И загорелось позади креста старое золото – откуда вдруг выплеснулось? А по иконе вдруг маслицем пошло, маслицем…
Три года не касались ее больные и отяготевшие от горя руки мои. Три года…
А она вдруг вишнево-алый хитон к щеке приблизила, и повернула ко мне лик свой.
Гляжу, а она – юная-юная!
Девичье личико смотрит на меня, а снизу словно светиться начинает отчего-то, хоть черная громада Санкт-Петербурга за окном и лампадка не горит – так устала я сегодня, что и не зажгла.
И дитятко на правой руке сидит, спинка прямая, откинулся чуть-чуть и со мной вместе на лик юный смотрит – только не как я. Строго и отрешенно бесконечно.
А ножки его босы, и видны из-под темно-зеленого хитона. На Мать опираются.
А он смотрит – ну, лет трёх, с половинкой быть может. Только так смотрит, словно это сам Предвечный Бессмертный и Бесконечный. И словно не знает этого, и знать не хочет, а просто будто бы он и есть само это космическое воплощение вечности. И глаз от юного лика не отрывает…
Малыш на правой руке прочно так примостился, а она две другие свои узкие сильные ладони золотыми поручами обвитые, к груди прислонила и словно говорит мне: держись, держись, девочка! Вот она, я! С вами!..
И смотрю я на них, а масляный блеск по старой иконе все больше и больше растекается.
И начинают гореть на древней доске северные краски, и возникает за темным перекрестьем позади Троеручицы золотое русское небо.
("Дневник Осень")
Санкт-Петербург