От всех февралей у меня остался горький привкус.
В них всегда случалось нечто действительно важное. А важное не дается просто так.
Вы скажете, может, это притянуто за уши? Может. Всё субъективно. Хотя и февральская революция вспоминается. Сокрушение устоев... Октябрь - уже проще и вытекает из февраля.
Но и лично для меня и моей сопливо-слезливой сущности это месяц тяжелых испытаний, преодолений самой себя, какой-то крайней душевной скомканности. Месяц ("достать чернил и плакать") оставивший по большей части тёмный, контрастный, переходящий в траурный, след... И в то же время делавший меня другой. Месяц-обманщик, месяц-ступень? Когда уже нет уютного покоя зимы, празднично-новогоднего января, но еще нет и весны с ее бодрячком и ростками новой жизни...
Например, в феврале меня пригласили на свидание в первый раз. Мальчик-старшеклассник, футболист, кумир многих. Конечно, мы оба были влюблены. И спать я не могла в ночь перед этим походом в кино, сгорала от волнения. Как сейчас помню – в маленьком, старорежимном (отстой - сказали бы мои дети) кинотеатре "Родина", теперь уже снесённом, показывали фильм «Офицеры». И до сих пор он для меня невозможно-запредельный – по эмоциям, богатейшим переживаниям, когда не можешь дышать, когда веришь в самую нечеловечески-высокую любовь и, конечно же, примериваешь ее на себя, сидящую в темноте зала и таинстве кинокартины рядом с симпатичным парнем на год старше тебя. Этот юноша - неведомая, фантастическая планета, и он обнаружил, что ты ему по-хорошему нужна. Даже не трогая твоей руки - пока ещё...
С футболистом потом ничего хорошего не вышло. Я ему не подошла - его "крутизне" не соответствовала. И слава Богу. Но тогда мне впервые не захотелось жить...
В начале метельного февраля 90-го преставилась моя смиренно-верующая бабушка Фрося, зная об этом уже в конце лета, когда расставалась со мной, уезжавшей в город после сельских каникул с двумя своими малыми отпрысками. Бабушка тогда, выйдя за плетеную ограду, опираясь на палочку, тихо проронила: "Не увидимся больше..." И обняв меня, заплакала. Позволила себе...
Я не смогла приехать на ее похороны - будучи на курсах рыночной экономики в столице. Хотя она, бабуленька, звала меня по имени, призывала, в своем переходном состоянии – крайне скромном, незаметном, как и в жизни: она просто отказалась есть, поняв, что инсульт обширен. А кому ухаживать за лежачей старухой в опустевшей деревне? И не пролежав недели, бабуленька прибралась. Говорят, что лицо у нее в гробу было девичье – как у светлой невесты...
А ровно через две недели после ее ухода, 24 февраля, меня, уже великовозрастную особу и аспирантку, крестили. В Никольском храме на Воробьевых горах, что рядом со смотровой площадкой, чуть пониже высотки МГУ. Это отдельная и весьма странная история. Всё случилось помимо моего планирования, внезапно, на первый взгляд, спонтанно и поначалу в виде фарса. «Крестными отцами» выступали мои старшие по должности коллеги – члены коммунистической партии Советского Союза. Их это была инициатива, а она и впрямь наказуема: им пришлось более двух часов стоять в шубах (это с утра после 23 февраля!), ожидая конца таинства и крестясь по велению хитрого батюшки. Он понял, с кем имеет дело и вложил в обряд всю свою теологически подкованную душу. Спасибо ему.
Но я точно знаю, что это всё устроила моя новопреставленная бабушка. Ведь при жизни она страдала от того, что ее любимая внучка без креста ходит. Сказать же – ни мне, ни моим родителям – не смела. Такой у нее был нрав и правило: не настаивать. И помалкивать. Просто носить парное или топленое молоко в граненых стаканах из кухни в горницу – всё медленнее и медленнее… Для нас.
И двадцать четыре раза кряду "Господи помилуй" - стоя перед иконой на каждую ночь. Тоже для нас. Я была невольный свидетель тому - благодаря своей отроческой бессоннице.
Так вот, завели меня на крещение почти насильно – не смела ослушаться своего начальника. Должной серьезности и настроя у меня не имелось, скажу прямо. А из церкви вышла другая женщина… Нет, мгновенного чуда не произошло: после моего крещения мы отправились в шикарную чебуречную (сейчас таких нет в принципе!) там же, на Университетском проспекте, взяв шампанское. И пиво. Увы. Но что-то во мне - из области неосязаемой, безыменной, но отвечающей за всё - стало меняться с того дня. Может, это можно назвать пробуждением? Совести в том числе...
И дело было не только в мокром от святой воды бирюзовом шарфике. Больше я не боялась переступать порог этих «культовых» зданий. Сакральных, что несомненно. Наоборот – я стремилась к ним. Но не о том сейчас речь. Речь вообще – о февралях…
В феврале двухтысячного начался уход папы, что стало предельно очевидно нам с мамой - как Божий день (ее выражение). За два года до этого ему отняли ногу - диабетическая гангрена, еще накопилось много всяких внутренних болячек, вставать давно не мог, а в ту ночь, к утру его словно водой из пары ведер облили. Беспомощно-удивленными глазами ребенка смотрел он на нас - что это? Мы всё поняли. Началось - последнее здесь - очищение. Это надо было как-то принять. Мама стала двигать мебель. А мне помогло выдохнуть хождение по базару – вроде я ему, папуле, носки искала - такие, как он любит, в полосочку и х/б. На самом деле я ничего не видела, но ходила и ходила по рядам, наматывая километры, так что меня уже все продавцы за прилавками запомнили… Половину отрывали тогда от моего дочернего организма...
А в феврале прошлого года, на Сретенье, ушла и мама. И это стало уже не половинной, а настоящей катастрофой. И пришлось начинать жизнь заново…
Но сегодня я об одном из не таких страшных февралей – конца восьмидесятых.
Он ничем не отличался от прочих предвесенних месяцев – сыростью, блеклостью, нудностью. В этом месяце комичным кажется слово «любовь», «радость», "кураж". Зажигания нет. Хотя есть 23-е – мужской праздник. Но отчего-то он меня не вдохновляет…
…Среди ночи меня разбудил жалобный плач моей маленькой дочери Аси – она показывала на животик и корчилась. После бесполезных попыток «покакать, пописать, погреть и покачать», стало ясно, что нужно вызывать скорую. И часа в четыре мы с мужем отнесли нашу девочку в заиндевевшую колымагу, нетерпеливо фыркающую около нашего спящего подъезда. Точнее, нёс он, в одеялке, которое все время сползало, а я семенила следом с какими-то вещами – халатиком, кстати, только вчера дошитом из голубой байки в горошек, детской посудкой, чем-то еще. На ледяной кочке подвернула ногу, но молчала, чтобы не доводить мужа, и без того впавшего в ступор. Синеватого цвета было всё кругом – фонари, свет в машине, халаты врачей, наши лица…
Тряслись бесконечно. Инфернально. Ася тоненько стонала, выталкивая из моего сердца последнюю кровь. Не помню, молилась ли я. Вряд ли… Но помню, что меня раздирало противоречие: ехать было надо, это я понимала. И одновременно – нет!!! Зачем?? Куда??? Ночью, в неизвестность, под какие-то чужие руки и ножи??? Моего ребенка??? Мою четырехлетнюю, теплую и беззащитную кроху?
Но мы ехали, раскачиваясь из стороны в сторону, по не чищенным сроду переулкам и потом по центральному проспекту имени Богдана Хмельницкого, на Харьковскую гору – где стояла эта огромная и страшная больница.
Асю посмотрели и решили оперировать. Аппендицит, мол. Нас с мужем категорически отправили – всё равно не поможем, а в больнице карантин по гриппу. И мы ушли: в мрачно начинающемся пятничном утре надо было продолжать жить. Мужу – идти на стройку. А мне… Совсем в другое место. Дело в том, что в этот день женился мой младший брат! В Харькове. Впервые.
- Может, не поедешь? – спросил муж.
Надо что-то решать – я понимала. И молчала. Если ехать, то на ближайшем скором, иначе опоздаю к церемонии.
- Ты посмотри на себя, куда тебе ехать? – продолжал разумно мой муж.
Сил и правда, кот наплакал.
Но, когда он ушёл, а я на минуту прилегла около пустой кроватки дочери, меня вдруг что-то подбросило, и, заглотнув чашку кофе-бурды, нацепив на себя какой-то мохеровый свитерок из «приличных», я рванула на вокзал.
Брат стоял у меня перед глазами – мой маленький, не очень балованный жизнью, братик. Последыш родителей, третий ребенок-мальчик после двух девочек, уже неожиданный в сорок без малого лет, Алешка… Папин ненаглядыш, смысл его инвалидской - из-за шахты - жизни. Недавно ему исполнилось двадцать. И он вернулся из армии. «Повезло» мальчику – забрали из меда, после первого курса. Только один такой год неудалый случился – и надо же, ему выпало! Нежному, голубоглазому, миловидному моему братику почти двухметрового роста, влюбленному в Лермонтова и Блока с двух лет, в Чайковского, Серова и Левитана, до мелочей знавшему историю СССР, особенно войны 12-го года, всех ее героев поименно, всё до самой ничего не значащей даты, до последней кочки, где шло великое сражение…
Словом, патриотической судьбой выпало встать Алеше в ряды нашей доблестной армии. На два года. Он почти ничего не рассказывал о том, что он пережил, окунаясь головой в вонючий сортир, получая удары в самые чувствительные места под глумливый гогот тех, кто ничего не слыхал ни о Серове, ни о героях Бородино.
Мама была у него на присяге в Черновцах. Мужественная наша мама-дух, она не плакала при виде дециметрового кровоподтека на голени сына и багровом рубце на виске, она читала ему стихи: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье!»
И он всё вытерпел. Говорит, мамину библиотеку имени Гайдара в самую лихую минуту вспоминал. А еще романс, который ему исполнил напоследок пятилетний племяш: "Не падайте духом, поручик Голицын"... В Кантемировской дивизии, в Чехословакии служить стало полегче – порядка больше. Но ран осталось много… Врачу, исцелись теперь сам. Он заканчивал второй курс. А тут – любовь. Или то, что ею казалось. После армии-то всё мёд.
Невеста-ровесница оказалась предприимчивой, как и ее мама. Чего тянуть – мальчик положительный, надо брать. Не забыть мне эту сцену – уговоров не жениться "так рано". Мама и папа в крайнем волнении (давление за двести), а также я - все мы на коленях перед нашим Ромео. А он – розовощек и неимоверно хорош, но с ничего не видящим взором пёстрых зомбированных глаз, восклицает: ну, как вы не понимаете! Я же ее потеряю навечно! Если вы не поймете меня, вы мне никто!!!
И то, что мы в юности спешим назвать любовью, победило. Ничего, что учиться еще почти пять лет. Что родители пенсионеры из хрущевки. Как-нибудь!
И сегодня бракосочетание.
Если я не приеду, это будет вызов и плевок. На моего братика. Этого допустить нельзя!
Прыгаю в последний вагон, сунув трешку пастозной проводнице. В голове мутно, всё плывёт. От животного страха за Асю. От опустошенности мутно-кофейного цвета и жжёно-табачного запаха. От неверия в истинность происходящего…
Качаюсь два часа в промозглом тамбуре. В купе стойкий запах перегара, мат, да и кто меня туда, в это купе, без билета сильно приглашал? Проводница вся скукожена за эту трешку - вдруг ревизор нагрянет? Тупо уставившись на волглый и безжизненный пейзаж за грязным стеклом, не думаю ни о чём. Просто перемещаю свое тощее тело. Надо! А душа там - в больнице.
Только один раз мелькает: разве так едут на свадьбу? Как я буду там улыбаться?
А еще: когда и как можно позвонить в больницу? Сказали, что после обеда…
Что потом ожидало меня еще?
Долго и бестолково добиралась до полукруглого здания – помпезного зала сочетаний браком на Сумской. Сталинских еще построек. А там уже всё давно началось, церемония состоялась. Брат от волнения алел что красна девица – единственным ярким пятном на холсте февраля – и не видел ни меня, ни родителей. Им руководили, его вели... Как теленка на бойню - вспыхнуло в моем туманном мозгу. Принаряженные мамочка и папа – они выехали первой электричкой – скромно стояли в уголке, отчего-то на птичьих правах. С которыми всегда и везде бывали согласны. По жизни. Мама на своих интеллигентских облацех, а папа… Папа при ней. Как раб или голубь. Они выглядели очень одинокими. И я пока не могла пробраться к ним. И к молодым, чтобы поцеловать и вручить конверт с деньгами.
Возбужденная толпа располагалась на ступенях широкой лестницы счастья, все уже фотографировались. Вокруг брата и его невесты стеной стояли бессчётные черноволосые, крепкие родственники. Все довольны, всё в порядке. Родилась еще одна семья… Правда, высокомерное личико невесты этого не подтверждало. Недовольство всем и вся, особенно преступно малым количеством денег, оказалось ее основной эмоцией на дальнейшие несколько лет. По прошествии которых Алексей и она разошлись. С неутешной болью для всех, а более всего, моего папы. Ну, и брата, само собой. Сумок с продуктами, купленными папой на пенсию, и регулярно отвозимыми в Харьков на трехчасовой электричке, оказалось недостаточно для цементирования молодой студенческой семьи. Открыть аптечный бизнес, как того требовала супруга и ее родичи, мой брат отчего-то не смог. Лох - обозначили его на прощание.
Но это, следуя популярному обороту, уже совсем другая история.
Поздно вечером в день свадьбы брата я ехала домой (родители остались переночевать в общежитии мединститута) опять скорым, Ереван-Москва. Все два часа в духовитом от специй и крепких жизненных потов плацкарте я слушала храп движущихся куда-то усталых людей, баюканье женщиной в темном своего малыша, ледяной стук колес и плакала. Самым пошлым и неостановимым образом. И со слезами уходила эта трудная, уже перестроечная зима, обещая близкую весну... Да, мне удалось позвонить домой еще из Харькова, из вокзального автомата. Муж успокоил: Ася нормально, пришла в себя после наркоза. Правда, аппендицита у нее не было. В смысле воспаления... Ну раз разрезали, то уже сделали...
К ней не пускали и на другой день, хотя мы пришли и принесли ей коржики, две конфеты Гулливер и... лимоны. До сих пор не пойму, почему лимоны?
Вечером по телефону (заставили встать - надо ходить!) Ася мне сказала:
- Мама, тут такой сладкий чай! А вы мне такой никогда не давали…
Бедная моя девочка! В голубом халатике в горошек...
Вот так же никогда не давали мне сладкого чая и мои феврали.
И вот что сложилось по этому поводу:
Ненавижу февраль. Да и март.
Это время ухода любимых:
Мамы, бабушки, папы... Зима
Проходить не торопится мимо.
Нет, не выгнать её как лису
Кукареканьем - жертву подай ей,
Чтоб ушла она, спрятав косу,
Со своею вороньею стаей.
Чтоб высокому солнцу сиять,
Чтобы хлынули вешние воды,
Надо что-то от сердца отдать -
Так бывают смертельными роды...