«…человеку, находящемуся наверху лестницы праздных людей, далеко не так легко понять свой грех, как тому мужику, который заставляет соседа топить печку».
Л.Н.Толстой, «Так что же нам делать?»
***
Проснулась Дуся рано, ещё до будильника, открыла глаза и сразу вспомнила: что-то случилось. Она тихо поднялась с постели, проскользнула мимо раскинувшихся на диване дочерей, спрятала под одеяло Валеркину ногу и в кухоньке подрагивающими руками вытащила из-под клеёнки открытку. Так и есть, не приснилось – её вызывают в отдел учёта жилплощади.
Вчера, обнаружив это извещение в почтовом ящике, Дуся устало вздохнула: опять, в который раз! – и хотела сразу сунуть бумажку в сумку с продуктами. Но взгляд задержался на названии улицы. Адрес был новый, не тот, по какому Дуся обычно ходила перерегистрировать свои квадратные метры. И она вдруг заволновалась. Едва угадала ключом в дверь, оставила у порога купленное и опустилась на диван. Открытка в её руке вздрагивала, буквы разбегались.
Получи Дуся приглашение явиться куда всегда, она не задумалась бы даже. Надо – сходит, ответит на вопросы, потому что порядок есть порядок. Она привыкла к нему за длинные годы, пока стояла в очереди на квартиру и ждала, что их барак наконец пойдёт на слом. Всё это время она работала в детской инфекционной больнице и знала, что не одна она из больничных нянечек стоит в этой долгой очереди. Это успокаивало, когда соседи её по коридору переезжали в дома с горячей водой. Правда, и работали многие в организациях посолидней, чем Дуся, но что ж могла она с этим поделать?
– Ну, Дуська, не понимаю я тебя, – гудела над ухом Поля Одинокова, женщина полная, незамужняя и потому, наверное, энергичная. – Молчишь ты всю жизнь и ждёшь, когда вас снесут. А дождёшься, что ничего не надо будет, в ящик двухметровый переедешь!
– А хоть бы и так, – виновато соглашалась Дуся. – Судьба моя, значит, такая.
– Судьба, судьба, – ворчала Полина. – Для судьбы ведь своей тоже постараться надо. Думаешь, все так и знают, как ты ютишься? Да и дела никому нет! Отдышишь свой век – и до свидания!
– Да что уж ты… ведь я ж на очереди… – бессильно защищалась Дуся.
Так и замолкали до другого раза.
И вдруг – эта открытка! Сердце у Дуси забилось неровно, и захороненные мечты снова плеснулись в голове. Подумалось, что… Нет, вряд ли, но вдруг да скажут по новому адресу что-нибудь радостное? Всякое ведь случается. Вон сколько домов в их микрорайоне выросло! Она бы и однокомнатной квартирке рада была. Диван бы сменили, стол. Выбросили бы комод. Купили бы трюмо – пускай девчонки вертятся…
Дуся улыбнулась своим видениям, быстро, без суеты собралась и отправилась на работу, в больницу.
Полина, бережно приняв из Дусиных рук открытку, отставила к стене швабру и поочерёдно вытерла ладони о белый подол.
– Погоди, погоди, – деловито говорила она, перечитывая текст и что-то соображая. – Погоди, Дуська… – И вдруг всплеснула полными руками и засмеялась. – А ведь подействовало, чёрт возьми! Это ж надо!
Дуся испуганно смотрела на давнюю подругу, гадая, что ещё умудрилась та выкинуть по своей неугомонности. Всюду-то ей нужно было сунуть любопытный нос, и не больно её за это жаловали в больнице. Какой толк от того, что шумела она там, где всё могло быть тихо-мирно? Выслушивали её на собраниях, записывали что-то в протоколах – а потом приходили будни, с детским плачем и грязными ползунками, с капельницами среди ночи, и стыдно было напоминать о собственных бедах, чего-то требовать. Это взрослые станут сочувственно слушать про нехватку рабочих рук, про нарушения санэпидрежима, а детишкам нужно единственное: уход и ласка, и при любых условиях кто-то должен давать им это.
– Чего зовут-то, как думаешь? – тревожно спросила Дуся у Полины, не выпускавшей открытку. – Ты видишь, адрес-то…
– Подействовало! – торжественно проговорила та и победоносно посмотрела на притихшую Померанцеву. – В газету я писала!
– Ну, Поля… – едва выдохнула Дуся. – Почто ж это?
– А что было делать? Если таким, как ты, не дают жилья, то кому ж тогда и дают?!
– Ну, Поля… – немощно повторила Дуся и прислонилась к стене. Ей представилось, как солидные люди занимались её бумагами, оставляли из-за неё свои дела… Стыд-то какой! Не одна она так живёт, и ждала бы себе да ждала очереди по совести, по правилам. Пускай не она, пускай дети после неё получили бы жильё – для них ведь она и старается. Ах, Поля, Поля. Никогда не брала Дуся чужого и не требовала для себя лучшей доли. Как же быть теперь? Нескладно выходило.
От расстройства она не сказала ничего – пошла к ребятишкам, в палаты. Малыши плача стояли в своих кроватках, тянулись руками к ней. Она брала их по очереди, прижимая к своей груди, стаскивала правой рукой грязные ползунки и подставляла голые попки под кран, под тёплую воду. Детишки улыбались, крутя головами по сторонам, курлыкали что-то ей на ухо, и она постепенно оттаяла рядом с ними, как бывало всегда.
Дуся любила свою работу, любила так, как любили в старину суженых: раз и навсегда, до гробовой доски, и на других не заглядывали. Мало ли где есть лучше! То – чужое, а у человека всё должно быть своё, единственное. Тогда и беда не беда, потому что знаешь, за что в лихую минуту уцепиться, откуда помощи ждать.
У Дуси в её пятьдесят больница была вторым местом работы. Первым был завод, и как она попала туда, надо рассказать.
До двадцати пяти жила она в деревне. Миновала война, принёсшая в дом похоронки на отца и старшего брата. Постепенно, надрывно стали подниматься на ноги безмужицкие хозяйства. Сыграли свадьбы уцелевшие женихи. На Дусину долю счастья не хватило. И старая мать, видя дочкино уныние, велела ей собираться в город. Поплакали у ворот, расцеловались напоследок, и Дуся запрыгнула в телегу, где дожидался её узелок с вещами.
В городе прежде она не бывала, потому с испугу отправилась по первому попавшемуся объявлению о найме на работу. Требовались уборщицы на вагоноремонтный завод. Там она познакомилась с Павлом. Дали им комнатушку в бараке и поставили в заводскую очередь на квартиру.
Родила Дуся сына, потом двух дочерей, и здоровье её ослабло, она начала простывать на заводских сквозняках. Павел потребовал, чтобы она сменила работу. Специальности не было, образование – пять классов, так что выбирать Дусе не приходилось. Да и любила она наводить вокруг чистоту, никогда не тосковала, что завтра придётся начинать сначала: подметать, выносить мусор, вытирать пыль, обихаживать кого-то. Ей достаточно было знать, что от её незаметных трудов другим будет светло, радостно, хорошо.
Вот тогда она и устроилась няней в больницу с намерением трудиться там до конца своих дней.
«Мы с вами не в простой больнице работаем, а в дет-ской ин-фек-ци-онной!», – любила подчёркивать заведующая, и Дуся понимала её правоту. Работать надо честно, не только руками, но и сердцем. Ладно ли, что её напарница Таня заходит в палаты, как в стойла? Малышей – в охапку, под горло… Слова доброго не скажет. И пол она трёт с остервенением, точно все виноваты перед ней!.. Глядя на долгую Таню со шваброй, Дуся всегда вспоминала себя в её возрасте и думала, что была она не такой.
Тогда скончался Павел. Ничем не болел – и вдруг сердце. Вот где было горе-то! Позаламывала она рученьки в небо, поплакала. А детей растить надо. Долго потом ни дня ни ночи не различала ради денег. Но ребятишек в больнице – нет, не обижала!
Очнулась, когда Валерка восьмой класс закончил, на завод собрался, как отец. В армию его не взяли, и Дусе всё полегче приходилось – мужичок в доме, деньгами помогал, девчонок приструнивал. Дочки бойкие росли, женихаться рано начали, и Дуся боялась их проворонить. Пригласить бы облюбованных ими пареньков в гости, приглядеться, но – куда? Тесно, стыдно.
Они старались создать у себя уют – за деревянной перегородкой соорудили с Павлом кухоньку, выделили место для стола и шкафчика. Но обедать всё равно приходилось по очереди. А чтобы улечься всем, на ночь Валерке ставили вдоль входных дверей раскладушку, и тогда было совсем уж не пройти.
Хотя что тут жаловаться, останавливала себя Дуся. В больнице и в той тесно бывает, особенно осенью, – кроватками забит весь коридор, ползунков не хватает, пока в одном конце ребят накормишь, в другом опять успевают проголодаться… Впору заплакать от бессилия и убежать. Но как убежишь, если глаза дитячьи вслед тебе смотрят, цепляются – ведь половина ребятишек уже однажды брошенная, собственными мамами. Вот и ходишь вокруг них, ходишь да слёзы глотаешь. Ей бы, Дусе, Полин характер…
– Дак чего молчишь? – сама подошла Одинокова, управившись с уборкой. – Подменить тебя с обеда-то?
– Надо бы, – молвила Дуся, благодарная подруге за участие.
А в это время в редакции областной газеты спорили два молодых человека. Спорили давно. Сергей знал, что был смешон. Он всплёскивал руками и мерил длинными ногами кабинет, его немодные очки при этом спускались на кончик носа, он сердито сажал их на место, но они съезжали вновь от очередного взрыва чувств. Без очков его взгляд был по-детски жалким и беззащитным, на переносице от дужки оставался розовый след, который вызывал у собеседников жалость и непреодолимое желание его потереть. Какой уж тут из Сергея оратор, да ещё против Бориса!
В последнее время Сергей находился в тревожном состоянии духа. Он метался, как бывает это с подошедшими к тридцатилетнему рубежу. Привыкший верить в совершенство мира, жить с сознанием незыблемости добра и справедливости, он ощутил однажды, как почва уходит из-под ног, как всё, что было для него святым, рушится. Где спасенье? Где правда, справедливость? Смысл жизни?
Вот тогда-то он и раскрыл случайно философские труды Толстого. И произошло непредвиденное: если не ясность, то какая-то прочность и уверенность поселились в нём. Как это объяснить? И надо ли объяснять?
Борис вот не понял. И это тот, кто учил Сергея азам газетной работы, «ставил» ему руку, тот, с кем они пять лет шли бок о бок, сталкиваясь с мерзостями и вместе возрождаясь, отыскивали новые точки опоры, почти плакали – да-да, чуть не плакали, мужчины-то! – над одними и теми же книгами. И вдруг – не поняли один другого!.. Нет, Борис не отрицал своей любви к классику, напротив, он вспоминал (правду ли?!), как ещё в институте перечитал его от корки до корки и убеждал однокурсников, что полистать на кушетке графа Льва Николаевича премного полезней, чем разыскивать в современном женском море несуществующую Наташу Ростову. Однако его советам никто не внимал, все погрузились в чувства. Борис же был человеком дела и учёбу воспринимал всерьёз. «Нужно сначала овладеть запасом тех богатств, которые выработало человечество!» – сотрясал он воздух во время споров. От него отмахивались.
Но со временем Борис пообтёрся, стал сдержанней и ироничней, снисходительней к чужим заблуждениям, однко по-прежнему держался в стороне от страстей. Это Сергею по молодости казалось, что они с другом набивают одни и те же шишки. Борис же просто сверял с жизнью давно готовые выводы, морщился от боли лишь за компанию и искренне дивился, когда рядом кто-то метался, страдал и размахивал руками. Разве что-то ещё не решено в мире? Всё суета, суета!
– Да неужели?! – вопрошал он смешливо, глядя в близорукие глаза Сергея, который немо хватал губами воздух. – Ты погоди горячиться. Давай пойдём по второму кругу. Ну, «Исповедь». Да, хорошо, честно сделано. Но длинновато. И разжёвано очень. Там с полуслова всё ясно, а он неустанно новые образы, параллели, сравнения… И потом – не поздновато ли он спохватился смысл жизни искать, а?
– Ты хочешь сказать, что ты его уже нашёл?!
Борис ухмылялся:
– Не обо мне речь. Я серьёзно спрашиваю: не поздновато ли? Ты сам посуди. Всю жизнь он был сыт – раз, обут – два, имел крышу над головой – три, славу – четыре, и вдруг возопил: я плохо жил, я нечестно жил!!
– Бори-ис… Ну как ты можешь?! Ведь это же Толсто-ой! Ведь это не человек – глыбища! И вдруг эта глыбища… тоже боится смерти! И не стесняется в этом признаться…
– И что?
– Да как что?! Ты разве не понимаешь? Это ж удивительно! Я вдруг… будто рук его коснулся. Притронулся – и боюсь, что исчезнут сейчас, что показалось мне. А они – нет, не исчезают, они тёплые, как у меня. Человеческие!.. И какой-то другой я внутри стал, вылепленный, что ли. Вот будто раньше всё бродило, пенилось без толку, тосковало во мне. Как стекло по форме… А тут – мгновенно – вскипело и отлилось…
Сергей призывно коснулся плеча друга, но Борис лишь сдержанно кивнул в ответ.
– А я понять не могу, – продолжал наивно ликовать Сергей, – как жил без этого? Для меня теперь всё вокруг – Толстой, Толстой, Толстой! Что бы ни говорил, что бы ни делал – всё оцениваю его глазами, во всём сомневаюсь. Покаяться – перед всем миром! – в своих грехах. А и грехов-то – богатство. Да тем, что он написал, можно искупить грехи миллионов!
– Погоди, погоди. Ведь дело не в этом. Ну, устыдился он своего богатства рядом с чужой бедностью. Семью измучил, между прочим, жену… А кому легче? Что проку, если один Толстой, десять, даже сто таких же откажутся от своих благ?
– Ничего ты не понял…
– Как раз прекрасно понял: путаник был великий Лев Николаевич!
– Но – великий!
– Но ведь путаник!
– А по мне лучше путаник, но – человек, – устало произнёс Сергей. – Ведь не то главное, что он чего-то недопонял, не угадал. Меня поразило, что ему стало с т ы д н о жить так, как он жил.
– Однако это не мешало ему подниматься в своё время в десять часов, выкуривать сигарету после чашечки кофе и до двенадцати «дожидаться пищеварения»! – почти зло сказал Борис, притушивая сигарету о ствол фикуса. – А потом – стыдиться. Недурно!
– Подожди… Зачем так? Понятно, что это была привычка, да, гнусная, выработанная с годами привычка организма, которой он позже и устыдился. Устыдился барствовать, быть сытым, когда вокруг нищета…
– Но сам голодать не стал!
– Какой смысл, Борис? Важен сам стыд, который не отпускает ни днём ни ночью.
– А разве есть разница – просто быть сытым или быть сытым и стыдиться?
– А ты не видишь? Это ж разные стадии человеческого сознания!
И вот тут в кабинет впорхнула учётчица писем Лидочка.
– Вам почта, мальчики! – божественно опустила она на стол пачку зарегистрированных конвертов и исчезла видением, обдав друзей французским ветерком.
Борис мгновенно сменился в лице и без тени обиды подмигнул коллеге: не унывай! Смотри, сколько в жизни прекрасного! Вся в голубом, стройная и белокурая…
Сергей промолчал. Он сидел за столом красный, словно Лидочка застала его в неприличном виде, и обрадовался, когда Борис игриво выскользнул за девушкой в коридор. После спора в душе было опустошение. То, о чём Сергей страдал прежде, теперь не принадлежало ему. Оно ещё витало в кабинете, пронизывало тревожностью воздух, но воспринималось уже отстранённо, даже с лёгкой досадой. Наверное, подобное испытывают родители при виде своих взрослых детей: и родное, и кровное, а – отрезанное, не вернёшь…
Чтобы переключиться, Сергей взялся за письма. Он любил читать почту. За этим занятием он вдруг начинал чувствовать себя необходимым людям, видел, чем и как он может оправдать своё существование. Он читал жалобу за жалобой, и задыхался от возмущения и гнева, и рвался в бой с косностью и серостью, с самомнением и взяточничеством. Каких только слов не находил он в душе для определения человеческих пороков! И всё ему казалось мало, неубедительно, неполно. Хотелось то, о чём он узнавал из писем, собрать воедино, в калейдоскоп человеческой низости, пошлости, мещанства, приспособленчества и – выступить с убийственной, с саркастической статьёй! А потом шагать по городу, ездить по области с гордо поднятой головой («Смотрите, смотрите! Это тот, который…!») и наблюдать жалких раскаявшихся людишек – тех самых, которым он словом своим напомнил о возможности иного, возвышенного существования… Он плохо пока представлял себе путь к лучшей жизни. Но твёрдо знал: есть, должна быть такая. И есть, должны быть на свете удивительные, добрые и честные люди. О них часто писали в редакцию.
Вот и теперь первое же письмо оказалось таким.
«Мы много лет на инфекционном отделении вместе и знаем Евдокию Григорьевну Померанцеву как добросовестного и неутомимого работника, – с дрожью выводила не привыкшая к перу рука. – И неужели она за долгие годы не заслужила своего уютного уголка? Такую няню ещё поискать. Во всём городе не сыщешь. И столько лет она ждёт своей очереди на квартиру. Помогите ей, пожалуйста, потому что мы за справедливость. Полина Одинокова и другие».
Сергей перечитал текст дважды и вдруг понял: вот что нужно ему после спора с Борисом! Есть письмо, в нём – надежда, и он, Сергей, сделает всё, что от него зависит в этой ситуации. Посмотрим, что Борис скажет потом! Не красивые слова нужны в жизни, дорогой товарищ, не слова, а – дела!
Прихватив плащ и письмо, Сергей решительно вышел на улицу. Стояли последние августовские дни. С утра бывало солнечно, тепло, но с обеда натягивало тучи. Разгорячённому Сергею поднявшийся ветер был кстати, и он, намереваясь освежиться и обдумать недавний спор, отправился к инфекционной больнице через весь город пешком. В пути он начал осознавать, что так и не сумел сказать товарищу ничего внятного о своей душевной сумятице. Ему вообще легче было оформлять свои мысли и чувства на бумаге, нежели выражаться устно. Говорить он не умел и не любил и сам не понимал теперь, зачем ввязался в спор. Так что он доволен был, что их прервали и он не успел сознаться в главном – в собственном стыде. Он тоже давно им мучился! Ведь что получалось? Уехал он из деревни, выучился и работает в городе. А ровесники его почти все дома остались, пашут, сеют – и за него, Сергея, тоже. Выходит, он сбежал?.. Да, у каждого своё место и дело, но всё же… Деньги вот получает он немалые, и получать их почему-то стыдно. Ведь где-то за половину такой суммы люди семь потов проливают. Он же может весь день провести в разговорах, и это тоже будет называться «работой»! Или в ресторан придёшь с ребятами, закажешь с гонорара что подороже. Тебе принесут, надо бы есть и радоваться – а у Сергея всё равно нехорошо на душе, стыдно: что подают тебе, убирают за тобой… Людям деньги за это платят, балда! – так ответно воскликнул бы Борис. И потом весь вечер насмехался бы, тост бы даже поднял за с т ы д. Но Сергею хоть какие доводы приводи, он знает с малолетства, что человек сам себя должен обслуживать. А иначе в нём, против воли его, зарождается чувство пренебрежения к другим, и тогда потянется цепочка…
Теперь вот это письмо. Хорош бы он был перед Борисом со своим покаянием! Ах, у нянечки Померанцевой ужасное жильё, а у тебя прекрасная квартира! – не удержался бы друг от ёрничества. Но кому она нужнее и у кого на неё больше прав? Конечно, у Евдокии Григорьевны, потому что самые необходимые люди на свете – это те, кто ходит за больными ребятишками, и дело их – самое милосердное, а потому и нужды их – самые священные… Сергею не по себе бывало, когда Борис вот так легко, профессионально нанизывал слова одно на другое, не чувствуя сердцем, что за ними стоит. Сергей съёживался в душе, но – молчал.
Теперь он шёл через весь город и словно впервые видел районы новостроек. Сколько домов, сколько светлых квартир в них! Много? Значит, не много, раз такие, как Померанцева, до сих пор ждут переезда. И сколько ещё им ждать? Впрочем, тут справедливые возмущения стоит поумерить, ибо «чья бы корова мычала…» Разве сам Сергей, всего три года «промаявшись» в прекрасном обкомовском общежитии со всеми удобствами, разве он сам не «проскочил» вперёд той же Евдокии Григорьевны лишь потому, что числился в особом списке, среди «ответственных работников»? А иные «особо ответственные» – ни для кого не секрет – празднуют новоселья вообще каждую пятилетку, переезжая из хорошей квартиру – в новую, лучшую, из большой – в большую, чтобы не утруждать себя ремонтом в обжитых комнатах или оставить их в наследство подрастающим детям. Нынче квартира – главное приданое, а потому всё идёт в ход.
Ах, как много нас в этой жизни, как много! И идём мы каждый своим путём, однако – вместе, в одну сторону: из безбрежной пустоты, которая – до нас, в пустоту, которая – после нас. Бесконечно прав Лев Николаевич: чего ж тут толпиться, толкаться, торопиться? Иди достойно и люби всякого, кто неизбежно разделит с тобой общую участь. Это ж так просто – жить по-человечески. А мы не можем, никак не можем. Всё нам надо, надо, надо! Но всего на всех никогда не хватит! Да и нужно ли нам оно, это всё?
Никогда Сергей не лежал в больнице и почему-то заволновался, подойдя к длинному одноэтажному зданию в глубине парка. Там не слышно было машин, и воздух был свеж, и как-то не вязался этот покой с тем, что предполагалось внутри дома.
Едва приоткрыв дверь, Сергей содрогнулся: так оглушил его детский плач. Вдруг представилось, что у него есть маленькая кудрявая дочка, и её увезли сюда, а ему не позволяют войти к ней в палату, и он с болью различает здесь, у дверей в отделение, её рыдания, и ему самому хочется заплакать и рвануть ворот рубахи. Но вместо этого он оставляет на столе для передач пакет с печеньем и яблоками («Яблоки нельзя!») и уходит прочь, как поруганный…
– Вы не пугайтесь, что у нас так шумно! – успокоила Сергея белая пышнотелая заведующая. – Детей сейчас готовят к приёму пищи… Вот наша кухня, – вела она гостя по коридору, ловко юля между столами и кроватками. – Детский контингент, сами понимаете, есть захотели – в слёзы, спать пора – в слёзы… Но вы проходите, присаживайтесь, у меня тут (мы сейчас дверь закроем!) не так громко… Итак, я вас слушаю.
– Да я, собственно, по письму, – почему-то растерялся Сергей и заёрзал на диване, доставая из кармана конверт. – Вот, – он торопливо открепил его от учётной карточки. – Здесь о Померанцевой Евдокии Григорьевне.
– О Дусе? – недоумённо переспросила заведующая и, выдвинув ящик стола, достала очки. – Никто о ней плохого не скажет, она во всей больнице лучшая няня. И в горздраве подтвердят, если надо!
– Да нет, что вы! – Сергей поискал, куда бы ему спрятать ноги в поношенных ботинках, и смущённо пристроил их на самом видном месте. – Здесь о другом, о жилье.
– А-а, – отстранённо протянула заведующая, пробегая глазами строки. – Кто бы мог это сочинить?
– Там в конце подпись, – приподнялся с дивана Сергей, точно заведующая без него не разобралась бы.
– А, Одинокова… Ну конечно, наша активистка! Просто согрешили мы с ней. Вам позвать её?
Сергей не успел ответить, как заведующая оказалась у дверей и крикнула в глубину коридора:
– По-о-оля!
Одинокова размашисто появилась на пороге, но, заметив Сергея и свой листок на столе, вытянулась в струнку и сложила руки впереди себя в замочек.
– Вы из редакции, – утвердительно спросила она.
Сергей кивнул.
– Вы бы хоть с месткомом посоветовались, Полина, прежде чем писать, – шипяще укорила заведующая и с кислой улыбкой повернулась к Сергею. – Отрываете представителей прессы от дела…
– Да нет, что вы, – заступился Сергей и встал, видя, что Одинокова не садится. – Мне бы ещё с Померанцевой увидеться.
– Вы знаете, – радостно заговорила Поля, точно они были в кабинете только вдвоём, – Дуся только что ушла, я её подменила на вечер. Её вызвали в отдел по учёту жилплощади! Спасибо, что вы посодействовали, не спрятали письмо в долгий ящик. Может, как-то и помогут ей теперь.
– Да-да, – растерянно кивнул Сергей, соображая, о чём речь. – Наверно… – И вдруг поймал себя на мысли, что почему-то боялся встречи с Померанцевой. Помедлив, он, однако, спросил: – А вы мне адрес её не подскажете?
Впервые за долгие годы Дуся шла к себе домой, как в гости. Шла и оценивающим взором оглядывала низкорослый квартал под старыми тополями. Рано пожухшие листья упали на крыши домов, крытые толем, в палисадниках горели георгины, серели вдоль заборов исхлёстанные дождями поленницы. Если бы не дорога рядом, по которой проходил, минуя центр города, весь транспорт, здесь бы жить и жить. Пускай и крыльцо покосилось, и удобства во дворе, и коридор общий…
Дуся села на стул, переступив порог, и огляделась. Когда никого не было дома, она любила свою комнатушку. Включала свет, и оранжевые отсветы линялого абажура ложились на старенький диван, на видавшую виды круглую печку, на комод, покрытый вышитой скатертью. Чем-то эти незавидные хоромы напоминали ей деревенский родительский дом, в котором она не бывала очень давно, с похорон матери. Дорога туда дальняя, а детей оставить было не на кого, потому и оборвалось у неё всё, что связывало с родиной. Временами, когда наваливалась усталость, Дусе казалось, что живёт она в бараке чью-то чужую, не свою жизнь, в которой ей не хватает то ли воздуха, то ли простора, то ли времени, чтобы отойти от всех забот и спокойно разобраться, что к чему. В деревне никогда не бывало Дусе так тяжко, как в городе. Может, просто молодая была, в деревне-то, оттого… Каким ясным и радостным виделось тогда Дусе будущее! Как хотелось скорее стать взрослой, чтобы вместе со всеми, на равных, падать в траву после тяжёлого дня в поле, разбросав гудящие руки-ноги, закрывать глаза и чувствовать, как всё вокруг плывёт и покачивается, а душа взмывает ввысь…
Сложилось всё не так. Не на лужайку падала Дуся после работы, а на выпирающий пружинами старенький диван. И не птицы ясно пели утром под окошком, а взвизгивали и чадили машины. Они с Павлом часто мечтали, что получат квартиру в стороне от дороги и будет у них в доме уютно и тихо. Но ушла Дуся с завода, потом умер Павел, и их вычеркнули из заводской очереди. В городских списках Померанцевой присвоили номер такой дальний, что она оставила всякую надежду на перемены.
А теперь… Дуся подошла к комоду и глянула в потускневшее зеркало на нём.
– Господи, разве дождалась? – прошептала она, поднося к лицу тяжёлые красные руки, и неожиданно уловила исходивший от них запах хлорки. Он преследовал её всю жизнь, она сроднилась с ним и не замечала. А тут вдруг устыдилась, бросилась к умывальнику, принялась тереть руки маленькой щёткой, но они всё равно пахли – только теперь хлоркой и мылом.
Надев чёрное платье с белым кружевным воротником, сшитое ещё к сорокалетию, Дуся вернулась к зеркалу и смутилась от своей торжественности. Она привыкла к лёгкому больничному халату и теперь не знала, как повернуться в другом наряде.
– А волосы-то, волосы… – спохватилась она, ощупывая жидкие кудряшки. Расчесала их и, подумав, накинула на голову синий газовый платочек.
Сергей кружил по окраинным улочкам города, где никогда не бывал прежде, и, не сознаваясь себе в том, мечтал заблудиться. Молодой порыв его давно сменился унынием. Так бывало не раз, когда из кабинета он выходил в жизнь и обнаруживал, что всё в ней на редкость запутано и сложно. Взять ту же больницу. Смог бы он на месте заведующей во всём обеспечить порядок? Чтобы нянечек было достаточно, чтобы анализы делались вовремя, чтобы ползунков хватало на всех, чтобы ещё и пятое, и десятое? Не смог бы! Потому что потяни в этой жизни за одну ниточку, как за ней обнаружатся такие, которых ты и не предполагал. Ведь ничто не существует само по себе, любая мелочь обязательно высвечивает проблему, а та обнажает следующую, более крупную. И поди разберись, где начало, где конец истории. Все бы повсюду рады творить добро, но всем непрестанно что-то мешает, что-то очень объективное.
Так и с квартирами. Кто не желал бы всех поселить во дворцах? Но жилищные дела посерьёзней других, одним махом их не разрешишь. Есть в городе, и не только в городе, реальные трудности, с ними надо считаться. И осознание этих трудностей нужно воспитывать в людях. Сам Сергей своей профессией призван к этому! А вместо этого он, как младенец, как первый и единственный на свете праведник, сорвался, побежал… Как обрадуется Померанцева, как расплачется от благодарности! Ей так немного нужно для счастья, и он подарит ей это счастье!
Сергей шёл, перепрыгивая через лужи, которые, похоже, никогда и не просыхали на этих заброшенных улицах, шёл и измывался над собой всё более ядовито. Ему хотелось облегчения, а оно не наступало, напротив. Будто утренний спор с Борисом перешёл теперь в иную, незримую стадию, и оттого изматывал вдвойне. Решимость оглядеть каморку Померанцевой давно угасла в Сергее, но он зачем-то упрямо заставлял себя идти к цели.
Никогда не думал он, что в городе ещё существуют полуразвалившиеся бараки, длинные, серые, холодные. «А вы как устроились?» – спросит в ответ на его сочувствие Евдокия Григорьевна. И Сергей покраснеет, словно за сдержанным «ничего» она сможет угадать прекрасную квартиру в центре, с горячей водой и телефоном. «Ага, – понимающе кивнёт она, – вот и я говорю, что много ещё народу мучается, как мы. А Полина нажаловалась зачем-то!»
Сергей вдруг столь ясно представил себе Померанцеву, что радостно остановился: да нужен ли его приход?! Такие тихие мирные женщины никогда не обижаются на судьбу, не ждут перемен и не борются за них. Богу угодно будет – всё решится само, не суждено – и так ладно, не всем же как сыр в масле кататься. И она по-своему, конечно, права. Так что Сергей явно поспешил. Во-первых, ни одна газета всё равно не напечатала бы его корреспонденцию. А во-вторых, о чём бы в ней вести речь? О сочувствии и сострадании к Дусе? А почему не к тем, кто хотел бы по долгу службы помочь ей, но никак не может, ибо цепочка сложностей и нестыковок в государстве бесконечна? Заодно и его собственная позиция в этом вопросе – как она формулируется? Помочь сразу всем, кто нуждается? Нереально! Помочь одной Дусе? Но почему именно ей? Ах, жалко? Вот ты, если такой добренький и совестливый, и помоги…
–…вот ты и отдай, отдай свою квартиру! Ты ж холостой, никому плохо не сделаешь! А потом мы вместе подсчитаем, сколько ещё таких померанцевых останется без жилья. Им-то от кого ждать подобной жертвы? Или ты в герои метишь?
– Я хочу избавиться от стыда…
– Ха! А если бы про эту Померанцеву никто не написал? Не знал бы ты о ней – что тогда?
– Но ведь я знаю!
– И знай. Но не ищи на шею хомут. Учти: ей от твоего сострадания не легче. И не делай трагедии из обычных вещей, что за манера? Ты вот сам о Толстом твердишь. А что он понял, когда пришёл переписывать московское «дно жизни»? Что никто – понимаешь, никто! – не нуждается в его жалости! И помощи от него не ждёт! Потому что человеку свойственно привыкать ко всему и не тяготиться невзгодами. Человек существо гордое и не позволит себя жалеть!
– Ты думаешь? – вслух произнёс Сергей и мотнул головой, прогоняя видение. Но оно уже давно двигало им изнутри. И заставило торопливо пройти мимо Дусиного барака. Он опустился неподалёку на лавочку под тополем и закурил. Начал моросить дождик. Ну конечно, одно к одному! Усмехнувшись, Сергей расправил плащ и съёжился под ним.
И что его понесло в такую даль? Сделал бы всё, как обычно: снял бы копию с письма, отправил бы на расследование, дал бы срок для ответа; если будет задержка, послал бы напоминание. Впрочем, это уже забота Лидочки. Сергею и без того известно, какие фразы будут в обратном конверте. И редактору известно. И даже тем, кто ещё не получил запроса, уже известно, как они на него ответят. Неизвестно одно: кому нужна эта переписка, если всем всё заранее известно?
Большая мокрая собака вдруг ткнулась носом ему в колено – и Сергей вздрогнул от неожиданности. Он протянул руку, чтобы погладить её по загривку, но сука оскалилась и зарычала оборонительно.
– А и… пошла ты! – Сергей соскочил со скамьи и поспешно переместился к стволу тополя. – Ходят тут всякие… Пишут! Будто сами не понимают, что к чему… Только нервы треплют!
Дождь разошёлся не на шутку. Но бежать от него уже не имело смысла. Смеркалось. Покуривая, Сергей тянул время вдали от своего дома, нахохлившийся и обиженный, со съехавшими на кончик носа очками. Поступи он разумней – и мог бы теперь лежать дома в тёплой ванной или болтать с другом по телефону, развалившись в кожаном кресле. А он невольно отмечал, как зажигаются одно за одним барачные окна, и не мог себе признаться, что ему чертовски хочется оказаться сейчас в какой-нибудь из этих комнатушек со стареньким абажуром под потолком и услышать от кого-нибудь простые слова понимания.
– Ваш номер? – спросили Дусю в тесном кабинете, заваленном амбарными книгами.
– 638.
Порылись, нашли нужные документы.
– Та-ак… Проверьте состав семьи: две дочери, сын, муж Павел Фё…
Дуся часто думала о Павле, вспоминала его руки, волосы. Чудилось, что садится он рядом на диван, смотрит смешливо глаза в глаза и всё обнять порывается, как в молодости. А она берёт его руки в свои, складывает «ладушками» и целует узловатость пальцев. Грешно ей, старой, вспоминать такое, а – вспоминается…
– Состав семьи, я вас спрашиваю, прежний?
– Муж умер… давно, я же говорила…
– Не знаю, кому вы говорили. У меня он записан. Значит, вычеркнем… Ваш новый номер 332, запомните!
Дуся уставилась на серьёзную девушку в дымчатых очках и не собиралась подниматься со стула. Та не выдержала:
– Вы что, гражданочка, газет не читаете? Город на районы разделили, теперь всё делим, и очереди тоже. Следующий заходите!
– Дак мы что, – отважилась спросить Дуся уже от порога, – быстрее теперь получим?
– Это уж сами соображайте. Следующий!
Не помнила Дуся, как выбралась из душного тёмного коридора на крыльцо. Кто-то крикнул ей вслед весело: «Вас поздравить?» Кто-то шикнул взволнованно: «Плохо человеку, не видите разве?» Она отказалась от помощи, прижалась спиной к колонне, подпиравшей снаружи второй этаж здания, и закрыла глаза. Что-то прямое и острое, похоже, застряло в горле и не давало сглотнуть. Но разве это от боли, от обиды? Да нет же, конечно. Вправе ли она обижаться и стоило ли на что-то надеяться? Глупые бабьи фантазии, не больше…
Дуся спустилась со ступенек на тротуар и с радостью ощутила вдруг, что пошёл мелкий дождик. Она даже сдёрнула косынку, чтобы волосы смочились и на кончиках вновь появились завитки. Ей пора давно бы сделать новую причёску, но всё не до этого. Раньше, когда она возвращалась из парикмахерской с аккуратно завитой головой, Павел любил поддразнивать её, блея по-овечьи, и она смеялась, а потом, если он долго не отступался от шутки, даже сердилась. Ребятишки, уже после смерти отца, попробовали однажды так же развеселить мать, а она вдруг расплакалась. И всякий раз потом, сидя в салоне с туго обмотанной вокруг головы простынёй и вдыхая тяжкий химический дух, Дуся вспоминала этот случай и шмыгала носом.
А теперь-то чего вдруг пришло на ум? Вот ведь..! Полину – ту жалко, это да – расстроится опять. Ну да и бог с ней. Любая боль проходит и забывается, а тут велико ли горе? Кабы тебя одного на свете обделили, тогда бы да, а так… Вон сколько народу в коридоре было, и им, поди-ка, тоже отказали. Где ж напасёшься квартир на всех? Это понимать надо. А с одной обидой, без пониманья, и жить нельзя, не стоит. Но жить-то стоит, это ж каждому ясно! Вон какая осень тёплая…
***
Такая вот история почти полувековой давности.
Евдокия Григорьевна уж лет сорок как покоится на городском кладбище, звенящем на ветру железными листьями.
Дочери её, как и положено, вышли замуж, нарожали детей, но обе на одном году развелись из-за пьянки супругов. Долго сидели без работы и без денег, так как ловчить были не научены, да и в школе звёзд с неба не хватали. Позднее обзавелись торговой палаткой и долго по очереди мотались челноками в столицу за тряпками, пока их парочкой не взял к себе на работу во вновь отстроенный магазин один сластолюбивый южанин.
Валерка Померанцев пошёл было вперёд упрямо и удачливо и после должности профсоюзного босса на заводе попал в депутаты городской Думы. Однако случайно ли, умышленно ли в лихие времена был застрелен на даче во время отпуска, который он взял нарочно, чтобы отремонтировать ещё отцом возведённую халупу. Семьи у него не осталось, потому сёстры в надежде на лучшие времена временно перебрались со своими отпрысками в его двухкомнатную приватизированную квартиру, да там и застряли, терзая друг друга круглосуточным утомительным соседством. Комнату в бараке, из которого Дуся так и не выбралась до кончины, долго сдавали незадачливым коммерсантам, которые в конце концов ненароком и сожгли её. Пожар аккуратненько подъел и весь барак целиком, чтобы поставить логическую точку в истории наших героев.
У Сергея судьба сложилась завидней. Он дослужился до должности главного редактора и долго считался одним из самых преуспевающих среди пишущей, а точнее, руководящей журналистской братии. После множества преобразований стал даже совладельцем печатного органа. На пенсии прожил недолго и оставил сыну-спортсмену богатую квартиру в центре города, которую тот быстренько монетизировал, предвидя своё переселение на другой континент.
Где-то там, в заграницах, в своё время безвестно сгинул Борис, поспешивший в разрекламированный рай в первых рядах отбывавших. Доходили слухи, что жил он припеваючи, раскрутившись с рекламой, однако подтверждения этому не находилось ни у кого.
Впрочем, зачем нам считать чужие барыши и завидовать чужим удачам? Каждый, утверждают, отрабатывает свою карму, а потому получает здесь и сейчас то, что заслужил вчера, то есть в прошлой жизни. Древние китайцы, несомненно, мудро заметили, что если есть один праздный человек, то есть и другой, умирающий с голода. Однако некоторые классики сделали из этого постулата неверные нравственные выводы вместо того, чтобы задаться вполне логичным вопросом: а почему и для чего так разнятся людские судьбы на нашей грешной планете? Вы, например, знаете?
1975-2018