е. Когда строился БАМ и начиналась горбачёвская «перестройка». Тогда, в один из летних вечеров, возвращался я на служебном УАЗике из инспекционной поездки в дальний и глухой район Забайкалья. Был я молод, воспринимал жизнь за счастье, радовался всему красивому и доброму и, конечно, мечтал о коврах-самолётах, о Василисе Прекрасной… Сидел в машине и любовался окружающим пейзажем… И не заметил, как подъехали к железнодорожному переезду – неохраняемому, без шлагбаума, но с работающим светофором. Просто упустил переезд из внимания. Бывает же! Особенно, когда замечтаешься.
Водитель был молодой, но уже проверенный в поездках, парень вроде серьёзный и спокойный, без каких-либо умственных и физических отклонений. Словом, доверял водителю и полагался на него.
Последнее, что запомнил тогда – это надвигающийся справа от меня поезд… Не успел даже подумать и предположить, что на железнодорожном переезде наш УАЗик может оказаться помехой для тяжеловесного поезда. Был в удивительно расслабленном состоянии. И пребывал в нём до последнего, тем более, когда узрел краем глаз, что переезд вроде бы проскочили. Вроде бы! Но ощутил мощный удар в зад машине и… отключился.
Да, тогда, на железнодорожном переезде я потерял сознание. Об этом мне сказали гораздо позже – в больнице (когда меня прооперировали и вернули к жизни). И на больничной койке от врача услышал:
– Благодари Бога… Он послал тебе в лице ангела-хранителя стрелочника. Если б не он – лежать бы тебе в придорожной канаве и истекать кровью…
И ещё в больнице узнал, что тот стрелочник не только вызвал шустро «скорую», но и оказал мне, пострадавшему, первую медицинскую помощь.
В больнице, меж тем, пребывала на лечении престарелая женщина, умная и сердобольная. Приходила ко мне, угощала сладкими пирожками. И как-то, в беседе со мной, заметила:
– Бог – хозяин Вселенной, всё видит… помогает людям добрым. А на добро отвечать надо добром. Ты, сынок, обязательно отыщи своего спасителя, раздели с ним кусок хлеба…

Когда выписался из больницы и выздоровел окончательно, улучил время и поехал на тот железнодорожный переезд. Не терпелось отыскать того стрелочника, которому, как понимал, обязан жизнью. Нашёл своего спасителя без затруднений.
На тот полустанок добрался местным пассажирским поездом, развозившим поутру рабочих. Поезд приостановился на две минуты и ушёл, растворившись в тайге. Село, где находилась станция, делилось надвое. С одной стороны само село, а с другой, через широкий лог, плотной стеной начиналась тайга. От белого, застоявшегося тумана лог казался молочной рекой. Зданьице станции желтело, вокруг него и далее детскими кубиками рассыпались постройки. Возвышалась труба водонапорной башни; она уже не поила закопченные паровозы. На этом участке транссибирскую магистраль электрифицировали, и товарные составы пролетали мимо.
Начальник станции встречал поезд сам. Видимо, был я для него пассажиром неизвестным, а поэтому, когда приблизился к нему, одетому в красивую железнодорожную форму, он представился и спросил:
– Кто вы? Зачем пожаловали?
В двух словах объяснил цель визита и также обратился с вопросом:
– Как бы увидеть моего стрелочника-спасителя?
– Вам нужен Сибирцев… Иван Кузьмич. – Начальник указал рукой вправо: – Видите самый приметный дом, с голубыми резными ставнями? Вот там живёт Сибирцев… Хороший человек! Кстати, должон быть на месте… ему сегодня в ночь.
Направился по безлюдной улочке меж высоких старых тополей. Свежий утренний воздух пьянил и распирал грудь. «Такой бы воздух продавать в городе наряду с газировкой…» – думалось тогда.
Калитка дома Сибирцева была приоткрыта. Зашёл. Осмотрелся... К высокому крыльцу ладного дома вела дорожка, по обеим её сторонам сверкали пионы, махровые, отяжелевшие от собственной пышноты – белые, слегка розоватые, розовые, тёмно-вишнёвые; раскрытые бутоны источали сладкий сок. По периметру огромного участка высились серебристые и пирамидальные тополя – такие крупные лиственные деревья видел лишь в уссурийской тайге. Тут и там красовались крупноголовые кусты сирени с густолиственными широкими кронами, плотными глянцевыми эллиптическими листьями. За яблоневым садом с наметившимися подрумяненными плодами скрывался ряд сараев – оттуда доносился стук топора.
– Иван Кузьмич? Вы ли там? – осмелился я.
В ответ прозвучало:
– Туточки я. Тут…
Из глубины сада вышел ко мне мужик в выпущенной поверх штанов толстой байковой рубахе. С виду невысокого роста, сильного сложения, он отличался довольно приятным лицом, с широкими скулами и смелым взглядом, с взлохмаченными русыми волосами. Он выглядел свежо и молодо, лет на сорок, хотя, как узнал позже, ему было далеко за пятьдесят.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – пробасил он.
– Не помешал?
– Нет. – Его лицо вдруг просветлело, в глазах сверкнул радостный огонёк. – Вы ли это, боже мой! Я знал… знал, что выжили… Трое суток за вас молился, просил Его помочь… На четвёртые сутки Он дал знать: пошли на поправку. Бог добрым людям всегда помогает. Смотрю и правый глаз у вас цел… Только шрам заметный…
– Сам цел, всё вижу и слышу. Спасибо вам, Иван Кузьмич, за помощь… за сострадание ко мне.
Короче, он признал меня, а высказав всё, что хотелось, подошёл ко мне, по-отечески обнял и заторопился завести в дом.

Принимал меня Сибирцев в просторной комнате, за большим самодельным столом и такими же стульями, выполненными в старинном стиле, с красивой резьбой и обилием узоров. Показывал всё и пояснял:
– Живём скромно. Не как городские. Дом в деревне – самый видный. Четыре комнаты, потолок – не допрыгнешь. Веранда с цветными стёклами. Воду из колодца таскать не надо – сама течёт из трубы, вколотил её в землю. Раскочегарил «титан», согрел воду, отвернул кран – и плескайся в ванне. Цивилизация!.. А поутру, как вас услышал, я разминался… Люблю разминаться с топором или лопатой. Сам нынче сажал картошку, сам за огородом досматриваю… и за скотиной…
Сибирцев говорил и накрывал стол. Выкладывал угощения: домашние сало и сыры, грибочки и огурчики, варенья всякие и печенья… Запустил на веранде самовар на углях, и, получив привезённый мною чайный сервиз, вставил:
– Подарок будем обмывать.
– С кем? Где домочадцы?
– Все при деле.
– За чаем он пояснил сказанное. Семья у него, по его словам, велика, но здесь, при станции, столуются только трое: он, жена Марья и младшая дочка Светланка. Но Марья дежурит на станции, а Светлана утренним поездом, на котором я прибыл, уехала в район, в техникум. Есть в их семье ещё четверо сыновей: двое на учёбе в городе, а двое, братья-близнецы, окончившие строительный техникум, трудятся на БАМе, строят город будущего – Северобайкальск.
Так что чаёвничали мы вдвоём. Правда, в начале застолья хозяин выставил на стол бутылку домашней настойки (назвал «коньяком»), приготовленной, как заметил с гордостью, им самолично на таёжных ягодах и травах; предложил выпить:
– За свиданьице! Живите не тужите… как у Христа за пазухой. – Он поднял рюмку и пригубил (ему в ночную).
Я же осушил полностью – из уважения к Ивану Кузьмичу. По его же настоянию, мол, бог любит троицу, выпил ещё, получая от «коньяка» истинное блаженство.
За столом разговорились о жизни. Меня более всего интересовало, как и почему семейство Сибирцевых «прописалось» в такой дремучей глухомани? Начал он с присказки:
– Жить было тихо, да от людей лихо…
– ?
По воспоминаниям Ивана Кузьмича, его родители после Революции жили под Свердловском (нынешним Екатеринбургом), в тихом и уютном городке, где отец, учитель по профессии, был уважаемым директором школы. Но нашлись люди, которые написали на отца донос, что якобы он верующий и понуждает верить в Бога учеников. Отца осудили и отправили в исправительно-трудовой лагерь. Вскоре грянула война, отца освободили и отправили на фронт. Спустя месяцы домой пришла «похоронка». Мать, чтобы прокормить троих детей, пыталась устроиться на работу по своей профессии учителя музыки (играла на скрипке), но тщетно. Нигде не была нужна, с учётом того, что о ней ходили слухи, как о жене заключённого и человека «общественно вредного». Мать бросает большой ухоженный дом, забирает детей и – чтоб глаза не видели доносчиков – отправляется за Урал, в предместья Омска. Там на одном из полустанков Транссиба устраивается на работу уборщицей, затем – диспетчером. Тогда-то, в 1942-м, семья Сибирцевых «подружилась» с железной дорогой, а потом прикипела к ней надолго. Иван Сибирцев после войны учился в железнодорожном училище, среди студенток встретил будущую жену Марью – она-то и привезла его к себе на родину в станционный посёлок этой дремучей глухомани. Зажили в законном браке, родили пятерых детей, со временем построили добротный дом – всё без отрыва от работы. Она – дежурной по станции, он – стрелочником.
– Жили не с деньгами, а с добрыми людьми! – заключил Иван Кузьмич.
– И не было желания перебраться в город, ближе к цивилизации?
– Цивилизация!? – Иван Кузьмин усмехнулся. – Она, сынок, там, где природа-матушка! Где простор! Где ты в доме полновластный хозяин!.. Бывал я, был в больших городах. Тошно там. Муравейники!.. Мои старшие сыновья отказались от квартир… построили свои дома на окраине Северобайкальска, каждый для своей семьи. Своё есть своё! Будешь добрым хозяином – семью всегда прокормишь. На Бога надейся, а сам не плошай. – Сибирцев помолчал-помолчал и, вспоминая о чём-то, добавил с грустью: – Старшие-то мои братья мать ослушались, в города подались… Живут в квартирках, да чахнут; один три инфаркта уже поимел…

К вечеру Сибирцев затопил баньку. К тому времени домой вернулись Марья Николаевна и Светлана, мы познакомились, разговорились… Мать и дочь были разительно похожи: как взрослая яблоня с множеством плодов и молодая с редкими, но крупными яблоками. Обе русые, голубоглазые, росточком не высокие, зато складные, подвижные, компанейские… Ясно: женщина без разговора – что двор без забора.
Светлана, пока мать обновляла стол, завалила меня вопросами; о себе же говорила скупо, в одном рассказе с гордостью заявила:
– Выучусь – буду на станции работать, меня ждут. Аюров (начальник станции) давно заявил: будешь заменой мне…
Марья Николаевна, вспоминая о ЧП на переезде, охала, ахала и возмущалась: Аюров, оказывается, о ЧП «доложил по линии» и сообщил об одном погибшем пассажире УАЗика (то есть обо мне).
Развитию женой темы помешал Иван Кузьмич:
– Сынок, за мной! – распорядился он с порога, взял меня за; руку и увлёк в баню.
…Ах, какая была банька! Зашёл в предбанничек и запьянел… от запаха пихты и мяты. Переступили в парную – от жара дух захватывало. Посидели чуток на полке. Иван Кузьмич открыл каменку и ещё плеснул туда полковшичка пихтового настоя – разнёсся смолистый хвойный дух.
– Ложись, сынок, на полку… – Хозяин встряхнул берёзовым веничком над раскалёнными камнями – полилась в пихтовую гущину терпкая берёзовая прель. – Баня – вторая мать.
Веничком Иван Кузьмич орудовал мастерски: обвевал всё моё тело от головы до пят, потом шёл скользом, потом впотяг, потом мелко, часто припаривая и прихлёстывая… По его команде я переворачивался с живота на спину и обратно, слегка кряхтел от жара и натуги… Потом – холодная вода… И так несколько сеансов.
Марья Николаевна заходила к нам, нанесла кувшины с разными квасами…
Долго отдыхали в баньке. Когда покидали её, уже сочились лениво зеленоватые сумерки. Спать меня Иван Кузьмич проводил в отделанную деревом спальню на втором этаже.
– Отдыхай, сынок… Пробудит Марья. Проводит Светланка. – Сам отправился на дежурство.
Утром проснулся от слов Марьи Николаевны:
– Пробуждайся, милок. Завтрак на столе.
С собой хозяйка, провожая, всунула мне в руки домотканую сумку, пояснила:
– Парное молочко и домашние деликатесы в дорогу.
На станцию отправились со Светланой. Шли прежней улочкой с высокими, ещё хмурыми, тополями. Она шагала бодро, с улыбкой, держала в руке сумку-чехол.
– Что несёшь?
– Скрипку. Сегодня в училище музыкальный вечер… Сыграю Моцарта.
На станции, в аккурат к поезду, подоспел к нам Иван Кузьмич. Обнялись с ним, расцеловались. И поехали мы со Светланой, она до следующей станции, в район, а я в город.
…Первые годы с семьёй Сибирцевых переписывался. А однажды приехал их навестить. Светлана тогда познакомила меня с закадычной подругой – скромной и очаровательной Любочкой. Влюбился в неё. И женился. И стали Сибирцевы отправлять нам железной дорогой посылки с дарами природы, с разными таёжными семенами, чтобы посадили их на своих шести сотках в моём родном Подмосковье. Лет десять назад узнали: Иван Кузьмич из жизни ушёл, до последних дней работая стрелочником. Светлана, как и мечтала, сменила на посту начальника станции. Марья Николаевна нянчит внуков, занимается хозяйством. Словом, жизнь на железной дороге продолжается. В каждом доме, в каждой семье.
И будет продолжаться! Пока есть в России Иваны и Марьи.