Она долго тогда ждала этого дня, беспокоилась, ходила все время смотреть, когда на откосе моста на Минском шоссе зацветет мать-и-мачеха. В тот день было солнечно, как, впрочем, и во все остальные дни. Белые резиновые сапоги скользили по льду, который голубел под талой водой в светлом море среди фруктовых деревьев. Она дошла до ветки на Киевский вокзал, оглянулась, переходя через опасную дорогу, и поднялась наверх – от машин к новому лесу.
В любой яме можно было жить, укрывшись палыми листьями. Каждая борозда была чистейшим родником. "Здесь будет стоять мой дворец"; она примостила доску у ствола, нарвала сухой прошлогодней травы и устроила себе перину под березой. Солнце лежало на запрокинутом лице, свет играл в закрытых глазах. Ветви звенели, звенела вода, звенела вдали одна птица,– возможно, их было две... Земля плавно кружилась и качалась среди неба в тонких ветвях. Голубизна была золотой. Она чувствовала плечом тепло дерева и слышала, как струится по его жилам кровь – прозрачная, чистая, теплая, из земли – всегда, бесконечно вверх...
Ослепительное небо горело и покачивалось в десятках и сотнях тысяч осколков огромного зеркала. Ноги путались в широком подоле, синий кримплен покрывали мелкие брызги. Двенадцать бутылок недружно позвякивали в черной сумке, привлекая внимание прохожих; веселый громкий голос не смолкал, и концы малинового шарфа свободно развевались вокруг в такт его стремительным шагам.
– Ну что ты смеешься?
– Просто так.
– А может быть, я очень смешно выгляжу?
Бутылки сыто блякнули, опущенные на пол.
– Мурыч, поставь "With Luv".
Она громоздилась на подоконнике, где за открытым окном разливались разноголосые птицы.
– Слезай, простудишься.
Она обернулась; сердце упало и заплакало; она послушно сошла с подоконника и пересела на стул – далеко от него...
– На тебе хвостик,– он отдал ей самый большой из трех кусочков колбасы. Она жевала и слушала, и долго потом держала оставшуюся веревочку,– он подошел, забрал ее и выбросил в окно...
Они обсуждали с братом термех, цены на детали, ребят из группы. Музыка сливалась в светлый солнечный гул. Он изредка посматривал на нее, и голос его замирал на секунду, и глаза чем-то меняли свое выражение...
Вечером решили, что она не пойдет провожать его на автобус, и Игорь ждал в коридоре один.
– Миша, ты скоро наконец?
Он стоял у зеркала и укутывал шею шарфом. Худые руки были несравнимо изящны, старый малиновый шарф очень шел его узкому лицу. Он застегнул наглухо куртку – было уже холодно – и шагнул к двери. Она пошла следом, он обернулся, помедлил секунду и остановился, прикрыв дверь плечом. Вздохнул в шутку:
– Ну...– и протянул ей руку. Она, как обычно, пожала ее, ощутив на мгновенье его слабое пожатие, и вдруг через какое-то время поняла, что он не отпускает ее руку, а держит в своей, долго, недопустимо долго. Она несмело подняла на него глаза и увидела, что он смотрит вниз, туда, где были вместе их руки. Она посмотрела вниз и окунулась в серый сумрак смущения.
– Какая ручка у тебя...– он улыбнулся, перебирая пальцами,– маленькая... – Он перевернул ее руку ладонью вверх, разглядывая.– Маленькая... и нежная.– Он чуть плотнее взял ее руку и сжал, уже не чувствующую тепло. Его пальцы легли в середину ее ладони и, дрогнув, поплыли куда-то вбок; и желтый тусклый свет, и дверь, и зеркало, и прихожая, не спрашивая, стали медленно поворачиваться, уходя все дальше, дальше, пока его большая шершавая рука не закрыла ее всю.
Жара стояла нестерпимая, и пыль забивала горло, когда какой-нибудь всадник начинал разгон, не дождавшись края рынка. Виноград несколько раз приходилось мочить мутной теплой водой, нагревшейся даже под тележкой. Ноги отнимались, но садиться было нельзя: во-первых, тогда не было видно дальнюю часть столика, с которой могли что-нибудь украсть, во-вторых, не было видно ее, только непокрытая черная макушка выглядывала из-за прилавка. Она переминалась с ноги на ногу, сандалии были будто из раскаленного железа. Пить мерзкую воду не хотелось, она уже пробовала – от нее здорово тошнило; подташнивало уже и так... Табачник напротив, горшечник с повозкой справа, старуха с волшебными травами, желтая дорожная пыль, сияющая так же, как солнце, солнце, которое было где-то еще и отдельно – горящим умопомрачительным шаром... Она не заметила, как в глазах потускнел свет, и она невесомо поползла по стенке, созерцая парящие храмы, сады, колышущиеся в бестелесном блаженстве... Голубой дворец трепетал в прохладном поднебесье, по садовым дорожкам ходили райские птицы; они останавливались и раскрывали хвост с щелчком; хвосты у них были огромные, пышные, украшенные драгоценными камнями... Дернулись руки, непроизвольно вцепившиеся в стену, мираж растворился. Свет прояснялся медленно, страшная ломота разминала затылок; саднили содранные ногти, руки дрожали у стенки, холодные и противно влажные; солнце кружилось, как колесо, все плыло перед глазами, в ушах шумело, ноги гудели, а перед столиком неподвижно стоял незнакомый человек и зачем-то внимательно смотрел на нее. Колесо в голове постепенно уменьшалось в размере; она несколько минут молчала, не зная, на каком свете находится, – человек не уходил. Солнце остановилось. Она подумала еще немного и в конце концов нерешительно произнесла:
– Что вам угодно?
Он поднял брови, и выражение его лица изменилось; а когда он чуть сжал губы – смешливая складочка промелькнула у его тонких щек.
– Я вижу, здесь виноград продается?
Она, все еще не понимая, заикнувшись, сказала:
– Д-да...
– Ну вот, а мне как раз нужно винограда. Ко мне сегодня придут друзья, я готовлю стол, – все так же, из-под поднятой брови глядя на нее, сказал человек. – Сколько его у тебя?
Тут она, наконец, осознала его покупателем и, попытавшись засуетиться, пересчитала оставшийся товар.
– Почти три полных меры, господин; две и... семь восьмых, и...
– Хорошо, – он оторвал взгляд от ее лица, отстегивая на поясе кошель.– Здесь триста золотых, – протянул он ей мешочек. – Я беру все.
– Триста золотых? – У нее глаза округлились и опять перехватило дыхание. – Что вы! Не надо так много! – Она слабо отстранила протянутую руку.
Он снова незаметно усмехнулся.
– Это будет в счет следующих покупок.
Она взяла мешочек и чуть не уронила – такой он был тяжелый. Он поспешно подхватил кошель за дно и за горловину, одной рукой крепко стиснув ей пальцы. Она обрела равновесие, но рука ее почему-то так и оставалась в его горячей руке. Она подняла голову. Он, не улыбаясь, смотрел ей в глаза.
– Рике! Рике! Захвати еще винограда, может, у него кончился... Эх, если б он и вправду платил такую цену...
Тележка с кувшинами погрохатывала по мостовой. Она шла рядом, придерживая пузатые, переложенные соломой кувшины. Чужой слуга пощелкивал бичом, покрикивал на мула, не оборачиваясь на нее. Мальчик с той стороны тележки держал свои кувшины и отмахивался от ос, кружащихся над корзиной с виноградом, наверно, какая-то виноградина в ней лопнула... Мул заворотил в белый переулок, глухая белая стена тянулась шагов пятьдесят, потом перешла в нетолстую зеленую решетку, состоящую как будто из настоящих копий, поставленных в ряд. Они завернули за опять каменный угол и дошли, наконец, до ворот в такой же глухой белой стене с другой стороны дома. Слуга постучал, ворота открыли, они все въехали во двор, слуги принялись сгружать кувшины с вином, кто-то унес корзину, увлекая за собой разлакомившихся ос; к ней подошел почтенный старик и велел ей следовать за ним в покои, где господин самолично произведет расчет...
Он обернулся к ней, стоящей в тени на пороге комнаты, и солнце ореолом окружило его фигуру. Он вышел из солнечного луча, и оказалось, что он улыбается, очень спокойно, добро и хорошо.
– Входи. Привезли мой заказ?
– Да, весь. И корзину винограда.
– Спасибо. Что, хозяин доволен ценой?
– Да. – "Эх, если б он и вправду..."
– Скажи, как тебя зовут?
– Рике...
– Послушай, Рике, я думаю, что мне понадобится твоя помощь. Ты не могла бы мне помочь делать покупки на рынке? Я здесь человек новый и не всегда во всем разбираюсь...
– Вы разве сами всегда покупаете продукты?– удивилась она.
– Ну видишь ли, – он посмотрел на свои сандалии. – Не всегда можно доверять, а кроме того, – он поднял глаза, и опять улыбка тронула его губы, – я купец, мне это может доставлять удовольствие...
Она стояла, не смея шелохнуться на керамическом полу. Солнце светило в окно, если бы не солнце, она бы уже окоченела от волнения.
– Я... не знаю... Согласится ли хозяин...
– Ах, хозяин...– Он потер лоб рукой. – Извини, я совсем забыл...– Он отошел к окну и отвернулся, глядя на улицу. – Я у вас куплю еще что-нибудь, – обернулся он к ней, стукнув кончиками пальцев по подоконнику. – Так ему и передай. Черт бы его побрал... И еще: скажи, что я недодал тебе денег, за виноград, что у меня сегодня не было, – он усмехнулся. – И что тебе надо придти завтра. Вот. За деньгами он тебя отпустит, верно я понял?
– Да...
Она стояла, едва не качаясь, бледная-бледная, ничего не понимая. Он подошел к ней близко, сверху вниз заглянул ей в глаза.
– Рике! – позвал тихо. – Ты поняла?.. Ты придешь завтра?..
Она, чувствуя, как земля уходит из-под ног, глядя в его серые глаза, одним дыханием ответила:
– Приду...
Звонок прогремел, как гром, в пустой квартире. Она подошла к двери, сердце гулко билось.
– Кто там?
– Это я, почтальон Печкин! – Господи, какой знакомый и родной голос...
– Чего ты спрашиваешь? – смеялся он, распутывая длинный малиновый шарф. – Волков боишься?
Она опустила глаза под его взглядом. Сердце не утихало.
– Да нет... – выговорила, краснея. – Знаю, что ты...
...Они шли по песчаному берегу босиком, и набегавшие волны по-собачьи лизали ее ступни. Он подкидывал камешки вверх и ловил другой рукой.
– А потом они поймали большую рыбу, разрезали ей живот, а там человек сидит и ругается: "Как же долго я здесь проторчал!" А звали его Иона. Они его домой отвезли, на восточный берег. А из рыбы много мяса вышло, и зубы у нее были из такого дерева – гибкого, как лоза, и прочного – прочнее бука... Здесь такие рыбы не водятся... А жаль.
Он остановился у воды:
– Смотри, как я умею, – и он бросил камушек по волнам. Шлеп, шлеп, шлеп, – камушек ушел под воду. – Нет, так не пойдет. – Он поднял другой камушек и, прицелившись, опять пустил в море. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп... Камушек утонул далеко-далеко от берега. Он довольно засмеялся.
Она подняла круглую желтую ракушку у себя под ногами. Приложила к уху.
– Дай послушать. – Он протянул руку.
Она дала ему ракушку, и он долгое время смотрел вдаль, туда, где в белой меже сходились небо и море. Глаза его светились, и он, сияя, молчал, когда возвращал ей ракушку. Она опять стала слушать сама.
– А ты представляешь, когда это на протяжении полугода? – спросил он вдруг.
Она подняла на него глаза. Веселые чертики скакали по его лицу.
– Но это когда солнце. – Он опять задумался и отрешенно засиял. – А когда буря, – знаешь, как оно ревет?.. Знаешь, какой звук?.. Когда она идет издалека... – Глаза его вернулись и остановились строго на ней. – Ты когда-нибудь была в море?
Она прошептала:
– Нет...
Он отвернулся к горизонту:
– А я – был...
...Тихий ветер трепал ее завившиеся волосы.
– А в пещерах там – горы золота и драгоценных камней. И на страже стоят два золотых идола, кто подойдет – того они убивают молнией...
Ноги проваливались в горячем песке. По песку к морю полз синий краб.
– Давай краба загородим!
– Зачем?
– А посмотрим, умный он или нет, найдет выход?..
Они поставили несколько камней на дороге у краба; пока тот изучал препятствие, поставили еще два сбоку. Краб подумал, прошел вдоль стенки, повернулся и пополз обратно наискосок к близкой скале с заливчиком. Она подняла было руку с еще одним камешком, но он остановил ее. Краб скрылся в расселине. Он отвернулся, поднялся, улыбаясь, и, через минуту вспомнив, кивнул ей:
– Он просто не стал с нами связываться. Оказался умнее...
Она построила из заградительных камушков крепость, прорыла, стоя на коленях, к ней две дороги и пальцем отметила ямки, где должны стоять часовые.
– Пойдем. Скоро начнется прилив, – прозвучал за спиной его голос.
Она вскочила испуганно:
– Простите, господин.
– Рике! – Он подошел к ней близко и взял ее за руку. – Не называй ты меня на "вы". Ей-богу, у меня есть кому меня так называть.
– А как же вас звать? – потеряв пальцы в его ладони, проговорила она.
– Говори "ты". Ты...
"Как равному".
– Ты...
– Марин, позови Игоря,– трещал далекий голос в трубке.
Она, постояв над спящим братом, залюбовавшись на тихое беззащитное лицо, возвращалась к телефону:
– Миш, мне жалко его будить, он спит...
– Марин, он мне очень нужен. Разбуди, давай...
Она дотрагивалась рукой и разбивала хрустальный сосуд. Все горести и несчастья вновь обрушивались на человеческие плечи, вновь зарождался вопль отчаяния внутри и выходил насквозь первобытным хрипом, облекавшимся в усталый голос...
Он слегка усмехнулся, положив трубку.
– Он сказал, что ты меня любишь. Что я очень счастливый...
...– Вам... Тебе правда надо что-то купить на рынке?– спросила она, когда они поднимались к городу.
– Вообще-то надо. Честное слово, надо, – оживился он. – Пойдем.
Он провел ее мимо табачных рядов, мимо кувшинов, мечей, и остановился возле перса, продававшего ткани.
– Мне нужна лента, самая-самая красивая, выбирай, – произнес он скороговоркой.
Она задумалась.
Тафта приятно холодила пальцы, голубая, как небо, серая дымчатая, розовая, зеленоватая... Цветной пестрый шелк плыл под руками, – Боже, в какой дали он был соткан мудрейшим из мастеров! – бархат, как шкура невиданного багрового зверя, был мягок и тяжел; тонкое белое, похожее на тончайшую мешковину, полотно...
– А много вам надо? – "Тебе", поправилась про себя.
– Да нет, – он подумал. – Вот столько, – показал руками.
Она обернулась к купцу.
– Вот такую... ленту, – дотронулась она рукой до сиреневого батиста. – И такого размера.
Перс согласно закивал и отрезал острейшим ножом требуемую полоску материи. Показал им четыре пальца и еще какой-то торговый жест, добавляя что-то на своем языке.
Он улыбнулся и, отсчитывая деньги, ответил ему по-персидски. Купец затряс бородой и что-то громко восторженно залопотал, взмахивая рыжими руками. Он коротко ответил, взял ленту и, кивнув с одним словом купцу, радостно гладящему бороду, повел ее к выходу с рынка.
Где-то возле кольца, где ему надо было идти направо, а ей вниз, к краю города, он остановился:
– Рике! Вообще-то я тебе купил ленту. Одень. Она тебе, наверно, идет...
Она покраснела, прижимая к груди светлую полоску.
– А зеркало... Зеркала нет...
Он оглянулся по сторонам.
– Давай я сам тебе повяжу.
И узел на лбу, и его горячие пальцы, и обруч, сжимающий уши, как в ладонях... "Откуда он умеет завязывать женские украшения?.."
– Господин...
– Что?
– Вы... Ты... Правильно завязал ленту?
Он потупился, засмеявшись.
– Я завязал тебе морской узел, Рике.
"Confusion!.."
Она любила его – больше всего на свете.
В рябящей воде отражался его темный силуэт. Когда он зажигал огонь, отражался огонь, а лица все равно не было видно.
– Тебя не будут ругать, что ты так поздно?
– Я все сделала... Кому я нужна?..
– Хочешь инжир?
– Хочу.
Он наклонил ветку дерева и начал неспешно обрывать плоды, по два-по четыре передавая ей. Она складывала их во все карманы на широкой юбке, потом, когда некуда уже было класть, держала в руках.
– Уже много, – приняла она последние в горсточку.
– Давай мне, – он сложил их за отворот рубашки. – Помнутся еще... – И засунул сразу две себе в рот. Она тоже достала одну из кармана. – Тебе не холодно? – проговорил он с набитым ртом. И прожевав: – Взять тебе плащ?
Похолодев внутри от восторга, она как с кручи вниз головой бросилась:
– Да.
Они вышли на темную улицу, он крепко держал ее за руку. Инжиров они уже наелись, и несколько штук невостребованно лежали у нее в карманах. Он шел, как всегда, впереди, почти таща ее за собой и не замечая этого.
– Пойдем на бастион.
– Пойдем...
– Ты только одна там никогда не ходи, там солдаты, особенно в такое время...
"Разве я в такое время где-нибудь хожу, кроме как сейчас с тобой?.." – растерялась и удивилась она...
Крепостная стена приближалась, закрывая собой небо. Вот они оказались в глубочайшей тени.
– Погоди-ка. Что-то здесь как-то сильно тихо.
Они осторожно прокрались к выпуклой башне, матово белеющей в темноте. Постепенно им начал слышаться повторяющийся периодически странный звук, становящийся громче по мере приближения. Они подошли – у двери в башню на корзине, откинувшись на стенку, сидел стражник и самозабвенно храпел, распространяя вокруг запах крепкого перегара. Факел над ним, видимо давно, потух.
– Пресвятая Дева! Он спит! – засмеялся он чуть слышно. – Тем лучше, не придется тратить золотой... Обойди его вот здесь, Рике, смотри не задень его ноги.
Они обошли спящего и вошли в открытую дверь. Стылая тяжесть подземелья охватила ее всю. Она запахнула поплотнее на себе его плащ, придерживая на груди и на животе руками. Он зажег факел, утерянный стражником, и они двинулись по ступенькам вверх.
Плащ был теплый, но им почему-то не пах совершенно. Он пах инжирами и немного маслом, которым она надушилась. Он был короче ее юбки, и было интересно и чуть-чуть тревожно, насколько хорошо сочетается лиловое с песочным подолом, на три пальца выглядывающим из-под края... Она осторожно поднималась по крутой винтовой лестнице, а он шел следом с поднятым факелом; так было лучше, она все видела, – но отчего-то ноги вскоре стали все больше наливаться свинцом, и ей пришлось идти очень внимательно, чтобы не упасть и не споткнуться – она чувствовала его взгляд, держащий ее узкую фигуру, он висел на ней, как цепи, и было страшновато и непонятно; она все шла, шла, а лестница не кончалась, и вот когда она совсем уже было собралась остановиться и обернуться, свежий ветер дохнул ей в лицо, и впереди вверху слева засветилось звездное небо, нечетко очерченное красным в свете факела контуром двери. Она вышла на площадку. Он поднялся за ней, воткнул факел в коридоре и молча встал рядом. Она украдкой взглянула на него. Он смотрел вдаль. Она посмотрела в ту же сторону и увидела зеленое фосфоресцирующее море, и темную полосу, где непонятно было, где море, где небо, и звезды на настоящем небе, ясные очертания созвездий, и Венеру над горизонтом (не отражающуюся в воде), и красные, такие же по размеру, как Венера, точки огней города внизу левее, и огромную черноту за стенами города, – там сразу были звезды, и чуть подальше, там, где кончалась степь, почему-то плавали в небе неясные зеленые облака, размытые, полукруглые... "Горы!.." – догадалась она. Ветер ласково гладил ее лицо и перебирал волосы, а рядом стоял ОН, опустив руки, и улыбаясь смотрел на нее.
Было здорово накурено, и она опять сидела на подоконнике, чтобы иметь хоть какой-то источник свежего воздуха. Мишка расстраивал гитару: крутил один колок, потом пытался взять аккорд, крутил следующий, опять брал аккорд, с наслаждением вслушиваясь в эту какофонию.
– Ну вот, теперь в самый раз,– когда звук уже невозможно было слушать без ассоциации со рвотным рефлексом, сказал он, и протянул гитару своему товарищу: – На, держи, Олег, я так старался! Сыграй, светик, не стыдись, в самый раз.
Тот тронул струны пару раз, зевнул:
– Хорошо-то хорошо, только шел бы ты...
А он тем временем встал и ходил по комнате.
– О-о! А это что такое? – он взял у Игоря с полки флакончик с зеленой жидкостью. Открыл, понюхал. Подняв к глазам, прочитал название: – "Лосьон огуречный". Мужики! (и женщины). По-моему, нам нужно устроить огород.
Первым был тут же облит Игорь. За ним Олег, который бешено замахал руками, как на осу, и начал кричать ласковые слова, обращаясь ко всему миру. Мишка смеялся взахлеб и кропил уже аппаратуру.
– Ну хватит, хватит! Ты знаешь, сколько он стоит? – подала она голос из своего нетронутого угла.
Он остановился напротив:
– Да ладно! – и плеснул себе на голову. – Похож я на огурец?
– На баклажан ты похож, на синий. Или на перец, – осмелела она, внутренне содрогнувшись от незнания, будет ли ей это прощено.
Он задохнулся от возмущения:
– Ах, на перец! Ну елки зеленые!.. Вы на нее поглядите... Перец пахнет иначе, пора бы знать такие вещи, кухарка!.. Сама-то, морковка яблочная, какими духами душишься? – Он сощурил глаз. "Дезодорант..." – Эх, жаль его пить нельзя, – сказал он уже серьезно, еще раз ткнувшись в пузырек. – На, держи драгоценность.
Она взяла у него раскрытый флакон и неожиданно поднесла его ко рту и глотнула. И тут же крепко зажмурилась, сморщившись от небывалой гадости. И услышала присвист:
– Мурыч, ну и сестра у тебя!
– Можно пить, – выговорила она, выдыхая и продирая глаза.
Он протянул ей укоризненно крышку, она закрутила.
– Мурчик, а не сходить ли нам в магазин, пока не закрылся? А то люди пить хотят...
...Новая бутылка пополнила набор под столом. Олег с братом на повышенных тонах спорили в той стороне комнаты.
– Что-то я тебя давно не видел. Тебе не холодно здесь одной?
Он уселся рядом и обнял ее за плечи. Она обмерла. Он никогда ее не обнимал. Она испуганно взглянула ему в лицо и увидела мутные красные глаза и губы, под темной полоской усов искривленные в какой-то безрадостной, едкой усмешке.
– Погрей страждущего. – И его пальцы, миновав воротник вязаной кофты, коснулись ее шеи, а потом – уже голого – плеча.
Она покачнулась.
– Мишка, убери руки.
– Угу. – Он погладил ее по плечу.
Она схватила его запястье, но он, как проволочку разгибая подкову, отвел ее руки и, держа их одной, снова погладил ее плечо.
– Миша, ты почему пристаешь к моей сестре?
– Может, это она к нему пристает. Ты лучше скажи...
– Пусти меня.
– Не пущу. Разве тебе не приятно?
Красная волна захлестнула мозг, на миг погасив глаза. Она попыталась дышать.
– Приятно мне или нет – это мое дело.
– Да? А я не привык скрывать свои чувства!
"Какие чувства?! Щупать меня при всех?"...
...Кофта была одета на голое тело. Голая грудь ждала его руки. На шее она слышала его дыхание. Глаза закатывались, и затылок хотел лечь на эту руку, и лежать – всегда – в тепле – вечно. "Я хочу быть с тобой..."
– Ну ты гляди! Где мой фотоаппарат?
– Позируем! – встрепенулся он. – Марин, сделай улыбочку. Поотчетливей, поотчетливей, пожалуйста!..
Она опять схватила его за руку. Он сгреб ее в охапку, но потом отпустил и бросил. Взял сигарету.
– Мешаете вы людям, мужики!
– Нам сказали, что мы лишние.
– Пойдем на кухню.
– Пойдем. А они трахаться не будут?
– Не будут. Хотя черт их знает...
...– Ты чем-то недовольна? – он сидел на стуле у подоконника, стряхивая пепел за окно.
Не плача, но и не зная, что говорить, она молчала.
– Так что же?
– Ты соображаешь, что ты делаешь? – Боже, как слабо и трепетно звучит ее должный быть строгим голос!
– А что я, интересно, такого делаю?
Она осеклась и замолчала, побледнев.
– Что тут особенного?
Она ничего не видела перед собой. Подлетающий иногда нестерпимо близко дым сигареты приходилось вдыхать, хотя это даже не отвлекало. Затылок обдувал ночной холодный ветер из окна. Она дрожала. Не плакала. Не хотела. Перед ним.
– Ты скажешь мне или нет?
– Ты сам как будто не понимаешь...
– А что я должен понимать?
– Неприлично...
– Ах, неприлично?!.. – Он как-то с облегчением вздохнул, и вздох его перешел в долгий хохот. Потом он перевел дух и уже спокойно повернулся к ней: – Вот видишь, а еще взрослую строишь из себя. Какая ж ты, к черту, взрослая, если даже не знаешь, что прилично, а что нет.
Он встал и пошел на кухню к ребятам.
– Какой может быть забор?! – Он подтянулся на руках и, грациозно перенеся тело через острые зубцы, спрыгнул на ту сторону. – Цепляйся за прутья! – он подставил руку и плечо с той стороны решетки. – Держишься? – Она сидела наверху. – Прыгай!
И сильные руки крепко и больно подхватили ее, и вот он был на миг весь рядом, и накаленная пряжка на его плече обожгла щеку.
–...А чей это сад? – спросила она, шагая рядом с ним по гравийной дорожке.
– Одного знакомого, – ответил он небрежно. Они остановились у фонтана на опушке апельсиновых деревьев. С пьедестала щерился лев с квадратной челюстью – символ древнейшего дворянского рода. Он кивнул на герб: – Витус! Причем одно лицо...
– Витус? – переспросила она. И побледнела: – Капитолин Витус?
– Ну да, да, Капитолин... Он нам здесь на прошлой неделе такие цветы показывал, ему привезли из метрополии. Ох, и весело тогда было, – он усмехнулся. – Пошли, посмотрим?
– Так он твой друг? – произнесла она беспомощно. Ледяные пальцы не чувствовали тепла его руки.
– Да, мы достаточно успешно терпим друг друга. Пойдем. Он сейчас в отъезде, но мы не допустим, чтобы скучали его цветочки...
Он повел ее куда-то в глубину аллей. "Капитолин Витус – его друг... Они веселились здесь на прошлой неделе..." Она ни на секунду не подумала о том, что Капитолин Витус сейчас вешает в Бакарте крестьян после бунта...
Сине-зеленые птицы, переливаясь, звенели в ветвях. Согретый солнцем аромат стоял в воздухе, как желтая душистая вата. Она торопливо переставляла ноги в потертых сандалиях, не успевая даже вытряхнуть попавшие под ступню камешки. Он шагал размашисто, не глядя по сторонам. Все казалось таким нереальным, сказочным, и воспринималось как непрекращающееся чудо, вместе с баснословным Капитолином Витусом, вот только камешки в сандалиях напоминали о действительности происходящего. Ей иногда хотелось остановиться посмотреть на некоторые диковинные вещи: на огромную шишку, свисающую из пальмовых зарослей, на волосяное гнездышко на дереве, на золотую ящерицу на черном искрящемся камне, которая, как она думала, была сделана для красоты, а она вдруг убежала,– но она не смела сказать "подожди". Она только успела погладить яркие багровые цветки граната, мимо которого они проходили, – они оказались восковыми...
– Здравствуй, Нето, – он кивнул старому негру, подвязывавшему кусты возле мраморной беседки.
– Здравствуйте, господин, – поклонился негр и продолжил свое занятие.
Мгновенно она вся сжалась, сердце забилось где-то у горла. Она прошла мимо старика, не поднимая глаз и перестав дышать; он ее будто не заметил. И не было осуждающего взгляда вслед из-под косматых бровей, и не было жалости...
– Вот здесь!
...и не было того, что все-таки неосознанно блуждало в ее душе, никогда не оформляясь в явный облик, – "...и госпожа"...
– Смотри!
Он стоял на дорожке, и по обеим сторонам его, высотой ему до пояса, цвели невиданные красные цветы, раскрывавшиеся, как чаша. Они были большие, и их было много. Она подошла ближе и осторожно встала с ним рядом.
Внутри чаши были не полые, – там, складывая витки до центра, в невыразимом изяществе линий, перегибов и теней, покоилась спираль. Солнце подсвечивало нежную плоть, но свет, заблудившись в лабиринте лепестков, шел уже, казалось, изнутри. Нездешне прохладный тонкий дурманящий запах мерно восходил вверх над цветами, струи его перемешивались в воздухе, – прозрачное мягкое кружево незримо колыхалось перед лицом, подергиваясь легким ветром возле щек. Листья были расправлены к солнцу ладонями, и алые бутоны бесстрашно поднимались над землей, гордые и уверенные, как деревья...
– Это розы. Я видел раньше на западном побережье. Только они были совсем не такие – розовые и маленькие...
Он сделал шаг прочь от нее, наступив ногой в белом сандалии на свежевскопанную землю клумбы. Наклонившись, он взял и с трудом кинжалом перерубил стебель ближайшего цветка.
– Зачем?! Зачем, ах...– вскрикнула она с опозданием.
Он протянул ей цветок.
– Возьми. Это тебе.
И снова сердце заколотилось у горла, и слезы закрыли глаза, и, дрогнув, рука потянулась к подарку.
– Ой! – ладонь непроизвольно разжалась и тут же стиснула стебель вновь. – У него... шипы?
Он взял цветок с уколотой ладони и, сжав ей пальцы, поцеловал маленькие ранки.
– Это роза. У нее всегда шипы, – сказал он серьезно. – Розы не бывают без шипов.
...– Ну и пусть убирается на все четыре, никто ее не звал!
– Да... нет, так не-льзя... Ма-рина!..
...Там растут цветы. Откуда они в центре города? Ветреница... Осенью поближе к их дому были яблоки. Она тогда сидела на дереве и читала книжку, и ела их, розовые с красными прожилками... Шоссе залито бледно-желтым светом. Это не луна. Это электричество. Тихо как. Совсем ничего нет. Где это она находится? Незнакомые поручни моста, незнакомый стеклянный павильон... Здесь не может быть ничего этого. Она могла выйти только к своему метро, но это что? "Я здесь никогда не была..." Она повернулась и пошла обратно к лесу.
"Жаль, что ветреница не пахнет",– лежала она на зеленой земле. "...Пусть убирается!.." Слезы стекали по вискам в зеленую траву. "Господи, почему же я не умерла?.. Господи, почему же я не умерла?.."
Она замерзла лежать. Пробовала сидеть – тоже холодно. Невдалеке громко раздался голос брата. Она встала и медленно пошла на звук.
Они были близко. Голос уже замолк; ее никто не искал, и им было, видимо, о чем поговорить без нее и чем заняться. Возможно, еще не вся была выпита водка, и они вовсе не торопились домой... Ночь закрыла все. Она прижалась лицом к холодному дереву и спряталась в неровной коре. Сон спускался сверху. Звезд и света не было. Она гладила шершавый ствол и слушала шорохи, и дышала листьями и травой, растаяв среди теней, – она вся уже стала медвяной...
Шаги за спиной возмутили ее до глубины души. Это брат шел сюда, сейчас он возьмет ее за руку и отведет домой... Она обернулась резко и гневно... Мишка молча стоял перед ней, в темноте не было видно его лица. Он сделал шаг, от него пахнуло теплом. Он протянул руки, и она припала к его груди.
...– Если вы не против, я хотел бы вас пригласить завтра на речку. Приходите к метро к 10 часам...
Их было пятеро. Она с Игорем, Саша и Сашины друзья, муж и жена, Юрка и Люся, на редкость некрасивые, но, в общем, прекрасная пара.
– Понимаешь, я им отдал пластинку послушать. Месяц не отдают, два не отдают. Я спрашиваю: "Люди, как там мой Окуджава поживает?" А она мне говорит: "Саша, мы тут поссорились, и я ее разбила". "Ну хоть помирились?", говорю. "Да, помирились". Ну слава Богу, хоть люди помирились, послужил мой Окуджава делу прогресса...
Они шли по парапету, и Саша, оживленно жестикулируя, описывал по-английски местные достопримечательности. "R" у него было раскатистое ("Как у пьяного ливерпульского боцмана", – смеялся он сам), арабский в его устах звучал, вероятно, лучше(1).
– Товарищи иностранцы... Окей... Гут морнин...
– Мордин, – засмеялась Люся.
– Что, у нас почетный эскорт? – оглянулся Саша.
Заплатанный мужик обиделся и отстал.
Они танцевали и пели, пили шампанское, купаться не стали, оказалось, что ни она, ни Люся не одеты. Пожгли немного костер, когда стемнело. Потом все их – их с Игорем – пошли провожать.
Шли дворами, смеялись, Саша играл на гитаре в темноте на ходу, негромко пел. О серьезных песнях только говорил – с ней. Люся щипалась с Юркой, и они периодически бегали друг за другом; Игорь молча курил. Она, как приклеенная, шла рядом с Сашей и слушала, слушала его. "Ты же понимаешь, о чем я". "Но ведь это не поэтому. Просто мы думаем одинаково". "Можно думать одинаково и не понимать. И чтобы понимать, вовсе не обязательно думать одинаково. Нет, это другое. Другое кое-что нужно..." "...Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам... Он намного умнее, чище и лучше всех нас, вместе взятых. Он мой единственный настоящий друг, он один не бросает меня в беде. Я его очень ценю и уважаю, но почему-то я люблю Мишку, этого несчастного, беспомощно-самонадеянного человека, а его – я не могла бы полюбить... Есть многое на свете, друг Горацио..."
– Внимание! Сиреневый куст!
– Очень высокий.
– А вот этот пониже.
– А это не сирень.
– А все равно...
Юра еще доламывал верхние ветки, когда Саша подошел к ней с охапкой белого балдониса, и она исчезла за букетом.
Она возвращалась из школы, когда из темноты ее подъезда выступила черная тень и преградила ей дорогу.
– Постой.
Вблизи это оказался парень с третьего этажа – здоровый, страшный, белобрысый, вечно нечесаный и квадратный.
– Чего тебе?
– Пойдем, поговорить надо.
– О чем?
– Пойдем, сейчас скажу.
Он пошел в их подъезд, и она, слабо обрадовавшись, что идут все-таки по направлению к дому, прошла за ним.
– Тебя ведь Марина зовут, да?
– Ну и что?
– А меня Валентин. Ты дочка Людмилы Георгиевны.
– Ну и что?
Он секунду помолчал и подумал.
– Нравишься ты мне.– И вдруг она оказалась в железных объятиях, к ней было прижато тяжелое горячее тело, и чужие мокрые губы обгладывали ее шею, щеки...
– Милая моя, ненаглядная... – Его губы нащупали ее губы, и отвратительная липкая скользкая плоть заполнила ее рот. Она не успела крикнуть. Вырваться было невозможно, она не могла даже пошевельнуться. Его руки гладили ее спину, локоть – стискивал лопатки так, что, казалось, трещала кость.
– Пусти, – удалось выговорить ей, как только он оторвался от ее рта.
– Почему пустить? – размягченно отозвался он, не размыкая объятий.
– Пусти, я пойду.
– Почему? Тебе надо домой?
– Да, мне надо домой! Очень, срочно...
– А потом ты выйдешь?
Кровь мгновенно отлила от щек.
– Да, выйду.
– Сладкая моя... – Он снова сжал ее до хруста и опять целовал в глаза, в лоб, в шею; она только крепко стискивала зубы.
– Ну давай же, скорей!
Она пошла вверх по лестнице, стараясь не сорваться на бег, чтобы он не понял и не попытался задержать. Щелкнул в замке ключ.
– Игорь, Игорь!.. – Слезы хлынули из глаз, и она, не в силах уже произнести ни слова, добрела до ванной и, открыв воду, часа полтора отмывала свое лицо, и полоскала рот, и плакала, плакала, плакала...
...– Так вот она где! Гляди-ка! Гуляет одна-одинешенька, а мы тут истосковались все...
– Гляди-ка, гляди-ка, и ленточка! Кому же ты хочешь понравиться, милая? Нам ты нравишься во всех видах!
– Особенно в голом! – и дружный хохот.
До ворот еще десять шагов. Как же пройти мимо них, когда их трое?
– Поцелуй меня, красавица! Давно меня бабы не целовали – с самого обеда!
– Ха-ха-ха!
Она попыталась проскользнуть справа, мимо тощего и длинного. Ей это почти удалось, но квадратный лавочник завопил:
– Держи! Она уйдет! – и кинулся следом.
Полтора шага пространства отделяли ее от грубых цепких рук. Чтобы открыть ворота, нужно остановиться. Земля упруго звенела под ногами. Она не успеет открыть ворота. Она не успеет открыть ворота!
Она пробежала мимо своего дома.
В темных переулках тускнели окна лачуг, кое-где бродили пьяные. На каком-то повороте ее попытались было схватить другие забулдыги, но она вырвалась. Сосед с дружками топали сзади, и их крики были слышны за два квартала. Улицы сменяли улицы, но постоянно поворачивая, она уже боялась, как бы не выскочить навстречу прямо к ним. Дворы совсем опустели, сгущалась ночь. Редкие понурые прохожие шарахались от ее растрепанной фигуры. Неотступные проклятья, казалось, прорезались отовсюду. Подслеповатые невзрачные короткие улочки не кончались, стены вокруг надвигались на нее и сходились тупыми клиньями, каким-то чудом выпуская ее на перекрестках. Она сбилась с дыхания. Ноги отяжелели и больно саднили в натертых ступнях. Укрыться было негде. Никто не мог помочь, да, наверняка, и не хотел, и не захотел бы ни в коем случае жертвовать чем-то – ради чего? Ради нее? Экая ценность! И чем? Своим спокойствием и удобством! Ах, вот чего нет дороже на свете!.. Она споткнулась на какой-то выбоине в дороге и упала. Вскрикнула от боли – так полоснуло свезенную ногу. Она поднялась и побежала опять, хромая на разодранную ступню. Ноги почти не слушались. Ступни горели. Она добралась почти ползком до ближайшего угла и остановилась, вцепившись руками в стену. Колени подгибались. Сердце колотилось в ушах. Бронхи разрывались, как будто в них впарывался нож вместо воздуха. Она закрыла глаза. Серая шершавая поверхность тихо дрожала под руками. Сзади приближался хриплый вой. Она, не открывая глаз, прижалась всем телом, всем существом к уютной стене и, простояв лишнюю секунду, оттолкнула ее от себя, как любимого человека, которому грозит здесь опасность. Она пошла прочь по короткой продольной улице, направляющейся вверх к перекрестку. Еще немного попыталась бежать, опять пошла, пробежала еще чуть. Улица расширилась и круто пошла за перекрестком вверх. Она не свернула. Здесь идти было труднее, но возвращаться было поздно, и она шла, бежала, едва не ползла, как кошка уходя от опасности вверх, подтягиваясь на когтях на высоком дереве. Сзади крики стали резко громче, но потом вдруг унеслись в сторону. Она оглянулась через некоторое время – крики все удалялись, маяча среди домов. Почему-то здесь, посреди широкой улицы, ее потеряли. Она пошла дальше. Глиняные ровненькие стенки с аккуратными отметинами дверей тянулись далеко вверх, к высокой белой башне. Она, совершенно уже ничего не соображая, прошла через заставу, по кольцу нашла нужную линию, дошла до его дома, рефлекторно отметив белую стену и темную решетку, закрыла за собой садовую калитку и прошла по дорожке к особняку.
На втором этаже был свет, это оттуда слышалась музыка, которую она различила еще с улицы, кто-то разговаривал на противоположном балконе, в окнах мелькали тени. Она подошла к сиреневому кусту возле стены и, укрывшись в нем, спрятанная ветвями, свернулась, как кошка, и положила щеку на мягкую землю.
– Маленькая! Что ты здесь делаешь?.. Да ты совсем замерзла... Пойдем, ты умоешься... Что случилось?
Зубы стучали, и она предпочла пока не говорить, чтобы не выглядеть противно. Потом она умылась в тазу теплой водой, он напоил ее чаем с лепешками.
– Ты что, соскучилась, Рике?.. У меня были гости вчера, я, пожалуй, не смог бы уделить тебе время...
Она закрыла уже открытый рот и ничего не стала говорить ему. "Вот сейчас встану и уйду".
– Мне нужно идти, господин.
– Иди. Конечно, иди, – поднялся он. И не попросил ее ни задержаться, ни придти вечером, ни через день... – Рике... – Она стремглав обернулась от двери. – Рике, не спи на земле, простудишься...
Тонкий звон стоял у нее в голове...
Дождь лил, как из ведра, водяные плети стегали по лицу, будто проволока с электричеством. Кричащие листья вверху принимали удары, едва удерживаясь за краешек сознания на тонких ветвях. Боль была разрывающей, невыносимой, сердце стискивали стальные когти, острые, кровоточащие ее кровью. Язык прилип к гортани, губы не замечали воды. Гром раскалывал голову, как зрелый грецкий орех, из ушей сочилась тоненькая теплота. Слезы мешались с каплями дождя. "Хватит. Я уже стояла перед ним на коленях..."
Белая дорога уходила вверх, ведя, кажется, к самым горизонтам жизни. Черные тела фонарей сливались с замкнутыми полосами деревьев по краям. Выбоины в асфальте серебрила вода. "...И я забуду тебя. И я буду спокойно счастливо жить, а если и заплачу когда-нибудь ночью, то утром встану, выпью водки, и все будет хорошо..." На обочине лежала мертвая, сбитая машиной собака. Она постояла над ней, задумчиво улыбаясь. "Это твои проблемы. Это ТВОИ проблемы..." Улыбка расходилась все дальше, искажая черты, затмевая и без того невидящие глаза. "Но, может, тебе самому когда-нибудь потребуется помощь…" "Да, возможно, потребуется – если ты не оставишь меня в покое..." Белая дорога уходила, кажется, к самым горизонтам жизни. Ночь колыхалась дождем. "Хватит. Я уже стояла перед ним на коленях..." Шаги зыбко раздавались в темноте. И издалёка-далёка всплыло: "...Вот ты уже и смеешься... Как хорошо..."
Братова подружка Ирка здорово надоела ей своими "новейшими известиями", и она уже собиралась аккуратно распрощаться, как вдруг в жизнерадостной болтовне отметились слова, от которых пальцы стиснули пластмассу трубки до белизны, и ухо вдавилось, кажется, в самую середину мозга.
– Лена была у врача, и он ей сказал, что будет ребенок. Теперь они будут жениться, кажется, уже заявление подали...
Долгие гудки в лежащей трубке впитывал плекс на столе. Она оделась и бесцельно пошла бродить по улицам, обходя людей, чтобы не столкнуться. На пруду кричали мальчишки, по широким парковым дорожкам ходили пьяные привидения, вглубь она – одна – не пошла. Она прошла, совсем не заметив длинного пути, вдоль линии метро и, перейдя шоссе, медленно поднялась вверх к Сашиному дому.
– Саша уехал на свадьбу; знаете его? – Додик – женится. Да, он сказал, что сегодня вернется... Сегодня, только поздно.
Зашло солнце. Она сидела на лавочке у подъезда и старалась не дрожать, чтобы не было еще холоднее. Уже после одиннадцати мимо нее несколько раз пробегал парень – из подъезда, в подъезд, обратно...
– Ты чего здесь сидишь?
– Человека жду, – сказала сквозь зубы, чтобы не стучали.
– Какого человека?
– Сашку с 9-го этажа. – До этого она так же отвечала старушкам, которые сидели здесь с ней до заката.
– Сашку? Да он, наверно, дома давно, спит и сны видит...
– Н-нет...– "Как же он дома, когда он мимо не проходил, а я тут все время сижу..."
– Ну пойдем, спросим, когда он будет?
– Ну п-пойдем...– она поднялась. "А то я сейчас к скамейке примерзну, наверное..."
– Ты что, Сашка – это же мой друг...
Саши дома, естественно, не было, и не было никаких новых известий о нем. Виталий – так звали парня – пригласил ее к себе погреться; ведь Саше можно было и позвонить, а во встрече на улице все равно никакого смысла бы не было, разве что эффект... "Эффект или жизнь? Ха-ха-ха..."
И сидела она на диване в маленькой комнате, дрожала, слушала музыку и пила горячий бульон из большой чашки... Виталий долго пытался ее разговорить, отчего она такая "скучная" и что у нее все-таки такое "стряслось". Она сказала ему наконец, в двух словах, вернее, в трех – "Мой парень женится". Он понял сразу. Предложил набить морду – по обычаю. А потом... пытался упорно веселить ее весь вечер. Очень старался, из кожи лез. У нее не было сил смеяться. Она отвечала часто невпопад... Однако вскоре она заметила, что он почти не обращает на это внимания – слишком уж он откровенно был весел... Она не испугалась. Не испугалась и тогда, когда он застелил постель – ей и себе, – перегородив разложенным диваном маленькое пространство комнаты. Она стояла у окна и молчала,– он чуть не прослезился от радости... Она сняла туфли, все так же молча прошла по одеялу, обулась с той стороны дивана и направилась к двери.
Виталий преградил ей дорогу.
– Ты куда?
– Ухожу.
– Куда уходишь?
– Твое какое дело?
– Я тебя не пущу.
– Серьезно?
– Ну и катись к чертовой бабушке...– Он открыл дверь.
– Подонок...
Она спустилась по лестнице. Жуткий промозглый холод окатил ее с головы до ног. Рубашка за секунду превратилась в панцирь хрупкого льда. Закрыв грудь руками и сжавшись до возможно меньших размеров, она пошла, спотыкаясь, к уснувшей линии метро. Внезапно навстречу вспыхнули фары, и страшная машина с синей мигалкой вырулила прямо в проулок. Инстинктивно она резко бросилась в куст и, упав на колени, затаилась, прячась от злобного чудовища. Три часа ночи... К Сашиным родителям уже нельзя попроситься в такое время... Как далеко идти... Боже, как далеко...
Виталий открыл дверь в цветастых семейных трусах.
– Не трогай меня. Мне нужно переночевать.
Виталий вернулся в комнату и грохнулся в постель, повернувшись спиной.
– А я где буду спать?
– Здесь. – Он, не оборачиваясь, показал рукой на другую сторону дивана.– Больше у меня спать негде. Если хочешь, можем гитарой отгородиться.
Она разделась, выключила свет и легла.
– Марин, если я завтра не проснусь, растолкай меня в 6 часов на работу.
– Хорошо...
В груди бушевала бессмысленная радость. На шкафу, оказывается, стоял пластмассовый крокодил Гена с заведенными вверх глазами, и когда играл Гимн Советского Союза, у него получалось исключительное выражение лица. На плече у Виталия была татуировка. Она долго трясла его, и за плечи, и за шкирку, пока он, наконец, не сообразил, где находится, и не встал с кровати. Они позавтракали, поболтали за коротким чаем, она смеялась. "Марин, я тебя не узнаю..." Быть может, у него появилась надежда, что на следующую-то ночь она ему не откажет... Она проводила его до самого его "секретного завода", где он работал садовником, и, стоя на остановке автобуса, увидела случайно расписание: 130-ый, слишком знакомый... Она села и заснула у окна, встретив так восход солнца над лесом и тепло начинающегося летнего дня. К нему... К нему... К нему...
...– Мне совершенно наплевать, где ты была. Но тебя ищет мать, и тебе место дома, а не здесь. А у меня экзамен, я уезжаю...
– Поехали...
...Он держал тетрадку не вверх ногами. Но в десятый раз перечитывая одну и ту же страницу, он нарочно не смотрел на нее, жестко ощущая ее рядом. Как и она. Только она на него смотрела. А все люди в метро на нее смотрели, потому что она на него ТАК смотрела... "Я не могу отказаться от этого. Чтобы стоять сейчас рядом с тобой, чувствовать тебя каждой клеточкой... Я не могу уйти... Да, не могу... Я виновата в этом... Мне бы глядеть в эти глаза, мне бы гладить эти волосы, мне бы целовать эти губы, мне бы обнимать эти плечи... Как ты смешно притворяешься... Ведь я все про тебя знаю... Всего тебя знаю... И люблю... Люблю, понимаешь?.. Разве Лена тебя будет так любить?.. Хороший мой... Хороший, красивый... Но не мой..."
... – Знаешь, но в этом я тебе не могу помочь...
... – Конечно, спокойнее знать, что ты не первый...
... – Слушай, а я так рада, что ты от него избавилась...
... – На что ты надеялась, дурочка? Думала, будем встречаться?..
...Неосторожно поворачиваясь, она все время просыпалась,– болело разбитое матерью лицо. Игорь был на сборах – он давно учился с Иркой на дневном. Только Миша не мог бросить работу, Миша, который отслужил армию шесть лет назад...
Было светло и тихо. Мать, видимо, спала. Она выдвинула большой нижний ящик Игорева стола и взяла первый попавшийся реактив в толстом закристаллизованном пузырьке. Сходила на кухню за пиалой. Жидкость была полувязкая и прозрачная. Она глотнула – оказалось почему-то ужасно кисло. Кислое пить не хотелось. Она принесла из ванны воды и долила пиалу. Пошел дым, пиалка стала горячая, и ее пришлось срочно поставить на пол. Через несколько минут остужения выяснилось, что снадобье такое же кислое, как и было, а теперь еще и горячее. "Чай с лимоном", – думала она, давясь маленькими глотками... В коридоре раздались шаги. Мать могла войти в комнату. Она спрятала пиалку под кровать и притворилась, что спит...
– Пойдем, посмотришь на мой корабль! Его отделали заново на верфи... Смотри, видишь фигуру впереди? Похожа на тебя?.. Нет, ты красивее...
Она натыкалась на углы. Он бережно вел ее за руку, не имея возможности обнять – вокруг было много людей...
– А когда я вернусь, ты, наверно, уже выйдешь замуж и будешь нянчить детей... Я им что-нибудь привезу...
...– Пойдем на бастион...
– Пойдем...
С крепостной стены простиралось далекое небо. Люди копошились внизу, как муравьи, сновали, суетились слишком оживленно, как будто готовясь к войне. Вокруг была степь, и где-то далеко синели дымкой среди облаков пологие горы. Чайки кружили над пристанью, покачивался на волнах белый корабль, единственный белый среди всех. Кричали надсмотрщики, щелкали бичи, кричали солдаты внизу, кричали погонщики на дороге; море, белесое и беспредельное, колыхалось вдали, готовое плотоядно принять все, что ему отдастся.
– Пойдем посидим.
В закрытом саду за зеленой решеткой в тени старого хартута она лежала в его объятьях и слушала биение его сердца.
– Я умру без тебя, господин.
– Не умрешь, Рике.
– Я не могу без тебя.
– Сможешь.
– Я люблю тебя.
– Ты лучше спи... Спи...
...Это не была настоящая птица. Глаза у нее были человеческие, и на хохолке, стоящем, как у удода, на каждом перышке висел бубенец. Она смотрела, не отрываясь, смотрела глаза в глаза, пока плечо в черной мантии не закрыло ее и не скрыло свет в глазах в темной мути. Она запомнила, что на пыльной дороге под палящим солнцем, возле закрытых крепостных ворот осталась лежать красная роза. Нужно было поднять ее, взять с собой... если он ее не взял; хотя он и не знал о ней, он смотрел в другую сторону и не заметил... И вот мерный шаг – и она все дальше, дальше; серая муть смыкается за развевающимся черным плащом, вот она сгущается до тьмы уже в нескольких шагах; отчаяния нет, вот только роза осталась на дороге... Мерный шаг – и почти все позади, и нельзя его остановить, попросить, ни на минуту...
...Что это?.. Какие волны ее качают?.. Все вокруг – свет, тепло, счастье... Нет, это, наверно, не она – обнаженное тело в невесомых лучах... Где это она парит?.. И что сопровождает ее?.. Что блуждает и сверкает рядом с ее лицом?..
Большая красная роза плыла вместе с ней в золотом расплаве эйфории...
...– Да потому, что нельзя играть по своим правилам в чужие игры и наоборот. Скорее всего, эта самая личность – просто последний осел, и изначально перепутал обстановку...
– Но надо хотя бы в качестве расширения кругозора знать правила чужих игр.
– И что, притворяться перевоплощенным? Да если человеку это не подходит, что же он будет делать в своей чистой ювелирной игре с этой налипшей гадостью? Это, кажется, impossible. С чисто технической точки зрения.
– Да, грязновато. Конкретно это. Но ты, имея такие нежные воспоминания о "Диалектическом материализме" Руткевича, плюешь на эту самую диалектику и топчешь ее ногами со страшной силой. "Если – если... Только спросить бы, какая сила толкает их в спину?"(2) Не туп ли ты, братец, со своим максимализмом?
– Хмм... Да, это объемная фигура. Я вижу, хотя мне иногда не нравится...
– А может, не видишь?
– Мне хочется видеть другое. Другое на данном месте выглядело бы, допустим, красивее. Что, не бывает, что ли?
– Бывает. Ты в каком мире живешь? В реальном или своих грез – и претензий?
– Ну да. Это тоже верно. Хотя ты извини меня, со своим реальным миром; вот элементарный вопрос. Вот ты говоришь, что не бывает так, чтобы все хорошо. Всегда что-то не совсем соответствует (если не "совсем не"). Нужно это просто сочетать. Уделять больше внимания положительному, а отрицательное молча терпеть – игнорировать не получится, это даже ты знаешь.
– Ну знаешь!..
– Изумительно! Ходить в короне с лицом, измазанным в дерьме. Ну и что, что измазанным, так в короне же!
– Но подожди...
– Вот я об этом и говорю, что, у тех, кто в короне, кстати, лицо очень часто – практически всегда – в этом самом.
– Ну ладно, а если не в короне – подожди! – и не с... обиженным фэйсом?
– А как же? С цветами и с фонарем под глазом?
– Да нет, вообще без ничего?
– И не замечать того, что кто-то есть рядом с тобой? Воспринимать его как шкаф – хороший, удобный, нужный?.. Или как обои?.. Или как погоду за окном?.. Но ведь рано или поздно наступит – обязательно! – экстремальный момент, когда он должен будет сказать "да" или "нет", "А" или "Б", и выяснится, что было у тебя под боком, – и конец всей диалектике...
Пи-и-ить!
– ...Перевесит только одна чаша весов...
– Ты, кажется, выяснил?
– ... Нет.
– Почему?
– ... Потому что я не знаю, почему он так поступил...
– ...Что, недостаток информации?.. Энтропия в системе?..
ПИ-И-И-И-ИТЬ...
Пи-и-ить...
"...Слушай, а я люблю тебя. Потрясающее известие, правда?.. Как ты там? Хорошо? Плохо?.. Слушай... Хороший ты мой... Я ж тебя совсем забыла... Никак не могу вспомнить твое лицо... Самое любимое, самое прекрасное на свете..."
Пи-и-ть...
"Я снова начинаю тебя чувствовать. Редко, иногда только, но все же... Слушай, тебе хорошо с ней?.."
–...А ты подумай, какой в этом обалденный смысл. Когда собаку травят, чтобы она была злая, она почему кидается на палку?.. Да чтобы палка ее НЕ БИЛА. Обыкновенный гипертрофированный инстинкт самосохранения...
– Воинствующий.
– Да, воинствующий. Так что люди "озлобленные и недоверчивые"– всего лишь трусы...
"...Я вспоминаю все наши разговоры, все их чуть ли не слово в слово повторяю... Я произношу вслух в пустой комнате все свои невысказанные мысли, и оказывается, что именно они были самыми важными и правильными. Иногда мне кажется, что ты слышишь меня, что ты думаешь над моими словами... и верными их находишь... А иногда они просто звучат в пустоте... пространства и души..."
– ...Ну да, да, конечно, – только неизвестно еще, кто твой господин и сторож. Конечно, нужно слушать себя, но эгоцентризм – это круг, вдоль его стены можно ходить бесконечно...
"...Помню я твои жестокие слова. Помню... Но помню и улыбку твою – самую чудесную на свете...
Надоело верить, что жестокость была необходимостью. Так я могу оправдать любой твой поступок. Зачем только?.."
– ...Ах, зачем, потом за что!.. Нет, ты глянь, какие крутые требования! Будто не было никогда в жизни в доме зеркала, и...
– Да иди ты знаешь куда вместе со своей справедливостью?! Не тебе разбираться во вселенском равновесии... Каждый должен отвечать за свою зону действия...
– Вот ты и отвечай.
– А я и отвечаю! И считаю, что не только я один отвечать должен...
"...Я не плачу, нет. Не плачу. Я ничего не потеряла. У меня и не было ничего. Меня для тебя не существовало. Я была для тебя как музыка, как запах цветка, как сладкое вино. Все это можно использовать в минуту сердечной тоски... А меня ты просто не видел. Тебе и в голову не пришло, что у меня душа есть живая, что я могу любить и что меня, черт возьми, любить можно. Да, я была дурой, я думала и хотела иначе, да, это было малодушно, но ведь!.."
– ...Естественно, что человек сам по себе никакой ценности не имеет. Он важен только тем, для чего он нужен. Бывает, что он не нужен никому. За некоторыми вещами. Бывает, что какие-то вещи от него требуются. Весь вопрос в том, на что он способен. Ну, естественно, для других...
– "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя"(3)?
– Да.
– Так что же, это и есть его альтернатива?.. Человек будет делать хорошо только то, что доставляет ему наслаждение, – вот тебе еще один ответ на "чужие правила". А иначе он будет небо коптить, он не будет ни кем-то и ни собой, ни собой и никем, ты это понимаешь?!..
Пить... Пить... Помогите, пожалуйста... Дайте пить... Пить!..
...– А если блокировка столь сильна...
– То это уже не наши трудности.
– Да получается-то, что наши...
– А ты помнишь, как тебе удалось избежать проникновения этого, из Международного Христианского Союза?(4)
– Гнев? Ты думаешь, это может быть блоком и в ту, и в другую сторону?
– К сожалению, не гнев, а любые сильные эмоции...
Пить!..
– ...А потому что ваша любовь очень на мазохизм похожа. Чтобы другого – кровью своей поить?.. «Готова кровью своей поить», – из ее дневника. Оч-чень полезная процедура. Для обоих... Ах, "если бы это помогло"? Хорошенький рецепт. Я слышал, вообще-то, что есть такая болезнь – полнокровие...
Пить...
– ...Да здесь совсем не в этом дело! Помимо "чужих правил" и принадлежности, "пташки Божии и лилии" – это философия хиппи, и им вовсе не надо обороняться от зла. Потому что если их укокошат, они снова сами по себе вырастут, потому что они нужны природе...
– То-то я и смотрю – их прямо лес вырастает...
– Но вырастает же. Ведь есть, и не так мало, не отрицай. Вон одно, видишь, валяется...
– Вот то-то и оно, что валяется...
"...Я рада, мне есть чем гордиться. Ведь ты был честен в СВОЕЙ любви; ты не воспользовался моим чувством и был – сколько мог – порядочен до конца. Я рада – ты ненавидишь мою трусость, мою слабость. Я рада, что ты гордый. Понимаешь?.. Ведь именно такого тебя я люблю...
В науке нет термина "умер от горя"..."
– А ты слышал анекдот про старушку?
– Да слышал...
– "В 106 лет от тоски по любимому человеку"...
"...Почему же я не могу умереть?.. Не могу... А от смерти было бы сразу две выгоды..."
– Ха-ха-ха! Он придет! Ну и что она ему скажет?
– Ничего. Просто будет знать, что пришел.
– А если он придет после, на похороны?
– Ну, если ей верить, то она и об этом его намерении будет иметь представление... Здесь гораздо интереснее будет, если он вообще не придет.
– Интереснее? Ни капли. Глупо, тупо... Смотри выше...
"...Не могу... О-о, здоровый, сильный организм, все вынесет, что бы там с душой не творилось... Хотя у меня сейчас с ней ничего не творится... Полнейшая апатия... Даже если я открою сейчас глаза и увижу тебя, я скажу: "Сгинь, призрак!" Не поверю... Ты мне хоть во сне приснись, что ли... Почему ты мне не снишься?.."
Пить...
"Я люблю тебя. Слышишь?.. Поверь мне... Пожалуйста, поверь..."
...– Она спит, что ли?
– Ага, опять спит.
– Да-с, хлипкое создание. Ну что, пойдем?..
Клобук закрывал почти все ее лицо. "Интересно, почему так принято, что их плащи именно черные? Добрые ведь люди". Галереи сменяли одна другую, они выходили уже не на второй и не на третий новый ярус; высеченные в камне темные проходы и зияющие, как пустые глазницы, двери келий кидались слева черными засасывающими пятнами. Свет факелов дрожал в воздухе. Одно было непонятно – как зиждется светлой и прозрачной огромная пустота посередине, из конца в конец которой они шли бы, как через целый город...
Тихий почтительный шум стоял в здании. Слышались голоса (тех, кому еще не объяснили, что говорить здесь незачем), перемешивалось шарканье многих ног, глухой топот уходящих вблизи в кельи. Сменяли друг друга такие же одинокие встречные пары, иногда она слышала фразы, но казалось, что все они – на неизвестном языке. Молодые и старые, красивые и нет, белые, черные, смуглые – они находились в разных пространствах и были совершенно одинаково – беззащитны.
Монахиня остановила ее за руку, когда она попыталась пройти мимо кельи. Она сделала несколько шагов за ней в абсолютную темноту. За каким-то поворотом камня обнаружился свет. Факел мерцал красным и только слепил, ничего не было видно. "Это здесь", – подумала сопровождающая, отошла и вынесла из утлой темноты большую закругленную кверху клетку, – она так и не могла разглядеть, что там. Монахиня открыла дверку и, сунув руку, вынула оттуда какой-то предмет, – раскрыв ладонь, поднесла его к огню. "Птица, – она взяла ее из мягких рук. – Птица. Неживая". Деревянная полированная поверхность холодила руку, краски тускло темнели в переливах огня. "Коричневая". Она подняла на сопровождающую глаза. "Она неживая! Она же должна летать!.." Она не произнесла ни слова. Женщина чуть заметно качнула головой и указала на выход, сама направившись первой.
Они вышли на галерею. Прозрачный мрак посередине стал, кажется, еще светлей. Они подошли к барьеру; сопровождающая так и держала клетку. "Пускать?" – подумала она, и тяжелая волна страха прокатилась по всему телу. Она отступила, отвела руку назад и – резко бросила птицу вверх – туда, на середину. И увидела яркий кружок ясного голубого неба с облаками, сияющий в куполе. Глаза тут же метнулись и подхватили птицу, – она долетела до точки своего апогея... Сердце сжалось... Она забила крыльями и, чирикнув, полетела вверх, к голубому небу.
...Солнце было далекое и яркое, но почему-то не грело. Она сидела на обломках арены городского стадиона, дрожала от холода и беспокойно ждала – того, что ей было обещано, того, что, будто бы, ей причиталось, – она не знала, чего. Ветер трепал черные лохмотья на ее худом сморщенном теле, седые волосы развевались липкими языками, постоянно закрывая глаза и мешая серым пришептывающим губам повторять бессмысленные далекие названия, такие еще привычные в произнесении... Солнце уходило на юг, становясь все выше и бледнее, ясное ледяное небо расстилало крылья над землей, заполняя все собой, и заходило с боков, подставляя под мир снизу ладони...
Он вышел из руин и, издалека не отрывая от нее глаз, осторожно переступая через осколки, медленно пошел к ней. По мере приближения выражение его лица менялось; тонкие брови рванулись было вверх, но изломились, и горестная складка, которой она раньше не знала, прорезала его лоб. Он остановился в двух шагах от нее, глядя молча и серьезно, чуть сощурясь от ветра. Она затряслась старческим телом, зашамкала беззубым ртом и протянула к нему дрожащие жаждущие руки, – пальцы были скрючены, сини, – она не могла бороться с холодом, – но действительно, ее руки были похожи на лапы хищной птицы, а пальцы – на синие загнутые когти... В его глазах мелькнул ужас, но тут же гримаса отвращения исказила тонкие черты. Плача, она упала на колени, все еще протягивая руки, но вдруг опустила их. Он стоял на дороге солнечного луча, и свет окружал его фигуру ореолом, – Боже, это было и когда-то давно... ЭТО не могло принадлежать ей. ЭТО не могло никому принадлежать. Никому...
Потому что все они видят одно и то же.
И седобородый мудрец, чья старческая бессонница не мучит, а благоволит ему; он стоит у окна и смотрит на широкую равнинную реку, раскинувшуюся за зеленью сада, и гладит душистые белые цветки яблонь внизу, и кладет спелый матово-зеленый плод на подоконник, где он светится исподволь впитанным солнцем, и в глазах старика – лучистая зеленая бесконечность, которой подвластно все, даже время, – она вбирает его в себя...(5)
И искалеченный узник, который берет штиль в зубы и пытается писать, но не получается, и он стонет в озлоблении, и сползает на пол, неуклюже пристраивая листок рядом, и безвольной, негнущейся рукой выводит буквы строчка за строчкой, опираясь спиной о холодную стену... И как гром, как молот в голову – шаги откуда-то из лабиринта темных коридоров, – и вот он в смятении склоняется, чтобы взять листки зубами, падает, не удержавшись, сгребает их, тяжело переваливается на бок, на колени, на больные руки, и, шатаясь, с пустотой в глазах встает, и просовывает листочки сквозь прутья на окне темницы, и они летят, кружась и плавая, исписанные незнакомым, неузнаваемым почерком... А звенящее ухо теряет капли шагов где-то в отдалении. Листки ложатся на булыжные камни крепостного двора. Холод решетки жжет мокрый лоб. Но из глаз уже рвется на волю новый луч золотого солнца; он падает на сырую каменную стену и сокрушает ее...(6)
И кудрявый человек, от природы не имеющий, чтобы петь, никакого другого голоса, кроме своего чуть гнусавого, – как нетерпеливо толкает он оконную раму и принимает дыхание бескрайней воды бледной кожей заросших щетиной круглых щек, потому что ему тесно здесь, и потому, что отсюда лучше видно, и потому, что он еще слишком молод, и видит в капле на ладони свое отражение. Но ведь оно там есть...(7)
Это вода течет бесконечно вверх, трава растет вверх, земля растет вверх, вопреки силе притяжения...
– Любить – это не значит смотреть друг на друга...(8)
"Можешь не давать мне никаких обетов..." Грудь колыхнулась от утверждающего удара ее руки: "Это – вот здесь. Какие обеты?" "Я тоже так думаю", – прозвучал его голос...
1993, 2016(9)
(1) Саша был военным переводчиком (ныне покойный).
(2) Какое странное слово “если”!
Прихоть волчка, закона каприз...
Ветер тоже колышет ветви –
Вправо – влево, вверх – вниз.
На шаг незримый сдвинулся с места –
Кем станешь, нейтрино, как пулю, вобрав?
Если – если – есть Неизвестность,
Каждый, любой, объективно прав.
Если – если – есть Неизвестность,
Есть диалектика, минус – плюс…
Кому, как не альфа-частице, взвесить,
Прочен ли сей лаконичный союз?..
Как это славно, мило, красиво!
Каждый, любой, адекватен всем...
Только спросить бы – какая сила
Толкает их в спину? Кто? И зачем?
(3) В.И.Ленин, «Партийная организация и партийная литература».
(4) Случайный знакомый – экстрасенс, выдающий себя за христианского адепта.
(5) Рабиндранат Тагор, «Последняя поэма».
(6) Томмазо Кампанелла, «Город Солнца».
(7) Андрей Макаревич, «Три окна».
(8) А.Сент-Экзюпери, «Земля людей».
(9) «Заговор» о спасении Миши от 119 ст. УК РСФСР был составлен и осуществлен его матерью и подругой Марининого брата Ириной. Никакой невесты не было. Марину оклеветали перед Мишей, что она водится с бандитами и грозится его убить за неразделенную любовь. Михаил умер одиноким, не дожив до старости. Его хоронила мать.
Иллюстрация из мультфильма "Котенок по имени Гав. И все-таки она вкусная!"