Техноэхо прозвучало, как незримый гонг. Прохожие, как один, вздернули подбородки, на их губах появились блаженные улыбки. Больше не было разницы между походкой мужчины и женщины. Старики и дети шагали в одном темпе. Тела поставили на автопилот, и разумы ускользали из пределов черепных коробок в Вечернюю Сеть.
Шесть часов — время вливаться.
Надя поежилась. Город переполнился призраками, и все его огни не могли согреть ту, что скучала по человеческому теплу.
Правительство обещало, что скоро не останется таких, как она. Не потому, что все болезни канут в прошлое, а потому, что технологии Сети обойдут несовместимость с кардиостимулятором. Надя не хотела, чтобы этот день наставал. Раньше было по-другому.
Когда после операции Наде сказали, что ей придется жить без Вечерней Сети, она пролежала всю ночь в оцепенении. На утро в голове засела одна мысль — люди же жили раньше и без имплантов Сети? Им не подавали знания на блюдечке, приходилось искать информацию с трудом, никогда не получая всей ее полноты.
Эта безумная идея вырвала Надю из когтей штурмовавшего ее отчаянья. Наступила пора больного воодушевления.
Программа для «инвалидов Сети» позволяла получить кое-что по льготам. Теперь у Нади завелся ноутбук с узким экраном (никаких тебе поворотов на виртуальные триста шестьдесят градусов, никаких подпространств), и пришлось учиться играть «соло» на клавиатуре. Вскоре она вошла во вкус — ей нравилось соприкосновение пальцев и маленьких квадратных панелей, а звук клавиш обладал особым, пьянящим ритмом. Если Вечерняя Сеть давала ощущение полета, то ноутбук возвращал ощущение тела и какой-то иной, тяжелой и вместе с тем привлекательной реальности. Реальности, в которой ты сам по себе.
Такой же «костыль» она получила на работе. Надя недолго думала, куда пойти. Ее заявка улетела на сервер городского Мюджиама, и через три дня она уже сидела на собеседовании. Работа казалась на первый взгляд незамысловатой. Знай, открывай опечатанные коробки в хранилище, сверяй содержимое с описанием по штрих-коду и проверяй степень сохранности сначала молекулярным счетчиком, а потом визуально. Роботов сюда не допускали — слишком деликатная работа. Но Надя работала медленно. Думала, ей выговаривать даже начнут, а старшая по художественному фонду лишь усмехнулась:
— Ничего, все мы засматриваемся. У нас ведь работа такая — смотреть.
После первого же рабочего дня Надю стали посещать сны — яркие, будто она вернулась в Вечернюю Сеть, неподвластные рекламе, невероятные. За одну лишь зиму Надя успела побывать в сверкающей тундре, несясь на собачьей упряжке, в старинном университете, студентам которого было по лет сорок, не меньше, на палубе среди казаков, рисковых и страшных в своем бегстве от «большой земли», в красном дворце китайского вана, верившего, что он — дракон в человеческом обличье…
Она посмела рассказать про свои сны старшой, и та после смены поманила ее пальчиком за собой. Они прошли по коробочным коридорам отделения Восточной коллекции, русской скульптуры и керамики, и старшая открыла небольшую дверцу — не личным пропуском, а обычным ключом.
За металлической дверью оказалась библиотека, совмещенная с архивом. Старшая, любовно поглаживая выступающие корочки книг, подробно объясняла. Стеллажи здесь старые, сделанные для Мюджиама лет двести назад. На века делались, потому никакого пластика, только металл. Документы собирались оцифровать и потом физически уничтожить, но проект увяз на многих уровнях. Не нашлось желающих перебивать рукописи вручную, их же еще и расшифровывать надо! А с фактором «криволапого почерка» и «черновиков для себя» ни один распознаватель текста не спасет. Руководство Мюджиама пыталось волонтеров собрать, но с нависшим национальным проектом «Чисты от истории» обращение к общественным силам могло показаться нелояльным. Потом и Совет Технократии, начавший компанию против прошлого, утоп в собственных дебатах и отложил все в долгий ящик.
Когда старшая замолчала, заглядывая в глаза Нади, та уже знала, почему ее сюда привели. Она ждала этого вопроса.
— Хочешь взяться?
— Да.
— Тогда два последних часа смены — на расшифровку и вбивание в компьютер. Я сама этим занимаюсь потихоньку, но глаза уже не те, что раньше.
Тьму рассекло взмахами длинных рукавов. Этого кимоно не касалась ни одна игла, его вырезали из слоновой кости. Резные узоры цветов и ручьев струились живым полотном. Взмах — и на черной земле, под черным небом затанцевала девушка. Она двигалась медленно, позволяя рассмотреть, что все ее тело собрано из сегментов кости и перламутра. Еще взмах — и покрытая черной краской и лаком бумага с треском слезла, уступая место другому фону. В знакомых очертаниях города Надежда видела благородные лица мужчин в старомодных костюмах. Шляпы, трости и усы мелькали перед ней в странном хороводе. Люди циркулировали изо дня в день по артериям города, и тот, заряжаясь их энергией, поднимался выше и выше. На одного персонажа истории — всего несколько мгновений, но Надежда успевала прикипеть душой к каждому. Добрые глаза бородача, только вернувшегося из голубых предгорий Тибета и красной пустыни Гоби. Грустные глаза поэта, возвращающегося в места своей ссылки, чтобы отдать их долгой зиме последние душевные силы — и расцветить северный пейзаж словами. Лукавые глаза врача, расспрашивающего инородцев про духов и травы, а по ночам сидящего с керосинкой над ворохом записок — так много всего есть на свете! Раскосые глаза номада, держащего вместо хорея с костяным наконечником трость с костяным набалдашником — он тоже пишет, но историю своего народа, которую передавали из уст в уста сказаниями и песнями.
Каждый из них что-то привез сюда, в этот город. Маленьких безмолвных пленников, которых заперли в стеклянные клетки. Сначала это походило на варварство, люди лишь глазели и дивились, указывая пальцами на чужеземные курьезы, но потом слова окружили каждый предмет — хорошие слова, слова истории, похожие на ветер родной стороны. Увезенные больше не молчали, и японская красавица воодушевленно кружилась в танце на черном панно… пока ее лицо, руки и одежда не осыпались. Остались только рукава, и те Надежда вскоре потеряла во тьме.
Тьму разогнало пламя. Вот странность, оно не слепило и не грело, но его переливы захватывали дух. Вдруг сполохи пересеклись горящими золотыми полосами. Рисунок проявился на фоне текучего огня. Холмы, и волны, и сосна, приютившая на мощной ветви невозможных соседей — сердитого сокола и легкомысленных воробьев. Все это неведомый художник нарисовал золотом на черепаховом блюде, столь тонком, что оно почти ничего не весило. Пламя и тьма соревновались на отполированной поверхности, рожденной из панциря священного зверя. Откуда-то Надежде было известно: этот панцирь, если бы черепаха не погибла, мог рассказать даосу-гадателю о тайнах мироздания, восьми стихиях, падениях звезд, великих мужей и царств. Но черепаху изловили из-за красивого оттенка панциря, и мастер не прогадал — он укротил незримый огонь.
Другой незримый огонь глодал жизни людей. Надежда смутно узнавала некоторые лица. Теперь они постарели, осунулись, позаимствовали взгляды у мертвецов. Она видела очерченных золотым контуром хозяев Мюджиама, и золотой была их кровь, когда летели головы. Одних сжигали за то, что не скрывали историй предметов, а другие, на все согласные, быстро сменялись — они спешили прочь, к разлому фронта. А фронт? Он пожирал их без остатка, как гигантская пасть Черной Черепахи, вана Севера и Смерти. Но и у этого предмета, свидетеля времен, закончились силы показывать. Местами блюдо так истончилось, что едва ли не разваливалось на части. Надежда отпустила его, как отпускают уставших от жизни близких.
Черная рука с красной ладонью. Другая. И еще одна. И вновь рука. Указательные пальцы и мизинцы отогнуты в угрожающих жестах. Число мощным запястьям — шесть. «Восточный демон», — подумала Надежда, глядя на кроваво-красную пасть с белыми клыками, три выпученных глаза, зеленую змею, обвившую златое ожерелье, и отрубленные головы мужчин, смотрящие на нее, как живые! Вдруг в страшных символах Надежда почувствовала присутствие света. Что-то благородное сквозило в неестественно золотых кустистых бровях и завитках бороды этого танцора на солнечном диске. Чело многоцветного создания увенчала корона из черепов, как напоминание, что смерть есть венец всех историй. Божество не пугало, а предостерегало. Его диковинное оружие, трезубец да шелковый аркан, были направлены не против человека, они отводили взгляд, чтобы защитить смертных хранителей древности.
Предметы притихли. Их окружала темнота, нарушаемая лишь старенькой уборщицей. Протерев пол, она иногда подолгу смотрела на эту икону-тханка, не подозревая, что видит Махакалу, Великого Черного, что когда-то был известен как Танцующее Время. Никитишна звала его «экий страшный», а те, кто зажигал здесь свет спустя десятки лет — «божок ламаистского культа, религии эксплуататоров». Он терпел, так как знал: его хранители не могут без этого вступления. Им нужно было, как и Махакале, носить много лиц, греметь оружием, танцевать на груди белого демона, чтобы сохранить облик Великого Черного в это время лжи и надежд.
Его грозное лицо бледнело и темнело, пока не оказалось лишь отражением в мутном зеркале. У Надежды даже во сне закружилась голова, потому что зеркало вращалось. Оно было огромным, как щит, но изглоданным зеленой патиной. Надежда обошла зеркало и коснулась его неровной поверхности. Патина сорвалась хлопьями, обнажая рельефный рисунок — лабиринт из ломаных линий, между которыми проросли завитки стеблей. Линии растекались от выпуклого центра в стороны, и у Надежды сильнее забилось сердце. Она видела за простотой этой гладкой полусферы мифическую гору, покрытую снегами. О, эта гора была немыслимо огромна, великолепна! Она росла между четырех континентов и пронзала все миры, все сознания. Она даже пронзала Вечернюю Сеть и отражалась в душах тех, кто отдал себя виртуальности. Надежде разрешили подсмотреть, как сверкает золотом склон Великой Меру, как луны отражаются на ее серебряных отрогах, как внутренний огонь разливается в алых яхонтовых скалах, как вздымаются единой волной лазуритовые камни.
Все это безмолвное величие неожиданно вздрогнуло от землетрясения. С грохотом повернулось Колесо Перерождений, и зеркало повернулось вслед за ним. Теперь его начищенная поверхность ясно отражала время Мюджиама. Глаза хранителей вновь стали ясными и живыми. В них зажглись и озорной золотой блеск, и серебряные надежды, и рубиновое пламя, и возвышенность лазури. Эти люди имели ту же красоту, как те, первые, и предметы отвечали им взаимностью. Они раскрывались, как цветы, почувствовавшие солнце, и Надежда не знала — как предметы могут быть ярче визуализаций Сети? как древность может гореть и зажигать сердца? Вот что отразило для нее зеркало перед тем, как патина выточила на нем новый зеленый узор. Стало так грустно, так невыносимо грустно — свет утрачен!
Надежда стерла с щеки слезу, и влага заблестела на замерзших пальцах. Она подняла голову: перед ней вспыхнули другие огни — два красных глаза под рогатым шлемом. В полые доспехи самурая вселился некий дух, и он глядел на Надежду из неуютной пустоты — насмешливо. Пришло его время рассказывать истории, и он поднял руку в истрепанной перчатке, указывая на кого-то. Человек, решительно шагавший по знакомым залам, Надежде не понравился. Он был чужим, был захватчиком, но власть отныне принадлежала ему. Глаза умели восторгаться лишь золотом, уши различали лишь бумажный хруст банкнот, слишком юных, чтобы стать артефактами. Бестелесный самурай презирал его, и вдруг Надежде открылось, что для всех живых вещей этот Мюджиам теперь — своя земля. Земля, на которую напали варвары.
Ее трясло. Она не хотела видеть, как воина продают под покровом ночи, и, словно повинуясь ее желанию, сон изменил реальность — доспехи лишились только меча. Меча, в котором гордость воина. Быть может, тогда дух в рогатом шлеме перестал говорить с людьми. Он исчез из залов и слег в выдвигающиеся ящики шкафа — по частям.
Ящики не успели захлопнуться. Как насекомые, из створок полезли тонкие карты. Им не было числа, и невидимые игроки затеяли невероятную игру на четыре персоны и заставили Надежду, не знающую правил, без конца смотреть на тасование карт. Их лакированная желтоватая поверхность отдаленно напоминала неблагородную кость, и вдруг в голове всплыло название — это карты-трости, в древности их вырезали из кости. Теперь же эти картонные лакированные карты обрели легкость. Их полет над столешницей с разводами из разных тонов тьмы напоминал вспархивающих бабочек над ночным полем. Наконец Надежда смогла различить узоры. Чего здесь только не было! Китайские монеты, лук с натянутой тетивой, карпы и пионы, а еще — десятки угловатых фигур, словно пропущенных через черно-белый калейдоскоп. До Надежды донесся далекий запах деревянных клише и лака — запах старинной пекинской типографии... и запах равнинной реки, ведь здесь герои «Речных заводей» обретали жизнь не только в книгах, но и в ликах игральных карт.
Каждый ищет в предметах что-то свое. Квадратные лица в трапециевидных шапках преломлялись под взорами смотрящих. Карты-трости тоже могли отражать — лица дельцов, внесенных потоком времени в залы Мюджиама. Они всегда шагали по анфиладам и галереям быстро, по-волчьи глядя за стекло витрин. «История — это скучно», — говорили они неизменно скучающим голосом. «Эта ваша правда слишком заумная, дайте нам мессидж и импрешн», — добавлялось следом. По их воле Звездные Генералы лишались наград за свои подвиги, отбрасывали звания Тигров и Драконов Войны, превращались в одинаковых клоунов с одной этикеткой на всех — «На какую карту ты больше всего похож?». «А вот этого можно распечатать на стену для сэлфи-зоны» — и камеры успевали запечатлеть вместе детей Запада и Востока: улыбающихся посетителей и такого забавного, безымянного и безродного человечка — бывшего генерала Лю Тана, «Рыжего Дьявола», мастера меча, посмертно названного «господином доблести».
Надежда не успела понять, когда лица Звездных Генералов на картах превратились в стилизованные лица людей. Один игрок имел на руках портреты высокого начальства, крапленые красной краской, остальные три играли подчиненными разных отделов, и они проигрывали — красноголовые, красноглазые или красноротые побивали остальных. Надежде даже стало казаться, что тут нарушаются правила, но она не успела и слова сказать. Незримые игроки, пресытившись, сложили все карты в одну колоду и наконец явили себя. Нет, не четверо — двое играли сразу за четырех. Прощаясь, игроки назвали друг друга: Господин Северного Ковша и Господин Южного Ковша. Божества доброй и злой судьбы.
Карты рассыпались на частицы, которые покружились в воздухе и сбились обратно в бумажную массу. Осенними листьями опустились на черную почву писчие листы, и на их желтоватой поверхности начали проступать буквы — на родном языке Надежды, с изящными заглавными буквами и каллиграфической красотой прошлого.
«...тружусь над составлением описи моей коллекции. Мне пришла в голову прелюбопытнейшая мысль. Что, если настоящее может быть оправдано лишь будущим, и только подробные записи о минувшем да еще предметы смогут доказать, что наше время существовало и было в нем много достойного? Только боюсь, милая моя северная сударыня, Надежда Сергеевна, что малейшая ошибка может привести мои чаяния к совершенному краху. Мою коллекцию могут разделить на части, а записки, над которыми я тружусь и днем, и ночью, потерять. Любая случайность угрожает моему делу. И страшно подумать, нам так мало внятного досталось от предков, вдруг и потомки наши смогут получить от нас не больше? От этой мысли у меня начинает ныть старая рана. Боюсь, она доведет меня до могилы раньше, чем я успею закончить свой труд. Прочь дурные мысли! Шлиман, мой добрый доктор, говорит, что я еще пойду на поправку, только надо верить…»
Буквы стали источником огня. Бумага враз вспыхнула, почернела, сдалась в комок, рассыпающийся теплым пеплом. На это взирали две пары глаз. Один взгляд принадлежал человеку с дряблым подбородком и выцветшими глазами. Он поставил на сером формуляре номера утилизированных предметов, не вошедших в сокращенный основной фонд, подписал дату, скрепил подписью и двумя печатями: своей личной, с корабликом, несущимся к пальмовому острову, и Мюджиама — из мертвых цифр и букв. Второй взгляд не мигал. У этого руководителя не было настоящих век, а пронзительно голубой цвет глаз напоминал о недавних лозунгах политиков, что у роботов должен быть славянский тип внешности — у первой-то когорты электрических чиновников маски менялись под черты главной народности региона. Голубоглазый робот прижал к формуляру безымянный палец, прижигая его министерской печатью.
— Принято, — сказал он бархатным голосом, куда более живым, чем у директора Мюджиама.
Дальше Надя знала сама. Она почти проснулась, и ее воспоминания и мысли мешались с ярким крошевом сна.
Роботов признали недостаточно креативными, их вновь сняли с чиновничьих кресел, отправив на заводы и лишив человечьего облика. Пришла эра техьюманов — людей, единых с Сетью. Сеть на десятки ладов воспевала Веб-Ренессанс, когда человек вновь стал мерой всех вещей. Все, как один, и каждый — индивидуален! И каждый может проголосовать одним касанием виртуальных пальцев за то, чтобы изменить историю, а может даже, стереть ее.
Проект «Чисты от истории». Конечно, сначала сетевой мир утонул в обсуждениях. Надя помнила выпуск «Доброго утра». Ведущая с губами, покрытыми капельками алых страз, вела беседу со свободным ученым из Сети. Даже в виртуальности глаза болели от его облика, потому что обтягивающий комбинезон переливался всеми цветами радуги, а иногда становился похожим на путешествие по сверкающей галактике.
— Так вы согласны, что история — вещь вредная для нашего общества?
— На сто один процент! Это все круги. Мы знаем, как было, и наш разум попадает в чертов круг повторений. Он бы и рад выдать новую идею, но в бессознательном уже засел образ действий — из несвободного прошлого. Техьюманы — не люди, вот главное, что стоит усвоить новому человечеству.
— Но тогда человечество стоит по-новому назвать.
— Я использую в своем блоге слово «Техьюмения».
— Просто и понятно. А что вы думаете о реформе Мюджиама? Не стоит ли, как в прошлом, избавиться от лишних вещей? Они же старые, потому несут на себе отпечаток истории.
— Это расточительно. Принцип «хорошо то, что дает впечатление» должен оставаться незыблемым. Например, когда вы посмотрите на старинную китайскую шпильку, вы можете вдохновиться на новый наряд, который всколыхнет мегаблог «Вечерние модницы».
— Все-то вы про меня знаете! А как вы видите отделение музейных вещей от их истории?
— Моя проектная группа уже начала работать над этим. Мы пишем предметам совершенно новую историю. Конечно, не больше двух строк, а иногда даже просто ставим фон — изображением или сценкой в духе комикса, чтобы сразу улавливать суть. И, признаться, техьюманы, которые тестируют результат, хоть и не имеют права пока разглашать наши «историйки», уходят довольными, и в их блогах растет уровень креативности. Так что новый шаг в «Техьюмению» не за горами.
— Вы считаете, это важный шаг?
— По опросу около тридцати процентов техьюманов ежегодно посещают Мюджиам добровольно. Еще двадцать бывают в нем из-за презентаций в залах своих фирм. Еще десять — иногда интересуются. Думаю, шестьдесят процентов «Техьюмении» — это показатель того, что сфера требует внимания. А остальное я расскажу в своем блоге сегодня вечером. Подключайтесь! Будет весело.
Надя вскочила с постели, чтобы не забыть сон. Страшно помнить, но забыть куда хуже. Она едва дождалась, когда неспешные цифры часов остановились на семи тридцати — можно выходить на работу! Каждая минута тянулась так, словно свивалась из жил, по-живому, но наконец Надя встретилась со старшой и едва смогла говорить от волнения.
— Что такое, Наденька?
— Полина Сергеевна, а что, если там, наверху, правда решат все стереть? Все про предметы, всю историю? Я не хочу так. Так нельзя!
— Ну, пока же не решили. Успокойся.
— Если решат, это же не конец? Можно ли спасти их?
— Если честно, — голос Полины Сергеевны обрел лукавость. — то для этого я тебя в архив и привела. У нас тут тихий бунт снизу. Копируем информацию. Да ты не бойся, у меня и девочек все насчет предметов уже сохранено! Только архив жалко, надо и отснять постранично, и в электронный вид перебить — тьма работы. Ты уже очень нам помогла.
— Правда?
— Правда. Да не плачь, Наденька! А то в архив не пущу. Еще рукописи замочишь. Ну право, разве можем мы, хранители, избавиться от истории?