Серым рассветом 21-ого октября множество разведчиков, которых я накануне вечером послал в направлении Ледисмита, вернулись с сообщением, что «хаки идут».
- Где они, и сколько их? – спросил я.
- Коммандант, – ответил главный разведчик, - я точно не знаю, но думаю, что англичан около тысячи конных, у них есть орудия, и они уже перешли Моддерспруйт.
Такое сообщение от неопытного солдата звучало не очень убедительно, и я очень надеялся, что мы сможем еще некоторое время избежать столкновения с англичанами.
Именно на восходе солнца прозвучал первый выстрел, который я услышал на этой войне. Теперь солдаты, которых мы боялись, были видны на склонах холмов к югу от небольшой красной железнодорожной станции Эландслаагт. Некоторые из моих людей с восторгом восприняли предстоящее сражение, другие, имевшие военный опыт, стали бледными как смерть. Именно с такими чувствами буры вступили в свой первый бой. Даже та неграмотность, с которой буры искали укрытие, сразу показывала, насколько неопытной в военном деле была наша молодежь. Мы решили начать с артиллерии и сделали несколько пристрелочных выстрелов. Следующие выстрелы оказались более эффективными; во всяком случае, насколько мы могли судить, они, казалось, лишали хладнокровия наступающие войска. Я сам видел повозку с боеприпасами, лишившуюся своих сопровождающих и разбившуюся.
Британская артиллерия, как оказалось, имела очень маленький калибр. Их снаряды до нас не долетали, и единственное, что им удалось сделать – прошить снарядом бурский санитарный фургон, оказавшийся в зоне поражения. Этот выстрел был, как я впоследствии установил, просто случайным. Когда британцы обнаружили, что мы также, как ни странно, имели артиллерию, и, более того, умели с ней обращаться, они отошли к Ледисмиту. Но это было просто уловкой; они возвратились в большем количестве. Однако, хотя это была уловка, мы на нее попались, и в то время как мы спешились и готовили обед, они организовали новую, более масштабную атаку. От Моддерспруйта по запасному железнодорожному пути они подвезли войска, и хотя мы имели прекрасную возможность для артобстрела вновь прибывших с высокого копье, которое мы заняли, генерал Кок, который командовал нашим корпусом, по каким-то причинам, которые так никогда и не объяснил, отказался разрешить нам стрелять по ним. Я пошел к генералу Коку и умолял его, но он был непреклонен. Это было для меня горьким разочарованием, но я утешал себя мыслью, что генерал был намного старше меня, и сражался еще будучи ребенком. Поэтому я предположил, что он знал, что делает. Возможно, если бы мы, более молодые командиры, имели больше власти на более ранних стадиях войны, и имели меньше дел с высокомерными и глупыми стариками, то могли бы достичь Дурбана и Кейптауна.
Я должен снова признать, что никто из моих людей не показал того желания воевать, с которым они вышли из Иоганнесбурга. Многие из них стояли на одном месте, и английская кавалерия, пользуясь своим преимуществом, быстро охватила их с фланга. Британская тактика была достаточно проста. Генерал Френч поместил его пехоту в центр с тремя полевыми батареями пятнадцатифунтовых орудий, в то время как его конница, имеющая «максимы», охватила наши фланги. Он сформировал полумесяц, с очевидной целью опрокинуть нас правым и левым крылом своих войск. Скоро кавалерия, состоявшая в основном из уланов, охватила наши фланги и отрезала нам путь к отступлению. Численность противника оценить было трудно. Я прикинул, что их должно было быть от пяти до шести тысяч, в то время как нас было восемьсот человек, а наша артиллерия состояла из двух орудий Норденфельда и не имела картечи, а только снаряды.
Британцы в тот день были настроены серьезно. Это сражение стало боевым крещением для Имперского полка легкой кавалерии, который состоял в основном из иоганнесбуржцев, которые ненавидели нас - и как уитлендеры бюргеров, и как англичане буров. Долгое время мы делали все, что могли, чтобы держать врагов на расстоянии, но тех было слишком много, и скоро вельд покрылся телами мертвых и раненых бюргеров. Тогда хайлендеры Гордона и другие отряды пехоты начали штурмовать наши позиции. Мы нанесли им большие потери, пока они были в зоне нашего винтовочного огня, заставив их считаться с нами, но они продолжали наступать с тем же мужеством и упорством, хотя их ряды редели у нас на глазах.
В первый и последний раз во время этой войны я услышал, как британский оркестр играет, чтобы воодушевить «томми» во время атаки. Очевидно, раньше это было военной традицией, помогающей пробудить воинственные инстинкты, но теперь все было не так, и британцы после этого сражения при Эландслаагте навсегда отказались от музыки, развернутых знамен и прочих ненужных вещей.
За полчаса до заката враг приблизился к нашим позициям, и жестокая битва кипела со всех сторон. Удерживать их теперь стало невозможно. Наши стали отступать через ущелье, и, когда я со своими людьми присоединился к ним, моя винтовка была разбита пулей. Раненный бюргер поручил себя моим заботам, и я присоединился к феьдкорнету Питеру Жуберу, который, с семью другими бюргерами, защищал ущелье. Мы обрушили на англичан сильный огонь, но избавиться от них было нельзя. Снова и снова они шли вперед, подчиняясь своим храбрым офицерам. Фельдкорнет Жубер погиб там.
Когда солнце зашло, темнота опустилась на поле ужасной битвы, и зрелище было ужасным. Вельд был покрыт телами искалеченных немцев, голландцев, французов, ирландцев, американцев и буров. Стоны раненых были душераздирающими; мертвые больше не могли говорить. Еще одна атака – и англичане, воодушевленные своим успехом, захватили нашу последнюю позицию, орудия и все остальное. Нам оставалось только бежать, и битва при Эландслаагте стала историей.
Еще один последний взгляд на сцену кровавой битвы. Было очень трудно отдать приказ о позорном отступлении, но еще труднее было отступать, не будучи в силах помочь раненым, которые жалобно взывали о помощи. Мне очень горько было оставлять их в руках врага. Но другого выхода, кроме бегства, не было, и я надеялся на то, что буду жить ради того, чтобы продолжать борьбу. Я ушел в сопровождении Фьюри и моего слуги-кафра.
- Идем, – сказал я, возможно, нам удастся присоединиться к другим бурам и продолжить сражаться.
Позади нас британские уланы кричали: «Стойте, стойте, проклятые буры!» Они стреляли по нам, но наши пони слушались шпор и мы в наступившей темноте благополучно скрылись. Тем не менее уланы продолжали нас преследовать и еще долго следовали за нами. Время от времени мы слышали жалобные крики буров, с которыми было покончено, но ничего не видели. У нас были быстрые лошади в хорошем состоянии, а лошади уланов были крупными и неповоротливыми.
Мой адъютант, Пит Фьюри, однако, не был столь удачлив, как я. Его настигли и взяли в плен. Иногда на нас наставляли револьверы, и расстояние между нами и нашими преследователями уменьшалось. Мы слышали их крики: « Стой, или буду стрелять!» или «Стой, проклятый бур, или я насажу тебя на пику!»
У нас не было времени, чтобы обращать внимание на что-то еще, кроме этих заманчивых обещаний. Ставкой в этой скачке была жизнь и свобода. Оглянувшись, я мог увидеть своих преследователей, видеть их длинные пики, слышать фырканье их больших лошадей, и звон их сабель. Этого сочетания было достаточно, чтобы наполнить ужасом сердце любого человека
Все теперь зависело от быстроты и выносливости Блесмана, моего крепкого маленького бурского пони. Он оставался моим преданным другом после того, как спас меня из этой ситуации; он был застрелен, бедняга, в тот день, когда меня взяли в плен. Бедный Блесман, тебе я обязан жизнью! Блесман явно состоял в лиге ненавистников всего английского, и сейчас продемонстрировал свою англофобию в полной мере. Он отлично мне послужил, а теперь лежит, закопанный в канаве около Лиденбурга.
При отступлении нужно было переправиться через Сандэй-Ривер. Она была глубокой, но, была она глубокой или нет, а переправиться было нужно. Мы двигались в таком темпе, что на берегу едва не упали. Берег был очень крут, и все, что я помню, это то, что я оказался в воде и Блесман был рядом со мной. Бедный парень увяз четырьмя ногами в песке на дне брода. Я сумел освободить его, и после упорной борьбы с потоком глубиной в четыре фута и вязким дном я добрался до другого берега. На противоположном берегу все еще стреляли британцы, поэтому я решил лечь в воду, надеясь ввести их в заблуждение, притворившись, что я был убит или утонул. Моя хитрость удалась. Я услышал, что один из моих преследователей сказал: «Мы прикончили его», и, сделав на прощание еще несколько выстрелов, они вернулись той же дорогой к Ледисмиту.
С другой стороны, однако, множество всадников продолжали преследование. Бесспорно британцы, воодушевленные своим блестящим успехом, развивали свой успех с большим размахом, и снова я был вынужден спрятаться в высокой траве, в которой уже со своим эфиопским инстинктом ползал мой туземный слуга. Пока я шел пешком, он вывел мою лошадь с грязного берега реки.
Когда все было сказано и сделано, я убежал, насквозь промокший. Теперь надо было добраться до Нюькасла. При мне осталась винтовка, револьвер и патроны, мой полевой бинокль я, очевидно, потерял в реке. Вода в той местности было много, но никакой еды у меня не было. Для человека, незнакомого с этой частью страны, каким я и был, найти дорогу к Ньюкаслу было сложно. К тому же я не знал, что происходит в Данди, где, по слухам, стоял английский гарнизон, и, уклонившись в том направлении, я рисковал попасть в плен.
Наконец все же я наткнулся на кафрский крааль. Меня кратко приветствовали на местном наречии, и, после того как я попросил моих смуглых друзей показать мне дорогу, на сцене появились с полдюжины местных, вооруженных метательными копьями. Я сжимал револьвер, поскольку их поведение казалось подозрительным. После того, как они, приблизившись, осмотрели меня, один из деревенских старейшин сказал:
- Ты - один из бур, который бежать? Мы видели, как вы получать сегодня дум-дум. Теперь мы держать тебя и вести к английский офицер к Ледисмит.
Но я знаю местных кафров и быстро понял, что хочет этот черный англичанин.
- Я здесь,– ответил я – с коммандо в пятьсот человек, мы проводим разведку около вашего крааля. Если вы покажете мне дорогу к Биггерсбергену, я заплачу пять шиллингов.
Мой любезный чернокожий стал просить семь шиллингов и шесть пенсов, но я сказал, что, если он не удовлетворится пятью шиллингами, мне придется сжечь его крааль, убить всех женщин и вырезать весь скот, и он согласился. Мне в провожатые дали молодого зулуса, но я должен был использовать кулаки, поигрывать револьвером, и вообще намекать на внезапную смерть, если он не сделает то, что должен. Он некоторое время что-то бормотал себе под нос, и внезапно закончил свой монолог, сверкнул пятками и исчез в темноте.
Свет фонаря обозначил железнодорожную станцию, которая. как я справедливо предположил, называлась Уошбанк. Здесь два англичанина, вероятно железнодорожные служащие, подошли ко мне, сопровождаемые моим скурвившимся проводником. Последний очевидно был достаточно сообразителен, чтобы предупредить служащих на станции о том, что я подхожу, но, к счастью, они были без оружия. Один из них сказал:
- Очевидно, вы заблудились, - на что я ответил:
- Нет, я на правильном пути.
- Но, – упорствовал тот, –сейчас вы здесь никого из своих людей не найдете. Вас разбили при Эландслаагте, а силы Лукаса Мейера и Эразмуса были разбиты при Данди. Вы должны пойти со мной в Ледисмит. Я обещаю Вам хорошее обращение.
Я старался не оказаться между ними и, оставаясь на некотором расстоянии, сжимал в руке револьвер.
- Благодарю вас, очень любезно с вашей стороны. В настоящее время у меня в Ледисмите нет никаких дел, и я продолжу свой путь. Спокойной ночи.
- Нет-нет, нельзя терять ни минуты, – сказал человек, который первый заговорил со мной. - Вы знаете, что здесь вам пройти не удастся.
- Посмотрим», – сказал я.
Они бросились на меня, но прежде, чем они подбежали, я выхватил револьвер. Первый попробовал меня разоружить, но я увернулся и выстрелил в него. Он упал, и насколько мог заметить, не был смертельно ранен. Другой, очевидно считавший, что осторожность – лучшая часть доблести, исчез в темноте, а мой неверный проводник убежал, едва увидев вспышку выстрела из моего револьвера.
Мои приключения той ужасной ночью на этом, однако, не закончились. Спустя приблизительно час после рассвета я натолкнулся на сарай, на котором была вывеска «Почтовое отделение, Сберегательный банк». Большая собака породы ньюфаундленд лежала на пороге, и хотя пес вилял хвостом не особенно дружелюбно, он не казался расположенным сделать мне что-то плохое. Между сараем и несколькими конюшнями за ним был проход, и я спустился, чтобы осмотреть последние. Какая была бы удача, если бы там нашлась для меня лошадь! Конечно, я собирался только одолжить ее, но на двери висел большой железный замок, хотя я слышал движения животного. Лошадь в тот момент значила для меня значительно больше, чем три королевства для короля Ричарда. Впервые в моей жизни я совершил кражу со взломом. Но англичане говорят, что на войне и в любви все средства хороши, так что я об этом рассказываю.
Я обнаружил железный прут, который позволил мне вывернуть замок из двери конюшни, и, пока действовал как грабитель, я был очень осторожен и сильно нервничал. Пробравшись к кормушке, я сначала попытался развязать ремень, которым была привязана лошадь, а потом просто перерезал его и вывел животное из конюшни. Я сразу удивился, почему животное идет так медленно, что его приходится буквально тащить за собой, и только оказавшись снаружи, я, к своему чрезвычайному разочарованию, понял, что моим трофеем стал старый дряхлый осёл. Чрезвычайно раздосадованный, я оставил бедное животное, которое стояло у двери конюшни и задумчиво размышляло о том, кому оно могло понадобиться в столь ранний час. Времени, чтобы объяснять или извиняться, у меня не было, и, поскольку осел не мог нести меня быстрее, чем мои собственные ноги, я оставил его в размышлениях.
На рассвете, когда первые лучи солнца осветили Биггерсберген во всей его дикой красоте, я наконец понял, где нахожусь, и обнаружил, что удалился от вчерашнего поля битвы при Эладслаагте значительно больше, чем на 12 миль. Утомленный, полуголодный и столь же печальный как осел в конюшне, я сел прямо на термитник. В течение 24 часов я ничего не ел, и теперь был сильно истощен. Я задремал; приключения всего прошедшего дня прошли перед моими глазами, как в калейдоскопе; все ужасы сражения, страдание моих искалеченных товарищей, которые только вчера ответили на боевой клич, полные сил, убитых, которые погибли в начале жизни и в полном расцвете сил, и теперь лежат вон там на вельде, навсегда распрощавшись с женами, дочерьми и друзьями.
Пока я сидел в глубоком раздумье на этом термитнике, внезапно появились 30 человек верхом на лошадях, которые мчались по направлению ко мне со стороны Эландслаагта. Я бросился лицом на землю, пытаясь спрятаться за термитником, и приготовился дорого продать свою жизнь, если это окажутся англичане. Увидев меня, всадники остановились и один из них направился ко мне. Очевидно, они не знали, был ли я другом или врагом, поскольку с большой осторожностью стали изучать мою лежащую за муравейником обессиленную фигуру, но я быстро признал товарищей по оружию. Я думаю, что длинный хвост, который является отличительным признаком басутских пони, тоже позволил мне опознать их, а один друг, который шел у них в авангарде, привел мне запасную лошадь, и что было еще лучше, извлек из своей седельной сумки долгожданную банку говяжьей тушенки, чтобы я смог утолить грызущий меня голод. Но они принесли грустные новости, эти хорошие друзья. На поле битвы пали ассистент комманданта Дж. C. Боденстейн и майор Холл, из иоганесбургского муниципалитета, два самых храбрых моих офицера, о потере которых я до сих пор сожалею.
Мы двигались медленно, и все время по дороге к нам присоединялись группы бюргеров. Было совершенно ясно, что наши бойцы были деморализованы и подавлены. Коммандант-генерал Жубер сделал станцию Даннхаузер своим штабом, туда мы и направлялись. Но хотя мы шли к нашему генералу с сердцами, полными горечи, бурский характер столь странен и сложен, что к тому времени, когда мы добрались до него, нас собралось уже 120 человек, и наш боевой дух и наша храбрость вернулись к нам. Я прекрасно отдохнул и восстановил силы на брошенной ферме и послал к Жуберу курьера с просьбой принять меня на следующее утро, чтобы сделать доклад о ходе злополучного сражения. Посыльный, однако, вернулся с устным сообщением, что генерал был чрезвычайно сердит и не послал никакого ответа. При ночном отступлении я заметил, что моя левая нога в нескольких местах поранена осколками от снарядов и камней. Мою одежду надо было замочить в реке, чтобы удалить грязь, и после того, как я промыл раны, они скоро затянулись.
Следующим утром я ожидал коммандант-генерала. Он принял меня очень холодно, и прежде, чем я открыл рот, с упреком сказал:
- Почему Вы не выполнили распоряжение военного совета и остались по эту сторону Биггарсбергена? Где ваш генерал? Сколько людей вы потеряли? Сколько англичан убили? – продолжал наседать он.
Я очень вежливо ответил:
- Хорошо, генерал, Вы знаете, что нельзя меня так во всем обвинять. Вы знаете, что сами поставили надо мной генерала Кока, а теперь Вы возлагаете всю вину за вчерашнее бедствие на мои плечи. Однако, с сожалением должен сказать, что генерал Кок ранен и попал в руки врага. Я не знаю, сколько человек мы потеряли; я предполагаю, что приблизительно 30 или 40 убитыми и приблизительно 100 ранеными. Британцы, должно быть, потеряли значительно больше, но я не могу говорить об этом с уверенностью.
Седобородый генералиссимус немного остыл и заговорил более доброжелательно, хотя и дал мне понять, что он невысокого мнения о Иоганнесбургском коммандо. Я ответил, что они сражались очень отважно, и что, отступая, они надеялись восстановить свою боеспособность через несколько дней.
- Х-мм, – возмутился генерал, – Некоторые из ваших бюргеров отступали так успешно, что уже добрались до Ньюкасла, и я только что телеграфировал фельдкорнету Пьенару, который за это отвечает, что он должен оставаться там и ждать, пока я пришлю ему несколько железнодорожных вагонов, чтобы позволить ему отступить еще дальше. Что касается тех немцев и голландцев, что были с Вами, они могут пойти в Иоганнесбург; я не буду иметь с ними дела.
- Генерал, – возразил я, –это не совсем справедливо. Эти люди сами решили сражаться вместе с нами за нашу страну, и обвинять их нельзя. Самое печальное то, что Эландслаагт мы потеряем, поскольку, как я могу судить, помощи нам ждать неоткуда.
Кажется, до старого генерала только сейчас дошло, что я сказал. Он задумался и потом устремил на меня взгляд своих маленьких черных глаз, словно желая прочитать все мои самые сокровенные мысли.
- Да, – сказал он, –я знаю об этом. В Данди все тоже пошло не так. Лукас Мейер попытался атаковать, а Эразмус его не поддержал. Они должны были напасть одновременно, но Эразмус в критический момент подвел, в результате мы потеряли сто тридцать человек, а Лукас Мейер должен был отступить за Буффало. И в завершение всего этого Эландслаагт! И все из-за неподчинения приказам и небрежности моих подчиненных!
Старик еще долго говорил в том же духе, наконец я устал и ушел от него. Но перед тем как я собирался выйти из его палатки, он сказал:
- Послушайте, коммандант, реорганизуйте ваше коммандо так быстро, как сможете, и сообщите мне, как только будете готовы.
Он также дал мне разрешение присоединить к реорганизованнму коммандо отставших немцев и голландцев, которых вокруг было много, хотя, как мне казалось, сохранил свое неоправданное предубеждение против голландского и немецкого корпусов.
Командир корпуса голландцев, депутат фольксраада Ломбард, вышел из сражения невредимым; его капитан, Б. Дж. Верселевэль де Вит Хамер, попал в плен. Командир немецкого корпуса, капитан А. Шиль, попал раненым в британские руки, а среди офицеров, которые погибли в бою, я должен упомянуть доктора Х. Дж. Костера - самого храброго голландца, которого когда-либо видел Трансвааль, самого замечательного члена суда Претории, который пожертвовал своей жизнью, потому что в один дурацкий момент Крюгер жестоко упрекнул его и его соотечественников в трусости.