"КТО СНЕСЕТ ЭТОТ КАМЕНЬ НА ГОРУ
И ТАМ РАЗОБЬЕТ ЕГО НА ЧАСТИ,
ТОТ ВЕРНЕТ СВОЮ МОЛОДОСТЬ
И НАЧНЕТ ЖИТЬ СНАЧАЛА"
Аркадий Гайдар "Горячий камень"
С той поры, как при виде Грушки у Гришки внутри ёкнуло, а при встрече с Гришкой у Грушки в глазах померкло, на гулянках они неразлучны стали. Гришка уж отцу в ноги кланялся, а батюшка почти согласился: Покрова, мол, дождаться бы: летом только лентяй женится, да зуда замуж идёт.
С Петровок до Покрова ждать невмочь, а куда денешься: страда. Но в самый Петров день никаких работ: колокол гудёт, в храм народ идёт, а после веселье, хоровод, пляс да шутки всякие. С небес жар палит, облака попрятались - и с баловством да забавами разбежалась молодёжь по речкам-ручьям, по лугам-березничкам, а Гришку с Грушкой и вовсе занесло куда-то в дальние поля, загнало на высокий яр, свозь нехоженые покосы прибило к тому самому камню, про который в селе знал и стар и мал. Мужики в усы посмеивались, девки в ладошки хихикали.
Слух издавна ходил, что Ивашка Кудряшкин, тот самый, что обитает в крайней избе у леса, когда-то в озорном ребячьем возрасте выволок его из болота да закатил в гору. Вроде, нашёл: де, гляньте, что за камень, де, волшебный самый что ни на есть, де, письмена вон на нём! Вот ведь шельма!
В младые годы Иван ещё кое-как порывался толковать да доказывать: напраслину возводите, дорогие односельчане! Никакого обману: недаром горячим был камень-то, это щас он остыл: столько лет на горе лежит. Народ знай похохатывает: ну, ты, Ивашка, шутник! Кто ж тебе поверит-то? Письмена? Да сам и выскоблил: людей поморочить!
Год-другой бился Ивашка за доброе имя – а потом рукой махнул. И нынче, о седой бороде, более о камне не поминает. Подденут его: «А помнишь?» - нахмурится да плюнет.
Жизнь отколотила его со всей щедростью: жену, братьёв, детей, внуков схоронил, один-одинёшенек на старости лет, а теперь ещё непреходящая хворь напала – хоть криком кричи.
Постояв у камня, Гришка с Грушкой сочувственно вздохнули: жаль старика. Неужто так ему досталось за то, что в детстве глупость нацарапал и сельчан морочил? Говорят же, не зря судьба наказывает.
А потом переглянулись – и разом забыли про деда: чего о нём думать, когда день праздничный, и солнце вспыхивает искрами в растрепавшихся Грушкиных волосах, и у Гришки глаза его синие – такие ласковые! Разом, не переглядываясь, на камень хлопнулись.
И как подскочут!
- Ай! Что такое, в чём дело! Пчела, что ль?
- Да нет, - засмеялся Гришка, бережно приобняв Грушку, - от жары раскалился. Обжёг. Ну его, пойдём.
Они уже пробрались в ближний орешник, когда невдалеке заслышали его треск – и притаились.
В густой поросли шевельнулась сутулая тень – из обвислой листвы выкарабкался старик. Узнали! Иван. Лёгок на помине, а поступь тяжела. Еле идёт, совсем, видать захирел, бедняга. Ан нет, не совсем. Гришка пригляделся – и понял: дед молот волочёт. Вот отчего едва тащится.
Гришка с Грушкой удивлённо переглянулись: совсем, что ли, спятил? Он что, свой камень собрался раскалывать? Грушка в кулачок прыснула, прямо-таки высунулась из-за куста, озорным карим глазом на деда уставилась: ты чего, дедь Вань?
Тот остановился возле самого камня, опершись на молот - и головой поник. И надолго замер, не замечая Гришку с Грушкой. Им уж наскучило ждать, что будет. Гришка даже подмигнул: отступим крадучись, не тревожа чужую печаль - как старик наконец-то стряхнул глубокую думу, вздохнул тягостно и, отпустив рукоять молота, повернулся и медленно прочь побрёл.
- Воздержался, - шепнул Гришка Грушке.
- А может, силой не собрался? – шепнула Грушка Гришке.
Гришка глазком примерился: и то верно, слабо деду развернуться молотом. Тут молодецкая хватка нужна. Как раз по Гришке которая.
Гришка на ладони поплевал – и…
Что его толкнуло на подвиг? Ну, во-первых, деду решил помочь: налицо видать, хочет дед камень разбить – ан, колеблется. Вот без колебаний чтобы. По себе Гришка знал: как что в голову засядет, так пока не решишься, изведёшься весь, жизнь не в жизнь станет – а чего мучиться-то? Шарахнул – и дело с концом. Возьмись только!
А ещё, во-вторых - забавно показалось: возвращается дед, а камень уже не камень, а груда обломков, дело сделано, можно руки отряхнуть.
Зачем старику понадобилось камень раскалывать – про то Гришка только плечами пожал: мало ли стариковских чудачеств. Может, сам поверил в свою выдумку. У них, у пней трухлявых, бывает: насочиняют чего – и верят. Как дети.
Было ещё и третье. Всерьёз об этом парень, конечно, не размышлял, но где-то внутри, неясно – свербило. Лишний раз молодцом пред кралей хотелось показаться. Что вот, мол, он каков – ах! взмах! бах! – хорош! С одного удара из одного – пара!
Но раскололся камень не надвое, а сразу на пять частей, да ещё мелкое крошево по краям обсыпалось. Грушка взглядом проследила за молотом: как он взлетел, да как упал, и что получилось. Пять кусков. Два больших, третий поменьше, а четвёртый-пятый совсем несерьёзные. И крошку про себя отметила. И молодецкий Гришкин замах отметила. И какой он, Гришка, сильный, ловкий да меткий, тютелька в тютельку посерёдке заехал. Хотела сказать ему про это, и свои глаза вскинула - в Гришкины посмотреть. А Гришки и нет.
Грушка смотрит – а Гришки нет. Налево-направо смотрит – нет Гришки! За куст рванулась, за другой, все кусты обежала – да глупость это, сама понимает – не мог Гришка во мгновение ока в кусты скрыться. Глаза ж не сводила!
А только нет Гришки.
Тут Грушка как заорёт.
До села доорала. Деда Ивана с полпути воротила. Еле жив, на трясущихся ногах приковылял дед, глянул на камень – и взвыл, воздев руки и рванув остатки седых волос.
- Кто? Парень? Ох, дурак-дурак! Что натворил?!
- Где?! – взвыла и Грушка. – Где он?!
Хотела к деду подбежать, да об осколок споткнулась – на карачках подползла, в рубаху деду вцепилась:
- Отдай!
Рубаха затрещала, старик попытался Грушку стряхнуть, да не те годы.
- Нет его теперь, дура! – отпихивал он девку, а та всё яростней за рубашку хваталась:
- Верни! – да так дёрнула старика, что тот на ногах не удержался – грохнулся оземь, глаза закатились. Грушка истошно заревела. Бросилась в село. А народ уж навстречу валит: на такие-то крики.
Сперва проворная молодёжь принеслась, следом Грушкины мать с отцом добрались, а после уж соседи да родня окружили:
-Что с тобой, девка, чего расшумелась?! – тут Ивана заметили, - а с дедом-то что?!
Сердобольные склонились, подняли, молодь за водой сгоняла:
- Вроде жив, отошёл…
Грушка ничего не видит, не слышит – на земле бьётся, рыдмя рыдает:
- Гришка пропал!
Матушка квохчет, батюшка уговаривает:
- Да показалось тебе, дочка! Куда он мог деться? Придёт!
- Не придёт, - задумчиво молвил Иван, когда очнулся.
- Как это не придёт? – взъерошился Гришкин отец, - что ты такое, дед, говоришь-то?
- А то говорю, - потирая расшибленный затылок, пробормотал тот, - что расколол сынок твой камень на горе – вот и понимай, что с ним.
- Опять ты за свои враки! – возмутилось всё село.
А только ни к вечеру, ни назавтра, ни послезавтра Гришка не появился.
Была бы мать жива – вот она бы голосила, а отец лишь мрачен ходил да с тоской вдаль поглядывал. Ждал.
И Грушка ждала. Мало ль, что старикашка наболтает – а батюшка же сказал, придёт – значит, придет. Среди ночи проснёшься и слушаешь – и кажется, шаги за окном. Весёлые знакомые шаги, всё ближе, ближе, и дверь нараспашку – Гришка входит! Сколько раз он так в дверь входил! А то на залитой солнцем горе из-за куста появится, а то вдали на дороге малой точкой замаячит, и точка больше становится, уже не точка – и Грушка узнаёт, навстречу бежит, а потом оказывается – сон это.
- Куда ж сбёг-то? – пожимали плечами сельчане. – И впрямь нет парня. Может, с Грушкой у них нелады вышли, вишь, девка убивается. Эк, она деда-то пнула! Еле жив старик. И так весь разваливается, так нужно добавить было! Вот пусть за бобылём и ходит, раз поломала.
И Груша ухаживала за Иваном, который и впрямь с того дня лежмя кряхтел - встать не мог.
- Ты уж прости, дедь Вань, - вздыхала порой, - покалечила я тебя, да с горячей руки, да от великого страху.
- Чего уж там, - кашлял старик, - всё одно помирать. Оно верно: соблазнился я от тяжкой боли, впал в искушение – думал, брошу её, эту жизнь: всё равно не жизнь – уйду от мук. Теперь, без камня-то – помучиться придётся. Гришка вместо меня, вишь. Ему бы жить да радоваться – а он сдуру свою ухлопал, да и твою, похоже.
И постепенно со стариковского бормотанья стало укрепляться в девке сомнение.
- А что, дедь Вань, и правда, что ль, камень такой… не простой?
- А то! – хмыкал старик.
- И ты на нём буквы не царапал?
- Помилуй Бог!
- И что, Гришка-то теперь…
- Небось, как написано: вернёт молодость, начнёт жить сначала. Только чего ему молодость? И так молод. А вот сначала жить – тут призадумаешься.
- А как это – сначала? Где он сейчас-то?
Дед закручинился:
- А кто его знает? Придёт…
И Гришка пришёл.
Сначала Груша не поняла: юна-глупа, да и девица. С Гришей у них чин чином: обнимались-миловались, да, тут не поспоришь, но сверх того – ни-ни! До свадьбы. Матушка упреждала да пальцем грозила:
- Смотри!
Да Грушу и упреждать не надо: она девушка строгая, себя блюдёт – и Гриша к такому делу с пониманием.
Так что Груша ежемесячно не тревожилась: идёт да идёт своим чередом. А тут вдруг – раз! – и оборвалась череда. И стало странное одолевать: тошно, аж невмочь, как дёгтем запахнет – так Грушка к лоханке бежит: наклонится – и всё, что съела, всё там.
Матушка посмотрела-посмотрела – и с вопросом подступила:
- Аграфена, в чём дело?
А Грушка только глазами хлопает.
Месяц-другой прохлопала – а дальше люди замечать стали, шушукаться. Промеж собой девки пересмеиваются:
- Видали Груху? Ишь, бесстыдница!
И бабы ахают:
- Вот с чего Гришка сбежал! Ответ держать неохота!
Гришкин батюшка с горькой надеждой подошёл:
- Ты, девка, правду мне скажи: это что, Гришка?
Один дед Иван ничему не удивлялся:
- Ну, а как же? Конечно, Гришка! Новая жизнь у него. Родится заново.
И к народу воззвал:
- Вы, люди, девку не корите. Её вины тут нет – виноват горячий камень.
Только кто ж деда послушает? Ясно, нагуляла! А что, нет? Скажи, какая дева Мария!
Одна Грушка деду верила. Теперь уже свято. Волшебным был камень на горе! И зря сельчане Ивашку Кудряшкина во лжи обвиняли! И не мог он убедить их – и, кабы с Грушкой такой напасти не случилось, и её бы не убедил.
- Не напасть это, девонька, - утешал её старик, - это Гришка твой. Любишь Гришку-то? Но вот и расти его. Годов через двадцать станет молодцом!
- Надо было нам вместе с ним одновременно камень разбить… А теперь куда нам эти двадцать лет девать? И люди поносят почём зря. Даже матушка не верит. Я, говорит, по-людски тебя замуж хотела выдать, приданое собрала, а ты… Как соседям в глаза смотреть?!
Да, обижали девицу. Проходу не давали и даже поколачивали. Как завидят, сразу крик: «Вот она, шалава! Патлы бы тебе повыдергать!» - и пинок в зад, и подзатыльник. Ворота вонючей гадостью вымазали. Грушка, знай, плачет и живот поглаживает:
- Ох, Гришенька! Счастье ты и горе моё! Вот как нас с тобой привечают.
А Гришка внутри свернулся клубочком, барахтается вверх ногами – и гневом исходит:
- Ну, погодите, злыдни! Дайте только на свет родиться – я вам за Грушку отплачу!
Потом-то, когда родился, он, конечно, по-младенчески мыслил: гу-гу, бу-бу. Да и не помнил он ничего своими первозданными мозгами. А гнев - как засел, так остался.
Ещё только на ножки встал младенец – а попробуй кто на Грушу голос повысить! Сразу с крохотными кулачками бросался, кусался – и ответные пинки его не пугали. Силёнок нет, слёзы размажет, в углу отсидится – и яростней прежнего закипит.
Ну, не на всех. Дедушку с бабушкой, мамкиных родителей, что нянчили его: сердце-то не камень - принимал. Батюшку, то бишь, свёкра Грушиного несостоявшегося, признавал и на руки тянулся: отец же родной! Хотя Гришка, конечно, этого не знал. Знал только, что любил тот мальца, потому что тосковал о сыне и думал, что мальчишка – внук. С самого первого дня, как спросил он Грушу, от Гришки ли тягость, стал он её с приплодом жалеть, да защищать, да помогать – вроде как заново сына обрёл. Ясно, что приплод Григорием назвали – и как стал он подрастать, удивительную схожесть с пропавшим молодцом отмечали. Лицо в лицо.
- Да как же ему несхожему-то быть, коли это он и есть? – мог бы сказать дед Иван, да не сказал: к тому времени, как Гришка-новый в сознательный возраст вошёл, деда вконец болезнь заела да в гроб уложила.
Всем вышел мальчишка как прежний Гришка, только - обиженный. И слишком часто обиду взмучивал дурной человечий суд. А чтобы прощать да забывать - не выпадало ему случая. Прежний-то – весёлый да ласковый был, а нынешний глядел исподлобья да верный удар прикидывал. И уже не Грушку задеть норовили, а про мальчонку опасливо шептались:
- Мало, что байстрюк – так ещё и зверёныш!
Чем больше подрастал парень, тем мощней утверждалась косая сажень. Пожалуй, даже мощней прежнего. Ну, а как постоянно в боевых стойках: силушкой-то мериться со враждебным миром - нарастёт сажень! И кулаки таким железом нальются, что только держись! А вот улыбки, той Гришкиной улыбки, которую Груша в суженом так любила и жить без неё не могла, в сыне не было: не научились губы улыбкой складываться. Да и поди сложи улыбку при выдвинутой челюсти и свирепом оскале. Матери-Груше, дедам да бабке нет-нет да пообещает:
- Ничего не страшитесь: кто вас тронет, я с тем враз разделаюсь!
И попробуй тронь… да нет, не тронь, а рядом пройди. Привык уж Гришка-новый: кто рядом встанет, тот какую-никакую гадость брякнет, а то и ударит. И норовил опередить нападающего. Оказался поблизости – получай в глаз.
К тому возрасту, в который пропал прежний Гришка, его-нового боялись все окрестные сёла. И, конечно, никакой «Грушки» у детинушки не было: хорошо помнил он колкие девичьи насмешки. Если кто и горазд на ядовитый язык, так это прекрасный пол. Мужик ещё обойдёт-воздержится, да и по шее схлопотать остережётся – а скучающим кралям, при женской безнаказанности, чем ещё и заняться, как не чужие грехи разбирать. Не свои же, в самом деле? «Я-то как стёклышко, а вот она: у неё сын безотцовщина!»
Конечно, спрашивал Гришка мать об отце, и не раз. И Груша ему пообещала:
- Вот как вырастешь ты, Гришенька, да исполнится тебе хотя бы пятнадцать лет, отведу я тебя к расколотому камню на горе и поведаю, что есть что.
И когда исполнилось дитятке пятнадцать лет, отвела Груша его на гору. Обломки как лежали, так с тех пор и лежат: кому они нужны? И надпись не стёрлась.
- Читай, - говорит Груша.
Прочёл юноша: всё-таки не только кулачному бою учился.
Вот так и так, - рассказала ему Груша, и узнал парнишка невероятную историю.
- Веришь ты, Гриша, - спросила мать, - в горячий камень и во вторую свою жизнь? Потому как никто в селе так и не верит, а верю лишь я, потому что пережила.
Григорий долго стоял и смотрел на обломки. Потом поднял голову, произнёс задумчиво:
- Верю.
А потом добавил:
- Сейчас, как ты сказала, я узнал их, мама. Я ведь помню. Ничего из той жизни не помню. Но вот как молот в камень ударил, и раскололся тот – это помню.