Случилось это во времена моей шальной молодости, когда, обладая, не побоюсь этого слова, всеми природными талантами, чтобы затащить любую, достойную моего внимания женщину к себе в постель, я не прилагал при этом никаких усилий. И, поверьте, это уже гораздо позже я прибегнул для достижения подобных целей к могуществу денег и той славе, которая уже тогда шла за мной по пятам и, в конце концов, вылилась в то, что я из себя представляю ныне. А в ту ветреную пору все мои преимущества обычно выражались в едва заметной, доброй улыбке, а также в печальном взгляде, действующем благотворно на женщин, особенно мечтательных и несправедливо обделенных благостями любви. Правда, из этого сонма красавиц находились и такие, которые винили в своем грешном падении мою эффектную фетровую шляпу, прикрывающую в те далекие времена мои буйные кудри, и главное - саму способность обладателя уверенно держать ее на голове даже в сильную бурю. Собственно, шляпа это и по сей день находится при мне, правда, уже в чулане, запыленная, забытая, поеденная молью, но я храню ее как память о той незабываемой встрече, о которой речь пойдет ниже.
Однажды судьба забросила меня в приморский городок, и даже не городок вовсе, это будет громко сказано, а деревушку, расположенную на горном склоне, с неброским и даже неприличным названием Глубокая щель, хотя я могу ошибаться за истечением большого срока давности, не обессудьте. Вы можете сами пробежаться глазами по карте своего навигатора и найти это место на нашем побережье, если, конечно, его не переименовали в угоду каким-то новым либеральным ценностям.
Помню, что погода была унылая, даже мерзкая. Уже давно кончился курортный сезон, и холодный, колючий ветер пронизывал меня насквозь, когда я брел по пустынному пляжу. От этого ветра не было спасения, и я напрасно кутался в драповое пальто, спасаясь от брызг взбесившихся волн, жаждущих дотянуться и растерзать меня. Я уже брел машинально, спотыкаясь, словно на ощупь, и мой взор невольно обращался к небу, вымаливая у него снисхождения. А небо…, о, если бы Вы когда-нибудь видели такое негостеприимное небо, затянутое сплошь серыми клубами, чем-то похожими то ли на дым от лесного пожара, то ли на волчью взъерошенную шерсть, Вы бы поняли меня без слов.
Потом каким-то чудом я поднялся по петляющей вверх тропе, настолько скользкой, что несколько раз скатывался вниз, увлекая за собой камни и потоки грязи. В этой жестокой схватке за свое спасение я хватался за любой куст, за любой горный выступ, проявляя чудеса эквилибристики, и так вымотался, что под конец, когда увидел впереди деревню, буквально еле стоял на ногах, тяжело глотая воздух, точно выброшенная на брег рыба. Мне также почудилось, что где-то в горах кто-то вскрикнул о помощи. Я даже прислушался, но этот душераздирающий крик уже потонул в каком-то жутком гуле и грохоте, а когда все затихло, бредя в столь поздний час по этим убогим улочкам, мне все казалось, что этот крик был мой и что собственный страх преследует меня. И всматриваясь в тусклые огни домов в слабой надежде увидеть приветливый свет своего пристанища, я невольно чувствовал, как хрупка грань между жизнью и смертью, и как удача и поражение гребут рядом, точно закадычные друзья в одной лодке. И главное, холод в заблудшей душе пробирал меня до дрожи, и я трепетал, как осиновый лист. Жуткий, ледяной холод, затуманивший разум, уничтожающий все человеческое и достойное человека, и я из последних сил держался, чтобы не порвать с Богом. Ибо именно Его я обвинял во всех своих бедах и готов был сейчас сгинуть вероотступником и безбожником в вечной мерзлоте небесного равнодушия.
Потом она поманила меня, и я бросился к ней в ноги и разрыдался, лобызая ее высокие сапоги, испачканные глиной.
- В этих местах в непогоду случаются оползни, сэр… - произнес надо мной женский голос, и то, как он назвал меня «сэр», без тени шутки и какой-то насмешки, и как потом ласковая рука потрепала меня по мокрым волосам, добавив… – Ну, ну… полно-те плакать… Вам нужен хороший глоток вина, чтоб согреться… - Все это оказало на меня неизгладимое впечатление, и я уверовал, что небо все же сжалилось надо мной и послало ангела…
- А где Ваши крылья? – спросил я тогда наивно.
Я был уверен, что у моей спасительницы должны быть непременно за спиной крылья, на что она мило улыбнулась и только ответила «там…».
В этом «там» чувствовалась недосказанность, и я сразу уловил, что это могло означать: «Там, в теплой постели, в объятии с красивой женщиной, не требующей от тебя за кров ничего, кроме любви»…
Помню, что я боялся смотреть ей в глаза и обращал внимание на ее нежные руки, трепавшие мою шевелюру. В одной ее руке была мужская шляпа, полная дождя, и я спросил ее немного навязчиво, кому она принадлежала… Но моя спасительница молча надела ее на меня, и вода стекала по моим ланитам, точно водопад горьких слез, и только потом сказала, что это сейчас не имеет значения, так как шляпа эта хорошо подходит к моему пальто и что такой молодой человек, как я, должен непременно носить шляпу, и я поклялся, что буду ее носить, и мой мальчишеский задор понравился ей, и она даже улыбнулась.
Помню, как я поднялся с колен, и мы пошли, взявшись за руку, и дождь хлестал нас, и лютующий ветер подгонял в спину толчками, точно боялся, что наш палач где-то там впереди устал ждать, и нужно было торопиться. И точно помогая мне в догадках, а я невольно ощущал на ее слабой руке обручальное кольцо, она сказала вдруг шепотом, ее бледные губы едва шевелились…
- Я замужем. Он придет позже…
И это «придет позже» означало, что он не придет никогда, ибо сейчас она меня не отпустит, пока не отогреет и не полюбит всем сердцем…
- Я покладистый гость, – признался я, когда мы перешагнули порог ее неказистого дома. – И могу спать на коврике.
И она виновато улыбнулась, зажигая свечу в подсвечнике и сопровождая меня при помощи этого слабого света в свою спальню.
- У меня нет коврика… Только эта кровать. Снимайте с себя вашу мокрую одежду… и эту чертову шляпу…
При этом она не включила свет, а свеча в ее руке немного дрожала, так что я удивленно посмотрел на нее.
- У меня экономный муж, - пояснила она. – Электричество нынче дорого. Не волнуйтесь, за ночь мы надышим тепло, и Ваша одежда высохнет.
Я не ответил, с трудом расстегивая замерзшими пальцами пуговицы пальто, и она помогла мне. Потом она закрепила огонь на стене и пошла на кухню за бокалом вина. Я ждал точно завороженный, боясь спугнуть наваждение.
- Вы знаете, не подумайте ничего плохого, – вернулась скоро она, преподнеся мне полный до края бокал, и я пытался сказать, что я ничего такого и не думаю, но она жестом остановила меня… - Для Вас это ничего не обязывающий адюльтер, может быть, даже глупости, а для меня откровение… Да, в наших краях возможны оползни, - потом добавила она.
Я поднес бокал к губам и провозгласил тост за любовь. Впервые я позволил себе взглянуть в ее большие черные глаза, и они были полны сострадания ко мне, и в тусклом свете свечи я видел свое отражение… Она долго не отводила глаз, точно давая возможность еще лучше вглядеться в них, и даже тогда, когда я осушил бокал до дна, мы смотрели друг на друга, не мигая...
- Прекрасный вкус… - сказал я почему-то тогда, откидываясь на кровать. Я быстро опьянел от переполнявших мою душу эмоций. Признаюсь, мне хотелось нечто большего, и я глубоко удовлетворился, когда она присела на край кровати.
- Это вино делала я сама, – сказала она, потупив свой взор. - У нас был виноградник во дворе, но сейчас его нет.
- Что же случилось? – даже испугался я.
- Виноград буйно разросся и затенял солнце.
Я посмотрел в окно, по которому хлестал дождь, и мне стало не по себе.
- Муж всегда говорил ему, - продолжала она печально. – «Не затеняй солнце, знай меру…» Но разве можно запретить жить?
Потом она стала расстегивать свою кофту, сняла ее и отбросила куда-то в угол, и я увидел ее оголенные хрупкие плечи, изогнутую лебединую шею, давно нетронутую поцелуями, бледный овал красивого лица.
- Вы знаете, у винограда сильные корни… - сказал я, невольно любуясь своей спасительницей. - Он непременно отрастет, если его, конечно, не выкорчевали.
- Я не знаю, - вздохнула она и расстегнула за спиной свой лиф. – Но я хорошо помню, как отдавались эти глухие удары вот здесь, - и она прижала меня к себе, к своей колышущейся груди. - Слышите, там до сих пор стучит, будто муж рубит корни.
Я сразу прижался к ее груди губами, и она точно кормила меня, как младенца, слегка покачивая мою мокрую голову…
- Целуйте меня, целуйте, мой робкий мальчишка… - простонала она, извиваясь под моими ласками, врываясь пальцами рук в мою буйную шевелюру. - Не останавливайтесь… Не совершайте непоправимых ошибок.
Потом мы предались любви, и я признаюсь, испытал невиданное наслаждение, раскрывая этот нежный диковинный цветок, выросший на неприступном откосе… Каждый его трепетный лепесток дрожал от моих поцелуем, аромат опьяняющего счастья витал в нашей убогой лачуге, в копоти затухающей свечи, под рев ненастья и хлопанье ставень.
На рассвете я оставил ее, не посмев разбудить. Я так и не смог уснуть, любуясь красотой этой уснувшей на моих руках женщины. Одежда моя, и вправду, высохла, за окном сквозь тучи засияло солнце, и я почему-то вспомнил о ее пропавшем без вести муже и о тех непоправимых ошибках, которые он совершил или совершал на протяжении всех этих лет, когда жил со своей женой под одной крышей. Потом я взял подаренную мне на память шляпу и потихоньку закрыл за собой дверь. Выйдя во двор и проходя мимо ее окон, я остановился на минуту, чтобы взглянуть на место, где рос виноград. Мне очень хотелось увидеть там хоть один новый росток надежды, и я увидел его, слабый, но все же цепляющийся за жизнь, вопреки здравому смыслу, а в голове у меня все звучали слова этой женщины…
- Да, в наших краях возможны оползни…