Время птиц небесных

 Возле этого дома, вдоль фасада росли некогда три или четыре старых дерева.  Клёны или карагачи –  не помню. И зимой, и летом ветки почему-то только двух из них усыпаны были сидящими, взлетающими, перепархивающими и вновь усаживающимися, немолчно чирикающими воробьишками. Чирик-чирик, чирик-чирик. Мама тянет меня за руку, приговаривая: «Смотри сколько птичек». А я во все глаза таращусь на солдат-часовых, что с карабином на плече прохаживаются вдоль фасада за невысокой – в пояс солдатам, а мне с головкой – затейливой оградой из металлических прутьев, крашенных нарядной «серебрянкой». Меня, как на всякого мальчишку, человек вооружённый производит завораживающее впечатление. Ах, этот карабин, с покачивающимся в такт шагам трёхгранным штыком! Ах, ремень с бляхой, надраенной так, что и  в пасмурный день она сияет, как безумная. Ах, кожаные подсумки с запасными обоймами! Ах, прицокивающие кованые каблуки нагуталиненных и отполированных сапог-кирзачей! Ах, фуражки с голубыми околышами и красными звёздами! А зимой - белые тулупы романовской овчины с поднятыми воротниками и валенки на резиновом ходу. Так и слышится непреклонное: «Стой! Не подходи! Стрелять буду!». Скорее всего, всякий раз, проходя мимо,  я мысленно тогда воплощался в такого вот румянощёкого солдата Красной Армии, ибо по-иному быть не могло.  В ранние послевоенные годы  всякий солдат был почти что свят. Теперь-то я понимаю, что часовые представляли несколько иное ведомство. Что они стерегли? В доме, мимо которого мама тянула меня за руку, располагалось НКВД – так его ещё с довоенных пор по привычке именовали дома старшие. Чирик-чирик, чирик-чирик. Смотри, сколько воробышков!
  Однажды  мне представилась возможность понять, что караулили караульные под громкое воробьиное чириканье на одной из центральных улиц города, в старину звавшейся Гостинодворской. А после того, как… улицей имени тов. Кирова - славного большевика-ленинца-сталинца, убитого подлыми троцкистами-каменевцами-зиновьевцами-бухаринцами-рыковцами. Правда, сразу после убийства исподтишка начала погуливать в народе частушка: «Эх, огурчики, помидорчики/ Сталин Кирова убил в коридорчике». Отчаянный человек её сочинил. Но ещё большими отчаюгами были те, кто её распевал.
 Так вот; Повели меня в подвалы этого замечательного дома. И вёл бывший школьный однокашник и товарищ Володя.  Ключ провернулся в замке,  мы начали спускаться, как мне тогда мнилось, в преисподнюю. Это случилось накануне погружения в небытие Советского Союза и вооруженного отряда Партии – Комитета Госбезопасности.  Тогдашний начальник областной Конторы (Царствие ему небесное) решил приоткрыть народу то, о чём никому, и в первую голову журналистам, прежде даже подумать было строго нельзя. Помимо интереса профессионального, был у меня щемящий, личный интерес.  Именно по этим ступеням спускался под конвоем в приснопамятном 1937 году в подвал мой родной дед Василий Павлович, единственная вина которого состояла в том, что он был сыном Павла Ивановича. А Павел Иванович состоял при царе-батюшке в чине генерал-майора по Флоту, а форму и эполеты носил контр-адмиральские, и дослуживал до последних своих дней в высокой должности.
 - Значит, говорите, контр-адмирал? Вот и мы говорим, что Контра!
Товарищ  Володя щёлкнул выключателем. Предо мной ряд дверей с засовами под замком, врезанными глазками и форточками-кормушками. Всё крашено казённой густо-коричневой краской.
- А за дверью?
-  А за дверью склад, - ответствовал товарищ Володя, должность которого соответствовала должности Завхоза в любой казённой Конторе. И он открыл дверь. А там стеллажи, на которых аккуратнейшим образом уложены:
1. сапоги хромовые офицерские
2. Пилотки и фуражки с голубым околышем.
3. Ремни офицерские.
4. И разная хурда-мурда, без которой служивым людям и жизнь не в жизнь.
Я вгляделся: а стеллажи-то вовсе и не стеллажи. Это нары в камере на четверых. Хоть сейчас расквартировывай сидельцев. Засохших кровавых  потёков на нарах нет. И стены не покрыты процарапанными предсмертными надписями узников.
- Да, - подтвердил Володя.  Это камера.  Не ломать же… Так и оставили… под склад. Напротив двери наклонный проём в стене. Наверху малюсенький, заложенный наглухо кирпичами продух-оконце. Именно мимо этих окошек вышагивали румянощёкие охранники. Должно быть, обитатели камеры могли слышать их шаги и чириканье воробышков. Чирик-чирик, чирик-чирик, чирик-чирик.
Мы вышли из камеры-узилища. По коридору ещё две двери. А дальше поворот и чернота.
- А там?
- Дальше неиспользуемые помещения.
- А  где расстреливали?
- Не знаю, не знаю, Паша. Ты же видишь – здесь склад.
В этих подвалах уничтожено было свыше восьми тысяч человек. Всяких: виновных и невиновных. Ходят слухи, группу православных священников отравили с помощью химоружия. Возможно, экономили патроны. Тела потом ночами вывозили за Урал в Рощу и  тайно закапывали в траншеях. Восемь тысяч… Восемь тысяч!
 Я вышел на улицу имени убиенного большевика Кирова и медленно прошелся вдоль здания некогда Американской гостиницы. Подвалы под ней знатные, купеческие, неохватные. Теперь часовых нет. Окна забетонированы и закатаны асфальтом. Как бы, ничего и не было. Да и воробьёв не стало, поскольку урбанизация, знаете ли… Клевать-то нечего. Что это были за воробьишки? О чём чирикали? Может, то души людей, загубленных во имя Великой Идеи? Вы скажете: воробей – слишком маленькое вместилище всеохватной Души Человеческой? Готов согласиться.
А в памяти всё звучит и звучит воробьиное многоголосье: Чирик-чирик, чирик-чирик, чирик-чирик…