Доведя своё повествование до этого места, я снова испытал что-то вроде эйфории, как и тогда, когда в первый раз сумел хоть сколько-нибудь подняться выше обыденности и когда захватывало дух от иного взгляда на вещи, от нового понимания жизни. Что-то подобное наверняка должен был испытывать и мой герой. А пережив это возвышающее тебя чувство, он должен был так же, как и я, испытать и следующее за ним вслед чувство опустошения. Как это часто бывает, когда восторг обретения истины, восторг от того, что ты теперь понимаешь то, чего раньше не понимал, неизменно сменяется пустотой внутренней и потерей ощущения жизни. И заполняется эта пустота усиливающимся желанием что-то с этими истинами сделать, применить их как-то к жизни. Они на то и истины, что их не положишь под спуд и от них не отречёшься. Не только намеренно не отречёшься, но и не отделаешься от них, даже если сильно того захочешь. И казалось бы, ты познаешь такие потрясающие истины о мироздании, а ничего нового в жизни как-то не происходит. Ни с миром, ни с тобой: всё то же, всё так же, всё по-прежнему, всё идёт своей уготованной чередой…
В принципе, можно было бы на этом месте моего повествования и остановиться. Было бы неоднозначное завершение с открытым концом, как теперь принято. Герой как бы остаётся между двумя реальностями: ни туда, ни сюда… Однако, по мере приближения к развязке, мне становилось очевидным, что именно об этом человеке, о моём герое, прерывать свой рассказ на этом месте никак нельзя. И я попытался представить себе, что могло бы происходить с моим героем дальше. И тут уж приходилось пользоваться исключительно воображением, я просто не знаю примеров реализации на практике абстрактных идей, реализации в полной своей законченности. Конкретное категорически отвергает абстрактное. Особенно когда абстрактное не может найти подобающего подхода к конкретному. И тогда крест, петля, яд, виселица или дыба — становятся эффектным завершением любых великих потуг воплотить абстрактные идеи в жизнь. Я рассматривал подобный вариант концовки. Но он не показался мне органичным, потому как теперь, по всей видимости, времена не такие кровожадные. Хотя, кто знает.
Мне предстояло решить, что было делать моему герою дальше. Со своим новым представлением о жизни нужно либо обращаться к людям, чтобы они тоже поняли то же, что и он, чтобы для них это тоже стало их собственным представлением, дабы они с этим новым представлением что-то смогли сделать совместное (одному ведь не под силу), либо как-то использовать это новое представление о жизни самому. Как?
В первом случае, если всю энергию мысли и все свои силы направить на проповедь, то это означало бы одно: энергия мысли будет направлена на внешнее, это будет очередная попытка изменить окружающую человека среду, а не развить себя. (И наверняка попытка неудачная.) Открывшийся же ему смысл новозаветных заповедей говорил ему совсем другое: нужно было бы, наоборот, освободить мысль от власти внешнего и направить на внутреннее делание. Но как это сделать? В человеческой ли это воле или это от человека не зависит?
Не знаю, как бы Андрей на моём месте, а я так глубоко над этим задумался, что мне то ли приснилось, то ли пригрезилось следующее.
Мне представлялось, будто человек давно уже полностью подчинён внешним обстоятельствам своей жизни и хорошо приспособлен к ним. Приспособлен, главным образом, через добровольное подчинение себя «обществу себе подобных», в котором обитает. Общество с годами своего развития приспособилось к различным обстоятельствам, а человек приспособился к обществу. Чтобы получше приспособиться к «обществу себе подобных» есть десять ветхозаветных заповедей: не убий, не укради, не прелюбодействуй и т.д., все их знают. Нравственность общежития подвигает человека к исполнению, в той или иной мере, этих заповедей. Иначе бы человеческие сообщества, составленные из отдельно взятых эгоизмов, просто-напросто не смогли бы существовать.
Только есть одно но: нравственность не ограничивается одной лишь нравственностью общежития, есть ещё и высшая нравственность. Не менее могущественная. Эта нравственность подвигает человека к проявлению и реализации своей сущности. Эта нравственная сила — если хотите, божественная сила — заставляет человека быть человеком. А быть человеком значит постоянное становление человеческого в человеке. Становление это заставляет человека развиваться и совершенствоваться из себя, а не только для приспособления к окружающей среде. А привязанность к обществу как раз и тормозит это саморазвитие и становление человеческого.
Чтобы иметь возможность реализовывать себя, необходимо было получить максимально возможную свободу от общества. И именно для этого служат пять новозаветных заповедей: не осуждай, не противься злому, не гневайся, не клянись, не смотри на женщину с вожделением.
Ветхозаветные заповеди подчиняют волю человека обстоятельствам, которые существуют по своим собственным законам, чуждым человеческой природе. И наоборот, новозаветные заповеди подчиняют волю человека человеческой же природе. И поэтому новозаветные заповеди это, по сути, единственная возможная форма человеческого своеволия. Через них человек реально может реализовать свободу своей воли. Это единственная возможность побега из всеохватывающего рабства стечения обстоятельств, случайностей и невозможного нагромождения всяческих зависимостей. «Это именно свобода, и только это — свобода настоящая».
Выше я пересказал этот свой сон словами, а сам сон мне приснился совсем без слов. Во сне просто чистые смыслы как-то странно переплетались, свивались, перекрещивались и сливались воедино. И я без всяких слов понимал эти смыслы и совершенно ясно понимал и смысл смыслов этих смыслов, который по пробуждении я смог облечь в слова. Этот смысл смыслов был достоверен и истинен абсолютно, как сама достоверность. Во сне я это так и воспринимал — как абсолютную истину. Истину в последней инстанции, которая открывает всё.
И как проснулся, я задумался: допустим — мой Андрей это тоже бы понял, и что из того? Станет ли он строить свою жизнь сам и жить по своей воле, а не как заведено — с оглядкой на обстоятельства?! Только представьте себе, какая это ответственность — переиначить весь ход уже происходящей в тебе жизни. И осилишь ли: всё и всех бросить и всё самому?! Всё с нуля. Новое делание жизни. Толстой когда-то осилил и ушёл, начал всё заново, но там это сразу прервалось смертью.
Мы знаем в себе два человека: один взаимодействует со средой и действует в этой среде, другой человек развивается и совершенствуется, то есть эволюционирует его абстрактное мышление. И в этом всё. Прогресс случается не потому, что человек совершенствует свои орудия труда и улучшает организацию этого труда. Прогресс случается лишь потому, что человек вольно или невольно развивает и совершенствует своё абстрактное мышление, своё отвлечённое мышление.
Андрей первым делом стал бы за собой, конечно, следить. И, само собой разумеется, он отметил бы, что он и гневается, и осуждает, и противится злу, и на женщин заглядывается не без интереса. Вдобавок он был зависим от мнения людей о себе. Как ни пытался, не мог оставаться до конца равнодушным к тому, что о нем скажут или подумают люди. А самое главное, он был не свободен от постоянного соотнесения себя с другими людьми, с живыми или уже с давно ушедшими. Картина вырисовывалась удручающая.
И материально он, естественно, тоже зависел от людей. От людей, работающих по всему свету. Без них он ни прокормить бы себя не сумел, ни обогреть, ни совладать с природой. То, что у него были деньги, за которые другие люди его кормили, поили и спать укладывали — это был частный случай. То, что у него жена удалилась в монастырь — был частный случай. То, что у него дочь и сын жили уже самостоятельно, это также был частный случай. А всё могло бы быть и иначе: все они могли сидеть на его шее, и это занимало бы его голову постоянно. И даже вопроса бы не стояло ни о каком саморазвитии. Просто из-за банальной нехватки времени.
Оказывалось, что он вовсе не был свободен. Он был приспособлен к обществу и чувствовал себя комфортно, но все равно он пребывал под постоянным гнётом. И это был гнёт внешнего над внутренним, бессмысленное постоянно и настоятельно довлело над осмысленным.
Он попытался искать путей освобождения от этого гнёта, но куда там. А ведь как представишь, что можно знать всё: знать, зачем это всё, что вообще существует, существует; знать, зачем появился Андрей на свет, зачем Андрей делает то, что делает, зачем стремится к тому, к чему стремится; знать, зачем уйдёт когда-то и куда уйдёт. Как подумаешь — голова кругом. Сам Андрей ничего этого не знал. Он спросил себя и понял, что ничего этого он не знает, и где-то даже испугался собственного своеволия, испугался само-стояния. Ему захотелось зажмуриться и проследовать вместе со всеми, проследовать до последней остановки. Ему не нужна была свобода, потому что он всё равно не знал, что с ней делать. Пока не знал.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/12/13/1244