Что-то очень важное уходит по этим новым магистралям уносимое немецкими поездами и шведскими автобусами, что-то тонкое, светлое, совсем ненужное и смешное теперь, покидает эту землю навсегда. Уплывает на новых трамваях, битком набитых узкими пиждачками с голыми щиколотками, и этим бумажным кофе, с которым, тоже не всё в порядке.
Везде теперь "некстстейшниз", (голоса выхолощенные, неокрашенные, сейчас договорят кое-как название станции, рассмеются презрительно по русски и по английски, да и хлопнут по соточке, в своём денежном восторге), а в церковной лавке запросто увидеть красный календарь с серпами и молотками, придавленный по краям, чтобы не унесло ветром перемен, разновидностями нарядных томиков несвятых-святых.
По Яузе ползёт кораблик собирающий пустые бутылки, брошенные туда ещё Хуциевым и Визбором. Оставьте! Пусть плывут мимо Андреева монастыря в сторону, этого дурацкого Дома Музыки. Может быть там, вонючий московский ветер, сыграет на их горлышках вялую побудку для дорогих моих мертвецов? Не исключено, что этим низким звуком, внезапно возникшим и окрепшим над онемевшим городом, сбросит в реку всех тамошних охранников, консьержей с их шлагбаумами и загородками? А заодно и ментов с Садового кольца?
Что же уходит? А просто уходит жизнь. Ничего не осталось кроме святой прагматичности.
И даже без очков, я могу прочитать на низком, московском небе слова составленные отчасти из праздничного салюта, а отчасти из зелёного лазера, слепящего пилотов, заходящих на посадку в Щереметьево; слова обращённые персонально ко мне:
"Дорогой, Grigory Eduardovich! Заплати, отдай и сдохни. А потом, ещё раз заплати."