Туман. книга шестая. глава восьмая,

 



                СОБЫТИЯ  НЕ  ОТ  СЕГО  МИРА.





                Чего не слышишь, того и не думаешь.

                Русская народная пословица.



Странное дело, но Кирилле Антоновичу явно представилось, что ступеней, ведущих вверх лестницы, было многим менее, нежели тех, что опускали его вниз.

Или виною тому умозаключению были мысли, отвлёкшие голову философствующего помещика от управления телом? Голова, так сказать, думает, а ноги ступают сами по себе?

Как по мне, то объяснение даже разумно, конечно, при условии, что сами мысли были стоящими и значимыми.

--Как не счесть странным, - думала голова Кириллы Антоновича, никоим образом не отвлекаясь на мельтешащие под ногами ступени, - что сей юнкер Рукавишников (а почему Рукавишников стал в одночасье юнкером, голова предпочла умолчать) имел приличную возможность спокойно наблюдать за тем, как девица открывала дверь нумера? Отчего спокойно? Да оттого, что он разглядел отмычку, коей она орудовала, а не настоящий дверной ключ! А не сыскал он ту отмычку, производя обыск девицы уже в гостиной? Сыскал отмычку, но не сыскал нож? Чего же это она не лишила его жизни тогда же, когда она была обнаружена и уличена? Опасалась, что не успеет спрятать тело до моего возвращения? Наивно, очень наивно!

Помещик остановился, обнаружив себя на последней ступени своего этажа. Он никак к этому открытию не отнёсся, поскольку его захлестнула следующая волна вопросов.

--И вот это, - мир вокруг Кириллы Антоновича замер, лишь мысли мчались, опережая друг дружку. И мчались совсем не в бок счастливой развязки.

--И вот это – юнкер с большой долей вероятности мог стоять позади неё, тем самым находясь вне досягаемости ножа. И тогда … что? Тогда у неё оказалось бы пара противников, вероятно имеющих револьверы супротив ножа, вот что! Почему же меня так волнует очевидная глупость в поведении и юнкера и девицы? Почему? И как так случилось, что сразу после того, как я телефонировал, называя условное словцо «ветер», доктор был тут же отправлен в нумер? Кем отправлен? Приказчиком? Исключено! Телефонистка на станции подслушивает некие нумера? Вероятно. Передаёт ли она услышанное далее, по команде? Также вероятно! Однако тот, кто получил сообщение от телефонистки, должен немедленно передать его тому, кто изобразит из себя доктора. А на это уйдёт время. Предположу, что это был не телефонный звонок доктору, а обычайный вызов посредством шнура, лампочки и электрического выключателя. Тогда как, сообразуясь с логикой, понять смысл загорающейся лампочки, что надлежит идти в определённый нумер доктором, а не, скажем, водопроводчиком? И почему ….

Помещик замер, ощутив малость подзабытую связь меж головою и остальными членами тела. Он сотворил шаг, после ещё шаг, передумал, и возвратился в прежнюю позицию, оперев одну ногу на последнюю ступеньку.

--Почему я только что сказал «изобразит из себя доктора»? Ведь о подобном повороте я и не помышлял. Это, что, подсказка? А ведь и верно, это подсказка!
Само собою у помещика поднялось настроение – как же ловко и славно ему удалось позволить себе попасть в западню?!

--Именно в западню! Передать кому-то сообщение о ранении, вызвать доктора и … оставаться спокойным и ироничным (это уже касалось приказчика). Как же он сказал … вы желаете дождаться его тут, или поднимитесь в нумер? Или это стоит назвать «быть хладнокровным»? Нет, это называется «подготовленная ловушка». Все герои сего водевиля всё время были на своих местах, они просто дожидались своего выхода, только к приказчику спустился не юнкер, а я. Именно так! И … стоп! Почему же, если это продуманная западня, девица пырнула Рукавишникова ножом? Для того, чтобы убедить зрителя в правдивости водевиля? То есть – меня? Тогда, господа, в сём водевильном акт ещё далёко до антракта, и меня где-то ожидают новые повороты сюжета?

Об этом, и в предложенном порядке думал Кирилла Антонович, стоя на лестнице перед длинным коридором пятого этажа. Думал и стоял. Стоял и думал. Пока ….

--Кирилла Антонович, вы только пришли? Я рассчитывал застать вас отдыхающим … хотя … какой тут отдых … при светлых ночах.

--При белых ночах, дорогой друг! А с чего вы взяли, что я  только возвратился?

--Вы до сих пор в шляпе.

--Вы ….

--После, Кирилла Антонович, после! Идёмте, поговорим в нумере. Мне есть чем вас удивить, есть и чем поразить!

--Постойте … видите ли … некоем образом я ….

Модест Павлович не слушал. Он имел новость поразительного свойства, и о ней, да и не только о ней стоило говорить лишь за закрытыми дверьми. Поскольку всё, доставленное штаб-ротмистром так и рвалось наружу, сказанное помещиком было пропущено мимо ушей.

И только около самой двери нумера Модест Павлович остановился, подчинившись громкому окрику друга.

--Постойте же! Не входите … без меня. Тем более, что дверь не заперта.

--Да, что с вами? Знаете ли, мои новости важнее любых дверей! – Торопливо проговорил Модест Павлович, вставляя ключ в замочную щель, и производя три оборота.

--А … ключ у вас откуда?

--На рынке купил. Входите!

Изо всех вероятных поступков, предполагаемых к свершению в данном положении, существовал только один понятный, разумный и оправданный. И им надлежало воспользоваться вне зависимости от желания и предпочтения. Этот поступок именовался шагом из коридора в нумер.

Гостиная была … обычной гостиной. В том смысле, что не наблюдалось ничего, что могло напомнить о схватке с девицей и о ранении юнкера … то бишь, Рукавишникова Павла.

Кирилла Антонович медленно, даже с опаской, обошёл вокруг кресла с твёрдым подлокотником … ну, тем самым креслом, о которое … одним словом, вы поняли, о чём идёт речь. Оно было … самым обычным креслом, в истории коего не бывало трагедии.
Это было невероятно! Что происходит? Где кровь, которая накапала на пол из раны? Где, я вас всех спрашиваю?! Хотя … «всех» - это кого?

Помещик потоптался на том самом месте, где лежал раненый Павел. Попробовал, даже, носком башмака потереть пол – ничего! И, куда все и всё девалось? Неужто доктор, пулей умчавшийся спасать юнкера, был не один, и его попутчики и навели порядок на месте недавнего Аустерлица? Нет, господа, я решительно ничего не понимаю! (Разумеется, эти слова произнёс никак не автор, а несколько растерянный Кирилла Антонович).

Когда стояние, а затем и хождение вокруг кресла, не принесли никакого результата, помещик решил присесть на диван. Но, и это не помогло – объяснение не находилось.
Глубоко вздохнул Кирилла Антонович, задержал воздух в груди, а после сложил уста трубочкой, как принято складывать при произнесении буквицы «О», и медленно выдохнул.

--Неужто снова привиделось? Но – как? Я же ощущал тяжесть стула в руках, колеблющийся воздух после взмаха руки девицы … или этого ничего не было? Снова ничего не было? Интересно, а это страшно сходить с ума?

Модест Павлович сохранял выдержку. Конечно, ему пришлось попридержать, словно резвого коня, своё желание поведать о полученных новостях. Но, происходящее с его другом, требовало, во всяком случае пока, не разговора, а размышления, поскольку творилось с ним откровенно неладное. Либо неладное творилось вокруг него. Вот это увлечённое топтание на месте, заглядывание за кресло, ковыряние башмаком пола … а та нервозность и нерешительность в коридоре?

--Кирилла Антонович, Вы не хотите мне ничего рассказать? Или я тороплю события?
И помещик рассказал. И в красочных подробностях, и с сочной интонацией … всё рассказал.

--Это у вас уже третие видение за вечер. Я не знаю, что было причиною тому дежа вю, но уверен, что ваша психика не повреждена нисколько.

--Вы … действительно так думаете, или просто успокаиваете меня?

--Я думаю, - сказал штаб-ротмистр, присаживаясь рядом, - что творящееся вокруг вас можете видеть только вы. И минувшие события, и ….

--И – что? Давайте, договаривайте уж!

--И вот это.

Модест Павлович протянул другу пару фотографических карточек.

Положив руку на сердце, могу смело сказать – у Кириллы Антоновича совсем не было желания разглядывать какие-то снимки, напрочь не было! Подозревая собственное сумасшествие как сущее смертельное заболевание, сил, для поддержания внимания ко всему остальному во всём мире, более не было. Это – с одного боку, а с иного … проявлять некую отстранённость к другу, который исполнил тобою же данное поручение, было высокой степени не приемлемым. В общем – помещик смог опустить глаза на фотографические снимки. Благо, их было не много.

Миг за мигом сложились в целую минуту не уважительно-рассеянного созерцания пары перенесённых на плотную бумагу мгновений жизни, а внимательного исследования каждой детали, запечатлённой на карточке. И, что само собою понимаемо, надписи на оборотной стороне снимка, информирующего о событии, которое случилось … через два дня после сегодняшнего. То есть, послезавтра.

На снимках была видна новая авария железнодорожного состава – вид издали, открывающий весь масштаб аварии, и с малого расстояния – лежащий на боку паровоз.
Всё было неприятно-отвратительно потому, что авария. Всё, кроме одного – непонятного, и ужасающего. Из окна искорёженной двери кабины машиниста вылезал сам Кирилла Антонович собственной персоной.

Он был без шляпы и без жакета, в перепачканном жилете и рваной рубахе, с гримасой боли на лице. Не ясно, во что он был испачкан – в мазут, либо в угольную пыль. А, может, и в кровь.

Мало того, не узнать помещика, или же, набравшись смелости сказать – сей некто весьма схож на господина Ляцких, было нельзя. На снимке был он и никто иной!

--Откуда они у вас, - не подумав, хотя всех друзей призывал к обратному, спросил помещик, - а … да-да, простите. Вы отыскали квартиру … этого … Ворожейкина?

--Как видите.

--И … что там ещё было? Ну … такого же ….

--Такого? Только эти два снимка. Остальные касались прошлых катастроф.

--Делайте со мною что хотите, но я не могу этого понять! Не могу, и всё!

--Я осмелюсь напомнить вам ваши же слова – а в чём польза того, что вы станете понимать? Согласитесь, что ваше знание о происхождении этих карточек, либо же отсутствие такового, ничего, ровным счётом, не изменит – снимки так и останутся в ваших руках, наполняя вас прежним непониманием. Тут вы можете, - Модест Павлович устроился на диван рядом с другом, - мне возразить, мол, раз ты не изображён на карточке, а только я, то и говоришь так легко об этом. Сочту это верным, но лишь до тех пор, пока не растолкуете мне разницу. Если бы на снимках был я, вы стали бы продолжать этим заниматься, или сидели бы, как вы сейчас это делаете, не приходя в себя от удивления? Какая и вам, и мне разница, кто позирует фотографу? Через вас, да-да, именно через вас вокруг нас троих озорничает минувшее, сущее и грядущее. И только вы видите эти ипостаси времени, и только вас время избрало своим поверенным, и своим кумиром, позволяя только вам лицезреть его прелести, и давать лишь вам одному намёк на существование сокрытой двери, могущей пропустить вас и в ресторацию, и в нумер с несостоявшейся схваткой, и в кабину ещё не упавшего, сегодня не упавшего паровоза. Не хотел говорить, но скажу – мы приехали в столицу по важному делу, а не восторгаться светлыми ночами, и тревожиться по поводу фотографических карточек.

--Тут белые ночи.

--А чем ещё вы не удовлетворились из сказанного мною?

--Тем, что так редко вы опускаете меня на землю.

--Хорошо, опустил. Что у нас в планах на остаток ночи?

--Дождаться доктора. И думать. Вспоминать. Воображать. Дорогой друг, я прошу вас понять меня верно. Безусловно, до некоторой степени я обескуражен увиденным, это вы поняли и без моих объяснений. Вы обязаны понять, что эти карточки не сегодня были отпечатаны, и не вчера, а тогда, мне так кажется, когда мы с вами и не помышляли о паровозах, и о поездке сюда. Вы обязаны понять, что наша с вами судьба была кому-то известна настолько хорошо, что некто оную увидел и сфотографировал. Вы обязаны понять, что наше с вами будущее течёт нынче, и без нашего в нём участия, однако, и с нашим в нём участием. Это не самый великий парадокс бытия. Больший, видимо, состоит в том, что я не мог, как вы удачно выразились, позировать фотографу. Но, я позирую! Означает ли это, что я, сидящий рядом с вами, имею точную собственную копию, живущую на несколько дней впереди меня, и в том же самом столичном городе? Я смогу пространно пофилософствовать о том, что в случае правоты моего предположения, существует и ещё одна столица, в коей, в этот самый миг, иная календарная дата, и ещё одна столица, в коей была-таки схватка с девицей. И много ещё о чём могу говорить. Но, скажите мне на милость, где, в таком случае, вы с доктором?

Вот такого залпа штаб-ротмистр никак не ожидал! Он ведь считал верными помыслы об обеспокоенности помещика своею персоною, нежданно попавшей в объектив фотографической камеры в миг несуществующей аварии! Но, Кирилла Антонович снова сумел удивить друга глубиною своих размышлений, кои уж никак не основывались только на себе самом.

--Могу ошибаться в своих выводах, дорогой друг, и боюсь не ошибиться. Если на фотоснимке запечатлено событие, которое где-то там, - помещик постучал перстом по карточке, давая понять, что это, почти сказочное «где-то там», расположено внутри снимка в государстве тридевятых паровозных аварий, - приключилось, а здесь и сейчас мы с вами только готовимся пережить упомянутую катастрофу, то ваше отсутствие на фотографической карточке я могу растолковать лишь одним – вы не должны до него дожить. Попытаться объяснить присутствие меня одного тем, что вы попросту проспали аварию, не могу. Вы с Карлом Францевичем не существуете на момент этого … дурацкого события! Поправьте меня, если я в чём не прав.
Ответ не прозвучал-штаб-ротмистр молча откинулся на спинку дивана. Не только в мыслях, но и во всём теле случилась пустота. Не придумывалось ничего, в смысле действий, либо в смысле продолжения беседы, как просто сидеть, и разглядывать потолок. Высокий, и побеленный мелом, безучастный к проговоренным словам и к самой судьбе говоривших. Потолок, который прямо сейчас не был потолком твоего дома, спасительного, привычного и бесконечно дорогого, особенно в такие мгновения.

Право, совершенно не то, чтобы эта деталь архитектуры стала интересной, потолок всегда останется просто потолком, хоть бели его, хоть украшай лепниной. На деле Модест Павлович утратил контроль над многими вещами, событиями, понятиями и представлениями, так уютно соседствовавшими друг с дружкой в прежние, совсем недавние часы собственного бытия.

И, будучи до конца откровенным, скажу такое, что это не штаб-ротмистр откинулся на спинку дивана, и не он в интересе поднял очи горе. Это всё свершило его тело, наполнившее себя полнотою власти над человеческой сутью взамен рассудка, на время сложившего с себя полномочия главнокомандующего.

Причина встречи с неведомым и необъяснимым ни коим образом не сложилась в сложнейший механизм понятного обхождения разума и шокирующих открытий. Хотя бы таких, как это – вы не существуете на момент этого события. Либо иного, но вряд ли менее неприятного – руки ещё сильны, есть оружие и умение им владеть, а неосязаемое НЕЧТО просто-напросто лишает вас ….

--Хочу напомнить, - в бодрствующее забытье Модеста Павловича протиснулся голос помещика, - что по-нашему с вами уговору, изображение на фотографической карточке кого-то одного из нас, не освобождает остальных от поиска причин появления сего снимка. То же самое относится и к вашему отсутствию на фотоизображении и с моими, к тому, комментариями. Всё это, а я так в действительности считаю, лишь один из поводов провести без сна остаток светлой ночи.

--Белой ночи, Кирилла Антонович, уж вам ли не знать! И, если это один из поводов, не назовёте ли иной?

--Теперь я вижу, и тому рад, что вы вернулись в прежнего, дорогого мне Модеста Павловича. Иной повод – отсутствующий Карл Францевич. Пока мы будем оставаться в обоюдном поле видимости друг друга, с нами ничего не случится. Мы сумеем разрешить эту шараду, оставаясь, при том, в добром здравии. Всё это я осмеливаюсь утверждать!

Худо-бедно штаб-ротмистр расшевелился, сбросив с себя кокон трагического финала, сплетённый не милосердным фатумом, и даже стал показывать некую активность.

--Кстати, о докторе. Я не знаю, насколько сложно даётся ему исполнение вашего поручения, посему считаю верным ехать сейчас же за ним в издательство. При полном вооружении.

--Это верно, тем более, что времени на сборы нам не понадобится вовсе.
Так и поступили. Так и отправились … бы … на улицу Гоголя, бывшую Малую Морскую, если бы столица, да её белые ночи, не явили своё благоволение нашим героям, доставив Карла Францевича Рюгерта ко входу в отель именно тогда, когда из его дверей выходили Кирилла Антонович и Модест Павлович.

--Кого я вижу!? Неужто меня встречаете? Тронут, ей-Богу, тронут!

--Кирилла Антонович, скажите, что вы тоже видите перед собою нашего доктора зело под пияхом?

--Отчётливо это вижу!

--Что же мне не досталось это поручение? – Шутливо посетовал штаб-ротмистр, отворяя двери так широко, дабы гоф-медик смог проникнуть сквозь них в холл отеля, при том, дабы рикошетом от края дверной коробки не отправиться в любом географическом направлении.

--Благодарствуйте, Модест Павлович! Вы меня … как знатного … но я и сам … вряд ли … я за ваш локоток … и за ваш, Кирилла Антонович … подержусь. Ох-ох-ох, сколько же тут ступенек … они всегда … тут столько были?

Следует отдать должное доктору – при всём его неиссякаемом многословии о самом важном, о его поручении, не было сказано ни словечка!

И лишь в нумере, когда была заперта дверь, Карл Францевич малость собрался (правда, совсем-совсем малость), выдохнул, и дал полнейший отчёт о проведённых переговорах.

--А дело-то, оказалось сложным, но … ни в какую! Говорит, мол, я не решаю. И что делать? Я ему – дело-то, важнее не бывает и … ну, его! Сидит, головою вертит … а кто, спрашиваю? И так строго спрашиваю – кто, мол …? А ему, как с … гуся ….

Доктор путался. Мысли были много подвижнее языка, потому и выходил сплошной каламбур, а жесты, направленные на добавление подробностей, так не достающих речи, скорее похожи были на попытку разогнать мух.

--Кому «ему», и кто «он»?

--Он … выпускающий редактор … Дмитрий зовут. Бугров … зовут. Дальше вам не интересно. Этот … зовут Дмитрий, телефонирует своему главному … но, я – нет! Не представлялся, не кичился знакомствами … предложил свою книжицу … и полосу рекламы … и телефонировал, а главный совсем рядом развлекался … прибежал злющий … кто, мол, смеет тут? Я снова про книгу, мол, даром, и тираж поднимется … рекламу … в кабинет зовёт. Чего, мол, в действительности хочешь? Выпить не предлагал … я про то же говорю … он меня, вроде, не слышит. И тут я, во всей красе, извлекаю последний козырь! И он поверил!

--Какой козырь?

Почувствовав такой интерес к своему рассказу, гоф-медик приободрился настолько, что его речь стала ровнее и понятнее, нежели … в общем, он продолжил так.

--Я вот так, пристально поглядел на него, и говорю: «Голубчик мой, мне это привиделось, или так и есть?». Он же, как петушок в курятнике: «Что видите?», «Что так и есть?», «Что такое?». Тут я и понял, как следует продолжить наше рандеву. Говорю ему, что у него миастения креопсис. Он выпучил на меня глаза, и поверил!

--И что это?

--Представления не имею!

--Как же вы ….

--Выдумал! Сказал, что это что-то там, в носу. Но, могу излечить этот креопсис ещё до того, пока он не распространился аж до … паха. И вот тут появился коньяк, лимон, икорка и предложение принять моё предложение.

--Я осмелюсь просить вас … э-э … озвучить предложение, которое вы сделали безнадёжно больному редактору. – Очень нерешительно спросил помещик.

--Всё, как вы и говорили – он печатает фотографический снимок там, где я попрошу. Он вовсе ничего не печатает, переданное третьими лицами, либо печатает то, что я передам ему. Ранее все снимки передавались через посыльного. Фотокарточки были всегда в конвертах, на коих стоял вензель, читаемый, как «САМ». Один такой конверт я у него … одолжил. Все сношения с «САМ»ом, включая гонорар, передавались через … правильно! Афиногена Воскобой … пардон, Ворожейкина. Всё, господа, задание выполнено, я пьян, но, прошу учесть, что священный клан «Шприца и Пинцета» не опозорил, хотя был к этому близок. С вашего позволения отправляюсь спать, ничего, что на дворе ещё светло. Свои подвиги мне расскажете завтра, я убываю в царство Морфея.
 
И отбыл.

Стрелки часов уныло намекали на наступающее летнее утро. Только вот в столице, об эту пору, говорить о приходе утра было сродни иронии. Посудите сами – начало нового Божия дня определялось исключительно по циферблату, а не натуральным наблюдением за рассеивающейся тьмою и восстающим светилом.

На самом же деле становилось лишь светлее так, как если бы днём в гостиной включили освещение. Такая вот пора в столице – светлые … простите, обмолвился, белые ночи.

Именно в этот час неприметно начинающегося утра, наши герои надумали всё-таки прилечь, дабы хоть на короткое время вытянуть ноги и расправить спину. Было понятно, что на долгое возлежание рассчитывать не приходилось, посему господа решили прилечь, не снимая платья.

На самом же деле утреннее отдохновение показалось ещё более кратким, нежели того желалось. Друзьям даже показалось, что их пробудил стук в дверь, раздавшийся тут же, как их головы коснулись подушек. Но, то сказалась великая сила усталости – обманчивая и раздражительная, позволившая Кирилле Антоновичу и Модесту Павловичу отдохнуть всего-то коротких четыре часа.

Ранним гостям томиться за дверьми довелось не долго, так как хозяевам, по понятному поводу, не пришлось тратить время на одевание и поспешное приведение себя в вид, подобающий случаю. Друзья лишь наскоро подавили зевоту и раздражённость, что, в основном, касалось помещика, и переложили револьвер из-под подушки в карман брючной пары. Последнее касалось, что, согласитесь, естественно, штаб-ротмистра.

--Простите, что на моём лице не видно радости из-за вашего прихода, - в полголоса пробурчал Кирилла Антонович, обращаясь к коридорному, вкатывавшему в нумер отельную тележку, уставленную снедью.

А лишь секунду спустя, настроив зрение на входящего следом надворного советника, проговорил снова, но сдержаннее.

--Прошлые вечер и ночь выдались отменными настолько, что … позволительно будет и побурчать. Благодарю, любезный! Сколько с нас за завтрак?

--Это мой, так сказать, извинительный презент, господа! Доброе утро! Не обращайте внимания на слово «доброе», традиция требует произнесения полного приветственного обращения. Не желаете ли кофе? Я и сам с удовольствием выпью настой этих бодрящих зёрен. А где … не вижу Карла Францевича. Он не присоединится к нам?

Совершив отмашку рукою в неопределяемую сторону Кирилла Антонович первым принял чашку с ароматным кофе, сделал глоток, и сказал.

--Спит.
 
--Александр Игнатьевич, - решил заговорить штаб-ротмистр, делая маленькие глоточки из своей чашки, -  либо у вас случилось приличное настроение из-за хороших новостей, либо у вас стряслось нечто такое, что вы оное тщитесь заглушить подобной активностью с самого утра. Исповедуйтесь, нам можно доверить чёрт знает что! И, даже, больше!

В ответ надворный советник пригласил друзей присесть к столу.

--Я, господа, вхожу в ваше, так сказать, бессонное положение. Моя подушка тоже скучала без меня всю прошлую ночь, так что мы, примерно, в равных условиях. Испробуйте эти маковые булочки, их выпекают здесь же. И не обходите стороною сыр … ещё кофе?

Таким нехитрым манером, почти прислуживая за столом, и уже полностью владея инициативой в беседе, Александр Игнатьевич Толмачёв мягко управлял настроением своих собеседников, подготавливая их к необходимому разговору.

Кофе оказалось к месту, а сам завтрак создал в желудке состояние благодушия и полного отсутствия прежней усталой раздражительности. Самое время переходить к беседе. Но, как оказалось, «самое время» стало собственностью совершенно иного события, которое следует описать в деталях.

Приём утренней снеди уже подошёл к тому моменту, когда белоснежные салфетки принялись услужливо вытирать уста едоков, одним своим уголком подыскивая себе местечко на столе, куда бы им следовало опуститься после сей процедуры, в гостиной появилась кошка.

Самая обычная бело-чёрная. Нет, в её окрасе было более чёрного цвета, посему и считаться она будет чёрно-белой.

Она появилась ниоткуда. В буквальном смысле сего словца. У помещика сложилось предположение, что она вышла просто из кресла, стоящего, как раз, напротив Кириллы Антоновича. Позже, вспоминая появление сего существа в нумере, он утвердительно говорил, что более ниоткуда она не могла выйти.

Кошка неторопливо прошагала между диваном и столом, за которым сидели господа. Всё, а точнее будет сказать почти всё в её поведении и внешности, казалось обыденным, привычно самодовольно-кошачьим, как и у прочих представителей сего семейства. За исключением одного – её хвоста. Он просто-таки висел плетью, вяло скользя по полу вослед хозяйке. Мысль о том, что кошка им не руководит, либо он сам не желает быть в подчинении, была единой у всех собравшихся.

Так, что же сама кошка? А ничего – она продолжала неторопливо вышагивать по направлению ко входной двери. И дошла бы, ежели бы не заинтересовалась чем-то таким, что окружающим виделось обычайным пустым местом.

Четвероногая гостья остановилась, прищурила свои глаза и … принялась тереться своим кошачьим телом об это самое пустое место.

Конечно же, тут пора бы и разразиться всем тем психиатрическим набором невразумительных заготовок, мол, привиделось, подводит зрение, сказались вечер с треволнениями и ночь без отдохновения. Только как возможно объяснить, что её чёрно-белая шерсть словно вминалась …. Да, какое там «словно»?! Она в реальности вминалась, начиная от шеи и до окончания спины так, как вдавливается кошачья шерсть, когда вы, либо кто ещё, гладят кошку рукою! Только то рукою, а тут … никого не было! И она прижималась к этому «никого не было»!

Завершив этот ритуал, кошка повернулась, и сызнова направилась к двери.

Никто из господ, сидевших за столом, не смог припомнить, о чём думал в те секунды. Все просто созерцали. И поверьте, смотреть было на что.

У самой двери кошка остановилась и, не обращая внимания на свой хвост, опустилась на задние лапы … проще говоря – села.

Сидение в подобной позе заняло никак не меньше пяти секунд, после чего чёрно-белое создание оглянулось на то место, у которого она тёрлась, поворотила голову на дверь, подняла оную и поглядела туда, где, весьма примерно, находилась ручка двери. Снова оглянулась на пустое место, раза три, а то и четыре лизнула поднятую к морде правую лапу, и вернулась в прежнюю позу.

В том мире, который видела только она, что-то, всё же, произошло такого, что её устроило. Кошка поднялась, потянулась, вытягивая передние лапы, выпрямилась и … вышла сквозь дверь. Сотворено это было так, словно ту дверь для неё кто-то отварил! Но, дверь была закрыта!

Надворный советник поглядел на карманные часы, а штаб-ротмистр опустил свою салфетку на стол. Говорить никому не хотелось.

Прежде остальных это касалось Кириллы Антоновича. Ни ароматный кофе, ни ранний, но вкусный завтрак не могли удержать накатившую волну испуга. Не из-за себя, и не из-за других, находящихся в нумере человеков в объятиях непонятного волнения, а потому, что он снова начал видеть недоступное остальным.

Помещик опустил голову, чтобы никто, не приведи Господь, не увидел его страха перед надвигающимся сумасшествием.

--Хотя бы они отвлеклись каким-никаким разговором, - подумал Кирилла Антонович, заодно силясь придумать трюк, с помощью которого, словно в зеркале, стало бы возможно хоть искоса поглядеть на лица Александра Игнатьевича и Модеста Павловича, дабы понять по ним степень опасности, висящей над ним. Лично над ним. А она, опасность, была.

Помещику пришлось довольно картинно кашлянуть, прикрывая рот салфеткою. Этот скрытый манёвр удался на славу! Удалось не только мельком, а вполне пристально рассмотреть застывшие в гримасе непонимания лица соседей по столу.

--Неужели …, - на вновь поднимающейся приливной волне благодушия возник новый вопрос. И не дожидаясь финала собственной беседы Кирилла Антонович принял решение спросить наобум не кого-то определённого, а просто любого. Сделать эдакий выстрел в воздух, чтобы поднять вверх дичь. Это, конечно же, метафора, а вот в действительности всё выглядело так.

--И? Что станем делать?

Гениально заданный пустяшный вопросец обязан был подтвердить прежнее здравоумие помещика. Либо опровергнуть из-за малой сноровки в чтении лицевых гримас. Для Кириллы Антоновича был предпочтительнее первый вариант.

--Ничего. Всё уже сделалось. И без нас. Признаюсь, что не предполагал увидеть её лично. Слышать приходилось, и от многих людей, но увидеть эту настоящую …э-э … легенду столичного суеверия … не знаю, удача ли это.

--Вы в столицах просто разбаловались, - вступил в разговор штаб-ротмистр. – Бог с ней, с кошкой, она уже ушла. А вот тот, о чью ногу она тёрлась, ещё здесь? И, кто он? И не будет ли от него большего вреда, чем от столичной легенды?

--Вы также считаете, что она тёрлась о ногу, а не о … Господи, о чём я спрашиваю?

--О ноге. Кирилла Антонович, а что вы скажете? – Модест Павлович передал ход в беседе другу.

--Александр Игнатьевич, а что конкретно вы о ней слыхали? – Помещик, повторяя подвиг крестьянина Сусанина уводил обсуждение в сторону от щепетильной для себя темы.

--Она появляется, точнее сказать её видели не менее пары десятков человек, однако встречи те происходили только на улице. Она переходила через дорогу – это самые частые показания, и входила в дом сквозь стену. А вот в помещении её не видел ни один из очевидцев.

--Тогда станем считать себя исключительными свидетелями? – Модест Павлович стал открыто демонстрировать отсутствие священного трепета перед мистикой.

--Если пожелаете, то – да! Но обеспокоило меня совсем иное. Что из возможного, или невозможного происходило в этом нумере, если тут открыто появляется кошка, трущаяся о ногу не видимого? Спрашиваю вас, господа, намёком и издалека – вы ничего необычного не увидели тут? Я имею в виду до нашей встречи?

Этот ужасный скептик и отъявленный материалист штаб-ротмистр сложил руки на груди, и демонстративно уставился на помещика. Эту метаморфозу в поведении собеседника не мог не подметить надворный советник, тут же переведший взгляд на притихшего Кириллу Антоновича.

--Я вас верно понял, Модест Павлович, - не сдвигая прицела, направленного в прежнюю сторону, спокойно задал вопрос господин Толмачёв, - что источник интересующих нас сведений сидит напротив нас?

--Сидит. И молчит.

--Доброе утро! У нас гости? Желаю здравствовать, дорогой Александр Игнатьевич! Так крепко спал, что …это кофе? Как это мило с вашей стороны, господа! Отжалейте чашечку проспавшему всю столичную зорьку! А что вы так на … неужто вы проштрафились чем, Кирилла Антонович? Слушайте, у вас столько новостей, а я всё сплю, да сплю! Восхитительный кофе!

Вышедший из спальни Карл Францевич мигом заполнил собою всю гостиную. Он говорил, отпивал из чашки, прикладывался к сыру и повидлу, отказывался от маковых булочек и снова говорил.

Лишь спустя некоторое время он припомнил, что ему никто не ответил на утреннюю здравицу. Сопоставив это откровение с изображением трёх молчащих мужей, сидящих за столом, гоф-медик решил умерить проявление говорливой радости, и стать четвёртым молчащим.

Однако, удержаться от вопроса не удалось.

--Что-то произошло?

Помещик пожал плечами, указал доктору на пустующий стул и принялся рассказывать надворному советнику обо всём, что случилось накануне.