Ветер трудился целый день. Очищая его от снега, он не выглядел утомлённым. И не потому, что ветр трудно было застать на месте или рассмотреть. Он совершенно откровенно бежал от дела. Щелчками сбивал снежки с макушек сосен. Брал щёпотью и относил в сторону с осин. С дорожек - сдувал, как лепесток огня со свечи. А с заборов... смешно сказать,- скидывал, будто детской лопаткой. Часто-часто. Чисто-чисто? Увы! Снег, как сор, был оставлен везде, кроме, пожалуй, тех уголков, что были защищены от его бесчинства. От ветрености, - и простительной, и убедительной. Он был в своём праве что-то делать или ничего не предпринимать.
Прогуливаясь, он вершил судьбы. В охотку срывал грузные покровы с подмороженных трав. Случалось, сводил пару сугробов в один, на манер колыбели. А, бывало, что срывался, и в беспорядке ярости смешивал все краски в одну. Без надежды на то, чтобы восстановить хотя бы в памяти, как оно было до его безумной выходки.
Но всё это, пока мороз не вступал в свои права. Тот меры не знает ни в строгости своей, не во власти. И шутить с собой не дозволяет никому. И когда однажды, в сиянии утра, сквозь туман собственного дыхания, ты видишь расцарапанный до продрогшей земли малиновый сугроб... Или ровные края мышиных нор, будто шнуровку одного края тропинки к другой... Чтобы теснее. Чтобы не вырваться. Чтобы тишина и приличная бледность во всём... Ты стыдишься своей праздности. В особенности - уюта подле тёплой печи, что дымит с утра в кулачок, как малолетка, а к вечеру принимается щёлкать дрова, словно орехи.
И тянешь за подкладку шубы рябину. Калину - за рукав, тихонько. Чтобы не с мелкой пылью, а так, невзначай как будто, стесняясь почти. Просыпаешь солёного, сена, семян или крошек. Больше, чем можешь. Но меньше, чем захотел. Просторечие розовых щёк, озорство сбитой чёлки сугроба,- это всё после. Потом. Не теперь.
И на виду выдыхающих ровно, глядишься смешным. А они для тебя... не чужие... То - люди. Не сознАются в боли, которой причинны. Будто ветер. По чину почин.