Жителям пос. Ольховец
бывшим и будущим
п о с в я щ а е т с я
Река детства не знает берегов. Ей не страшны отмели, подводные скалы и пороги, а водовороты омутов жизни всего лишь до колена. В нежных её объятиях, под лучами ласкового солнца, ты уплываешь к неведомым далям или возвращаешься к её истокам. Главное сохранить в себе её тепло.
Сегодня она занесла меня в старый бабушкин дом в деревне Варбиничи. Жарко натоплена русская печь. Свернувшись калачиком под дедовым полушубком, я вдыхаю аромат варящейся в чугунке картошки. Бабушка, смахнув упавшие на лицо пряди волос, улыбается мне: «Вставай, соня!..»
Сладкая истома сковывает мои движения, глаза закрываются, но вдруг повеяло холодом и я уже лежу вместе с дедом на хвойных лапах, укрывшись за большим сугробом. Мы поджидаем зайцев. Дед нарубил молодых осинок, – зайцы обязательно придут, – они большие любители осиновой коры. Я до боли сжимаю в руках ложе подаренного мне дедом ружья…
Мороз сменяется жарким летом. Пыльная дорога. Я вытаскиваю из канавы биты рюх и отдаю их игрокам. Игра в рюхи была любимым занятием в нашем посёлке не только детей, но и взрослых женатых мужиков. Они, конечно, не возьмут меня в свою команду, но позволят (на зависть приятелям) устанавливать на кону новую фигуру, даже такую сложную как «бабка в окошке».
Лучшим игроком в рюхи был дядя Саша Яковлев – любимец всех ребят – киномеханик поселкового клуба. Клуб был нашим вторым домом. Здесь имелось всё, что нужно было и взрослым, и детям. Огромная библиотека с книгами, которых хватило бы на жителей десятка таких посёлков как наш.
В читальном зале всегда полно народа, но нас пускали туда в любое время. Только просили не шуметь. Вдоль длинного клубного коридора тянулось множество дверей. По шуму, доносившемуся из-за них, можно было догадаться кто там хозяйничает. Вот слышится звонкий голос тёти Шуры Кузнецовой – значит там репетирует заводской хор. Ритмично, в такт трубе постукивает ногой дядя Коля Смирнов – руководитель лучшего не только в нашем районе духового оркестра. Напротив, из чуть приоткрытой двери, доносятся весёлые звуки балалайки – это разучивает новую мелодию струнный оркестр. Из соседней комнаты выбегает группа девушек в широких, длинных до полу юбках и белых париках. Участницы драматической студии готовят к празднику Открытия навигации комедию Гоголя «Ревизор». В конце коридора слышатся удары шаров – бильярдная – любимое место людей постарше. Наша участь там только «болеть».
Я занимаюсь рисованием, и чтобы попасть в свою изостудию мне нужно пройти через зрительный зал. По выходным он – танцевальный. На сцене тренируется прославленная группа акробатов. Они выступали даже в Москве. Задают тон любимцы речников, братья Поташевы.
Минуя зал по высокой лестнице можно подняться в будку киномеханика. Но туда ход строго запрещён – это святая святых дяди Саши Яковлева.
Мы не знали, кем он был до войны. Но с войны он вернулся на деревянном негнущемся протезе. В посёлке все мужчины имели медали и даже ордена, но такого количества наград как у дяди Саши не было ни у кого. Надевал он их очень редко и то, когда был пьян. Женщины, завидев его таким, тяжело вздыхали – до войны красивей его парня в посёлке не было. Была у дяди Саши и красавица жена, но вместе их мы никогда не видели.
Неразговорчивый даже нелюдимый он, когда был «навеселе», любил поболтать с нами, мальчишками. Знал он уйму интересного. Но если мы начинали его расспрашивать о войне, он мрачнел и уходил, прервав разговор на полуслове. Мы знали это и старались обходить разговор о его наградах. А когда кто-то не выдерживал и спрашивал – наград то было очень много, они ещё не успели потускнеть от времени и ярко блестели на солнце – то он отвечал всегда односложно: «Зверьё убивал».
А вот клубом своим он гордился, знал его историю и с удовольствием рассказывал нам. Клуб назывался «Клубом Речников имени Десятилетия Октября», и по словам дяди Саши являлся «шедевром деревянного зодчества эпохи конструктивизма». Мы не очень понимали тогда, что это могло значить, но по тому, как он это произносил, верили – что-то выдающееся.
Здание и впрямь поражало необычностью своих форм, очень напоминающих огромный корабль, причаливший к пристани. Возвышавшаяся над ним кинобудка с балкончиком и впрямь была корабельной рубкой с капитанским мостиком.
Однажды в читальном зале была организована выставка участников изостудии. Дядя Саша сам рисовал афиши для кино и пришёл посмотреть наши работы. Что-то, видно, приглянулось ему в моём портрете деда. Он надолго задержался перед ним.
- Кино хочешь посмотреть? – неожиданно сказал он. – Поднимись перед сеансом ко мне, – и, не говоря больше ни слова, ушёл.
Не понятно за какие заслуги дядя Саша позволил мне подняться в кинобудку, но войдя туда я понял какие чувства должен был испытывать он здесь. Царствуя с этой высоты над всем клубом и смотря через бойницы маленьких окон в заполненный зрителями зал, он не мог не ощутить себя капитаном, проводящим своё огромное судно в узком фарватере между рифами и отмелями.
- Сиди тихо и ничего не трогай!
Я и без этого замечания онемел от сверкающих агрегатов, огромных вращающихся бобин, потрескивания незримо летящей киноплёнки. Но самое сильное впечатление производил сам дядя Саша. Он весь преобразился, помолодел, не смотря на тяжёлый протез стремительно двигался по кинобудке, ловко обходя всякие препятствия в виде коробок с бобинами, табуреток, бидонов. При этом успевая вовремя включить второй кинопроектор и перезарядить первый.
Я, как все ольховецкие мальчишки, мечтал стать капитаном, но в этот момент мне казалось, что лучше профессии киномеханика нет в мире ничего.
- Ты что кино не смотришь, – голос дяди Саши вывел меня из оцепенения, в которое я был погружён от всей необычности обстановки, – Смотри, какая красота!
Я прильнул к маленькому окошечку в кинозал. На экране бушевало море, шёл морской бой.
- Человек должен чувствовать красоту во всём, что его окружает, – подтолкнул он меня ещё ближе к окну, – она есть повсюду – в небе над головой, в зелёной траве под ногами, в летящей ласточке и даже в седине старика. Ты, главное, умей её видеть. Человек не чувствующий красоту – дерьмо.
Я не узнавал дядю Сашу. Передо мной был какой-то неведомый мне человек. Сеанс закончился, нужно было уходить, но я не мог сдвинуться с места. Со мной ещё никто так не говорил.
- Ты пошире раскрой глаза, пройди по посёлку, да внимательно посмотри, – строго сказал он на прощание, – расскажешь потом, что увидел красивого.
Возвращаясь домой, я во все глаза смотрел на стоящие вдоль улиц большие и маленькие дома, палисадники, прохожих. «Что здесь красивого, всё давно знакомое? Вот идёт комендант посёлка, хромает, опираясь на костыль, вот тётя Глаша, закутанная в большой клетчатый платок, из дырки которого торчит её посиневшее ухо. Нет, красиво только в кино. Скажу завтра дяде Саше, что он пошутил. Разве что Танька Кухаричева из нашего класса, щёки у неё как яблоки красные. Да ну её! Вот опять залезла на забор и дразнится».
Утром, наскоро позавтракав, решил не откладывая поговорить с дядей Сашей. Сел на скамейку около его дома на Пристанской улице и стал ждать. Время тянулось медленно, а дел на сегодня много – натаскать воды, дров, купить хлеба, сделать уроки. Но охота пуще неволи.
Сидел пока совсем не замёрз. Наконец заскрипела дверь и по панели застучала деревянная нога дяди Саши.
Моему появлению он почему-то не удивился.
- Ну так что, искатель прекрасного? Мешок, наверное, полный – не завязать? – И, перебивая себя, – Смотри, как снежок всё вокруг побелил. Того и гляди, Снежная королева на санях выедет.
От такого натиска я опешил, но набравшись храбрости выпалил:
- Ничего красивого я не нашёл. Это только в вашем кино красиво.
- Да, дело совсем дрянь, если даже такие глазастые мальчишки красоты не видят.
Дядя Саша достал кисет с табаком, стопку нарезанной газетной бумаги, свернул цигарку, закурил. Долго откашливался и наконец сказал:
- Грош цена нашей победе, если вы вырастете слепцами.
На работу ему было идти по Клубной улице, но дядя Саша свернул к реке.
- Пойдём к Свири! Взгляни на реку, вглядись внимательно – она же живая. Как стремительно летит вода, как переливается она, отражая небо, взгляни как ныряют в неё вниз головой деревья. А чайки, смотри, сколько их. Роднее реки для них нет ничего на свете. Без воды они как моряк на пенсии – умрут с тоски.
Мы проходили мимо поселковой амбулатории, размещавшейся в особняке бывшего владельца пароходства. Повернувшись лицом к зданию, дядя Саша сказал:
- Открой глаза пошире и ты увидишь, что может сделать человек, понимающий красоту.
Я всегда видел в этом доме только больницу – лекарства, уколы, противный рыбий жир, холодные руки доктора Девятова, ощупывающие мои гланды.
Странно, я как будто раньше был слеп. Передо мной, заслоняя небо, высилось здание всё изукрашенное деревянной резьбой поразительной красоты, она покрывала балконы, веранды, карнизы, наличники, фронтоны. Но особенно красивы были водосточные трубы. Мастер-жестянщик одел их в лёгкие воздушные кружева, какие я видел на картинках к сказке о Царевне Лебедь. А дядя Саша звал меня уже дальше.
- Взгляни на деревья, как они обрадовались первому снегу – краше невест на свадьбе. А снегири на берёзе – словно капельки алой крови…
Неожиданно он вдруг замолчал, бросил окурок и быстро зашагал вдоль набережной, раскачиваясь, далеко вправо закидывая, как ножку циркуля, деревянную ногу.
Я несколько минут стоял в замешательстве, затем бросился догонять, но он продолжал быстро идти, не обращая на меня никакого внимания. Подошли уже к окраине посёлка, когда он вдруг остановился и посмотрел на меня, будто увидел впервые.
- Что таскаешься за мной, сопляк?!
- Вы же хотели показать мне красоту…
- А ты знаешь, что к красоте опасно подходить слишком близко? Она может обжечь, поломать тебе всю жизнь… Знаешь? Ничегошеньки ты не знаешь. Ты видишь эту деревяшку? – он постучал по толстой деревянной палке вместо ноги.
- Ну, вижу.
- Не нукай, щенок. Я был первым плясуном в полку – морской десантник, разведчик, весь в орденах, все девки были моими. А он «Ну»!
Шли бои за Кёнигсберг. Война уходила с нашей земли. Я выжил на войне потому, что никогда ничего не боялся. Смелого пуля боится. Это верно. Но тут страх стал залезать в душу. Войне конец скоро, а в моей роте за несколько дней половины ребят, и каких ребят, не стало. Нет, думаю, я тебе, костлявой не дамся. И правда, город взяли, а на мне ни царапинки. После очередного боя сидим усталые, даже тушёнку есть не хочется, бушлат скинуть лень.
Подходит ротный: «Саша, у тебя глаз хороший, выбери гнездо для пулемётчиков, будут прикрывать нашу атаку. Потом отдохнёшь.»
Что ж, дело военное – сказано, значит надо.
Где бегом, где ползком обшарил весь квартал. Нашёл хорошую позицию. Возвращаться надо. Но немец засёк меня и начал прицельную стрельбу. Мой чёрный бушлат далеко виден. Заскочил в один дом. Залёг, выжидаю. Ветер носит ворох бумаг. Пыль. Вдруг вижу, на остатке стены висит, качаясь, огромная картина. Женщина красоты необыкновенной держит на руках младенца, а вокруг ангелы с белыми крыльями – глаз не отвести. Забыл где и нахожусь. Но немец быстро напомнил. Снаряд разорвался рядом, дом содрогнулся, пол стены рухнуло. От пыли ничего не вижу. Ну, думаю, конец. Нет. Пыль улеглась – живой. Надо сматываться. Огляделся вокруг. Вижу – картина-то цела, только рама разломалась, и среди этих развалин кажется ещё красивее. Наваждение какое-то – женщина смотрит мне прямо в глаза, будто просит: «Помоги, мол, видишь же, ребёнок малый.» Отбросив остатки рамы, схватил картину – тяжёлая.
Потащил, думаю, найду подвал – спрячу. Помню только вспышку молнии. Очнулся через несколько дней в лазарете. Живой. Руки шевелятся, а вот нога страшно ноет. Хочу её поудобней повернуть – а ноги-то нету совсем. Обомлел. До сознания никак не доходит, что я калека.
Вскоре ребята из моей роты пришли, всякой еды нанесли. Я ни на что глядеть не могу, а они ржут как жеребцы:
- Ты шустрый и на одной ноге всех обскачешь. Ну и счастливчик же ты. После боя мы обыскали весь квартал – нигде ни живого, ни мёртвого не нашли. Грешным делом уже подумали – не захватили ли тебя в качестве языка, или может завалило тебя кирпичами – обстрел-то был сильный. И вдруг нам сообщают, что ты в госпитале. Оказывается трофейщики прочёсывали квартал и обнаружили очень красивую картину, засыпанную пылью и осколками кирпича. Командир приказал отнести её в штаб, а под ней ты и лежал, весь в крови.
- Не будь этой картины, так и остался бы я помирать, заваленный кирпичом, – Бывший морской пехотинец улыбнулся, – красота, как видишь, меня и спасла; теперь вот какой я красавец.
Дядя Саша крепко выругался, тяжко вздохнул:
- Ты глаза-то пошире держи открытыми.
Прислонившись к одинокой берёзе я ещё долго стоял, глядя вслед уходящему солдату. Глубоки ямки от деревянного протеза засыпал снег.
2019 г.