Девочка томилась. С каждой верстой сопротивление грусти и зевоте понижалось. Сидящий рядом отец тоже подрёмывал. Кучер что-то напевал себе в бороду, время от времени оборачивался, смотрел на барина с дочкой, беззвучно хмыкал и вновь возвращался в первоначальное положение.
А девочке хотелось плакать, и она не раз пресекала желание капризно выкрикнуть:
- Всё, я устала. Поехали назад. Хочу домой!
Та дивная радость, что переполняла её после пробуждения, улетучилась, оставив после себя тяжёлый осадок. А ведь как хорошо всё начиналось! Впервые проснулась с первыми петухами, не дожидаясь девки Палашки, сама стала быстро одеваться. Девочка так верила, что чем скорее она оденется, тем быстрее побежит время, а значит, скорее окажется в Петербурге. Потом они с папенькой пойдут в лавку, и она, как взрослая выберет те вожделенные башмачки, более того, сама расплатится. Девочке казалось, что только тогда её счастье будет долгим. А то ведь как обычно бывает с обновками: день поносишь - и уже становится привычной, более не вызывает восторгов. А девочке так хотелось, чтобы эти ощущения длились и длились.
Ах, эти башмачки! Впервые она их увидела в книжке Старой княгини. На раскрашенной иллюстрации была изображена девочка, вся расфуфыренная. Но ни платьице её, не обилие драгоценностей не поразили так, как башмачки на ногах девочки. Беленькие, точно сметанкой покрытые, востроносенькие, с пряжечками, с кокетливыми бантиками на шнуровке.
Старая княгиня сказала, что на иллюстрации изображена французская принцесса. На вопрос можно ли купить такие же башмачки, княгиня заверила, что в Петербурге всё можно купить, если есть деньги. А коли не окажется в продаже, можно заказать.
Девочка сразу же уверовала, что башмачки сейчас есть в продаже, они ждут её, только её, в другие руки они просто не пойдут. Башмачки стали ей сниться каждую ночь. А однажды даже такое приснилось - ой, срам-то какой! Будто выбежала на ромашковый луг и побежала, счастливо смеясь, а на ногах башмачки ей в унисон поскрипывают, как живые фыркают, когда их обдаёт цветочной пыльцой. Спустились с неба жаворонки, прервав песни, смеются:
- Бесстыжая, ой, бесстыжая…
И девочка вдруг обнаруживает, что она вся голенькая, только башмачки на ногах, и как они тоже вся в жёлто-зелёной пыльце.
- Ну, и пусть бесстыжая!- топнула девочка ногой, башмачок одобрительно крякнул.- Зато у меня вот какие дивные башмачки, а у вас таких нет. Нет, нет, нет.
И показала язык глупым пичугам.
Прекрасный сон как всегда прервала эта несносная Палашка с противным скрипучим голосом:
- Барышня Лизонька, пора вставать. Уж стол к завтраку собирают. Опять старая княгиня будет серчать, как давеча, что вы кота тянете за хвост.
Пробудившись, девочка поняла: её мечта может осуществиться. И довольно скоро. Завтра папенька отправляется по неотложным делам в столицу, заодно прикупить подарок ей ко дню рождения, который случится послезавтра. Решено: я еду с папенькой!
И вот они уже полдня трясутся в коляске по убийственной дороге. Ночью прошёл обильный дождь, дорогу развезло, в рытвинах плескалась вода, жирная грязь смачно шлёпалась под копытами лошадей. Поэтому и ехали шагом: кучер Пахом не решался покрикивать на лошадей, опасаясь, что они, измаявшиеся, рванут, и тогда - не приведи господь!- может случиться беда по такой-то дороге. Лошади, предоставленные сами себе, видимо тоже томились, то и дело скалились друг на дружку и норовили куснуть.
Когда в очередной раз отяжелевшая головка дочки боднула плечо отца, он глянул на неё, улыбнувшись, полуобняв за плечо, привлёк девочку к себе:
-Поспи, синичка моя любезная.
- Ещё долго?
-Долго,- вздохнул отец.
Девочка тоже вздохнула, закрыв глаза, приготовилась юркнуть в негу сна. Но он решил покуражиться: приникнет, погладит по голове, пошепчет в ушко сонное что-то, а как только девочка начинала проваливаться, точно в перину, сон, ехидно смеясь, выдёргивал «перину» и улетал прочь.
И опять хотелось заплакать, но девочка сдерживалась, ибо её плач мог расстроить папеньку. И получится, что она все свои огорчения как груз переложит на плечи невинного. Папенька тут причём. Нет, сколько возможно, она будет терпеть, не заплачет, ни слезинки не покажет папеньке. Лучше она будет думать, что после всей этой тягостной дороги, потом, когда, наконец, ощутит в руках башмачки, радость её утроится.
Мысли девочки прервал вскрик папеньки, а затем он в сердцах чертыхнулся, что делал крайне редко.
Лизонька выпрямилась, распахнув глаза, и тотчас увидела причину: шмат грязи, должно быть вылетевший из-под ног лошади ударился в живот папеньки, скатился по коленям и плюхнулся рядом с её ногой.
Кучер, остановив лошадей, обернувшись, глядел сочувствующе, гундося в бороду:
- Барин, извиняй, дорога едрит её в коромысло…
Сюртук и штаны барина были в грязных пятнах и полосах. Продолжая про себя чертыхаться, что красноречиво отражалось на его лице, барин встал во весь рост и, глядя на грязную одежду, нервно всплёскивал руками.
Кучер тоже привстал, завертев головой, затем радостно вскрикнул:
- Коврижкино, барин.
-Где?
- Да вон же, по над лесом глядите, маковка церковная…Это Коврижкино и есть. Сворачиваем?
- Что уж теперь, сворачивай,- вздохнул барин, опускаясь на сиденье.- Всё одно заночевать придётся в дороге. А коль от них выедем на зорьке, к вечёру-то и будем на месте.
Пахом дёрнул вожжи, огласив окрестности зычным: " Ану, окаянные!", огрел коренного кнутом, а дабы тому не стало обидно, влепил и пристяжному хороший удар пониже седёлки. Рванули лошади, заскрипела на все лады коляска, запрыгала на рытвинах, разбрызгивая грязную воду из луж, комья грязи, точно неведомые насекомые, затолклись по бокам, сзади, бросались на лошадей.
Хоть и стало совсем невмоготу держаться одной рукой за край коляски, другой за папенькин рукав, да ещё кидает из стороны в сторону, Лизонька всё же воспряла духом: наконец-то будет нормальная остановка, можно будет спуститься на земельку, пройтись, размять ноги, а потом добрые хозяева, конечно же, покормят непрошенных гостей. А если и совсем добрые, то и баньку истопят. А башмачки подождут, их всё равно никто не купит, ибо они предназначены только ей. И она подождёт, чтобы радость была большая, а счастье обладания дольше.
Видимо радость девочки передалась и солнышку: встрепенулось оно, откинуло серые покрывала и глянуло на мир ясно, улыбнулось озорно и пустило во все концы стада солнечных зайчиков.
Обширное село Коврижкино принадлежало отставному генералу от артиллерии Фадею Фёдоровичу Забродскому. А перешло оно ему по наследству от сестрицы Дашеньки, которая удачно вышла замуж за аглицкого барона и нынче проживает в Лондоне. Своё-то родовое именье Фадей профукал: будучи всё время в армии, управление доверил управляющему, а тот оказался нечист на руку. Поначалу-то тянул по малому, а как вошёл в охотку, глядь, а воровать-то уже и нечего. Ну и дал дёру в неизвестном направлении. Сестрица отписала братцу: разорён, мол, ты братец подчистую, что велишь делать? Братец ответствовал: " Распродай, что осталось. Недосуг мне хозяйством заниматься, турку надо бить". И бил, покуда тот турка не ранил его в голову. Думали, представится в тот же день, ан, нет, выкарабкался. Знать не пришёл его срок покидать сей мир. Списали генерала по ранению в отставку, приехал к сестрице, а та в аккурат замуж собралась. На радостях и отписала братцу всё свое богатство: село это да дом доходный в Питере. А сама облегчённая укатила за границу, почитай уж восьмой год ни весточки от неё.
Генерал хоть и страдал головными болями, с первых дней в именье приступил к наведению порядка. Сестрица изрядно запустила хозяйство, крестьяне обленились, что ни делают, всё с прохладцей, через пень колоду.
Занялся генерал хозяйством основательно: усадьбу перепланировал, сад разбил, прудик выкопал, запустил туда рыб всяких разных, иной раз для отдохновения души посиживал на зорьке на бережку, рыбку поуживал. Весь улов крестьянам отдавал. Дом перестроил на заморский лад, с колонами да балкончиками. Для сада выписал садовника из Питера. И пошло генеральское хозяйство в гору: возами отправлял в столицу дары природы, особливо цветы, для услад женских. Крестьяне его полюбили как отца родного, работали в охотку да из благодарности. Ибо мужиков не обижал, в светлые праздники гостинцами баб одаривал, а в день своего рождения раздавал всем по десять копеек медью и бочку браги выкатывал.
На втором году владения именьем прознал Фадей Фёдорович, что у вдовой соседки помещицы затруднения. Однажды нагрянул и предложил: я покрою все твои долги, сына твоего запишу в бумаги как родного, а ты пойди за меня замуж. Генерал ещё речь свою не окончил, а вдовушка уж согласие дала. Хоть и была она из графского роду, да род тот захудал, обеднел до крайности, так что титул был пустопорожний. Помощи неоткуда ждать, а тут такая удача: само счастье в руки идёт.
Обвенчались, как положено, сынишку вдовы вписал в бумаги как родного, определил в кадетское училище. В благодарность ли, али и на самом деле прикипела к мужу, вдова платила такой любовью и вниманием, что все болезни израненного вояки отступили.
В полгода пустой титул жены наполнил до краёв значением, с её согласия, где надо провёл по бумагам, и вскоре всяк в губернии с уважением величал Фадея Фёдоровича графом, и никак иначе.
Только недолго счастье длилось. Как снег на голову вдруг объявился кровный сыночек, нагулянный Фадеем, ещё будучи лейтенантом. И письмо от матери принёс, где всё чин-чином расписано, чтоб и не сомневался: твоя, Фадей кровинушка. Сыночек заявился не один, а с молодой жёнушкой. Поплакался в жилетку: отчим всё спустил на карточные игры, по миру пустил, матушка захворала и угасла в одночасье, перед отходом взяла слово с сына, что поедет к отцу родному: он нынче в важности, с доходом, чай не откажет в помощи.
Принял Фадей сына всем сердцем, дом поставил, отписал мужиков пятьдесят душ в купе с их семействами. Живи да радуйся, внучат плоди. Только с сынка-то хозяин оказался никудышный, да и с жёнушкой нелады пошли. Опосля выяснилось: баба-то яловой оказалась, оттого и ядовитой стала, злющей да сварливой. Кончилась эта катавасия тем, что молодой барин совратил дворовую девку Настю, а когда та понесла, жена барина вдвое стала злющей. На мужа злилась, а тычки да оплеухи работным отвешивала. Удумала кажную субботу пороть всех без разбора. Барин-то тешился с Настькой, а на хозяйство ноль внимания.
Разрешилась Настя мальчиком, роды были тяжёлыми, чтой-то там по женской части нарушилось - стала хворать. Врач, осмотрев болезную, сказал барину, что болезнь серьёзная, у нас ещё не могут такое лечить, а вот за границей уже набили руку. Ни слёзы жены, ни крутой разговор с отцом не сломили молодого барина: собрался спешно и отбыли. И с концами. Брошенная жена стала лютовать пуще прежнего. Кончилось тем, что до того довела мужиков, что те не боясь наказания, порешили сжечь безумную барыню в собственном доме. Дом-то сгорел дотла, а барыня чудом спаслась. Мальчонка-то Настиного заранее вынесли, в графский дом отнесли. Мужиков, разумеется, наказали: кого на каторгу, кого в солдаты забрили. Стала жить сноха в доме свёкра, три месяца день в день была ниже травы, тише воды. А потом опять дурью замаялась. И пошли у них со свекровью свары, иной раз с обоюдным волосовыдиранием. Только генеральские затрещины и заставляли на время обеих угомониться.
Не могло это добром кончиться. Так оно и случилось: стала сноха подбивать клинья к свёкру, а дабы свекровь не мешала, подсыпала той в питьё да в еду порошок из дурной травы. Вскоре графиня занемогла не на шутку, лекарь, выписанный из столицы, и кровь пускал, и порошками пичкал, уколы колол, только хворой становилось всё хуже. Наконец, лекарь удручённо развёл руками: никак невозможно вылечить, графиня уже и мочится кровью и харкает, по всему нутро у неё всё в язвах. Прогнал граф лекаря, стал спешно собираться с намерением везти жену в столицу, показать тамошним медицинским профессорам. Да только перед самой отправкой выдохнула графиня, обрызгав супруга кровью:
- Ухожу, Фадеюшка…не поминай лихом. Внучка приветь, не забижай…
С тем и отошла.
Через неделю после похорон мужики заметили, что с барином что-то не так. Заговариваться стал. А иной раз вскочит посередь ночи, выйдет из дома в одних портках, босой и айда шастать по лугам. Ходит, по росной траве, плача в голос:
- Землица матушка, охолонь мои ноженьки, жгут невмочь. А я, зато не пущу турка осквернять тебя стопами своими погаными…
Или упадёт на мураву, раскинется христосиком и горячо шепчет:
- Землица, матушка, сховайся. Турка идёт! Ох и зададим мы им жару, внуки османские будут вздрагивать, услыша слово русское…
А то вдруг в дому закричит, замечется:
- Не трожь! Взорвётся! Это турка в нас пуляет! Ложись, счас рванёт! - и сам кидается за стул, или за диван и оттуда как из окопа командует: - Огонь! Сынки врежьте турку по самые яйки! Заряжай!
Мужики прозвали барина Блаженный. Промежутки между тем, когда барин был нормальным и когда начинал блажить, с каждым годом становились всё меньше и меньше.
Всё это, как на исповеди, вывалили на голову гостю хозяева за столом, который надо заметить щедро накрыли. Услышав, что капитан тоже артиллерист, генерал расчувствовался, проникся к гостю превеликой симпатией, всё жал руку, всхлипывая:
- Братец, я несказано рад, что навестил…Поручика Остужного помнишь? Антошку? Какой человек был, беспримерной отваги…Умище во!- генерал показывал сжатые кулаки притиснутые друг к другу.- Такие раз в сто лет рождаются, жаль рано уходят, не успев себя проявить в полной мере…
Лизонька быстро умяла, что ей подали. Разговоры взрослых, а особенно крики генерала, утомили её, хотелось поскорее выйти из-за стола. По всему обещанная баня будет не скоро, как и обещанная комната для ночлега. Когда сидеть стало невмочь, Лизонька шепнула отцу, что выйдет, прогуляется по двору. Капитан разрешающе кивнул. Он, похоже, как и дочь, изрядно подустал от беседы, но не решался прервать. Кто его знает, как поведут себя хозяева, вдруг обидятся и укажут на дверь. Ехать на ночь глядя более чем неразумно. И капитан терпеливо выслушивал то генерала, то его сноху. Татьяна была молодой женщиной не без приятностей, лет тридцати, должно быть гостей у них давно не было, да и сама она по гостям не разъезжает, видимо из-за дурного характера. С блаженным свёкром особо не поговоришь, истосковалась по общению, а тут такой мужчина пожаловал, да ещё на ночлег останется. Вот и старалась женщина на сколь ума хватало излить душу гостю, пропитать сочувствием, вдруг да решится пожалеть, приголубить. Хоть на часок, ей этого на месяцы хватит.
Время от времени Татьяна вставала, в очередной раз, стрельнув глазками на гостя, извинившись, уходила. Спустя время, капитан понял, что она уходила как раз перед моментом, когда у генерала начиналась блажь и он хрипло кричал:
- Ложись! Взорвётся! - и прятал голову под стол.
Пока гость раздумывал, как ему поступить в этой ситуации, приступ у генерала заканчивался, и он вновь был нормальным. Наполнял бокалы, говорил тост в честь русского оружия, после чего следовала новая порция воспоминаний.
А Лизонька тем временем обошла двор, прошлась по аллее сада, понюхала цветочки на клумбах, затем постояла на бережку пруда, наблюдая за лягушками.
Со стороны послышались голоса детей, определив, откуда они доносятся, девочка пошла туда.
Вскоре она увидела как стайка дворовых и крестьянских детей облепила стену дощатого строения, заглядывая в щели. Должно быть, там что-то очень интересное. Лизоньке тоже захотелось посмотреть.
Когда она приблизилась, дети прыснули в стороны и удивлённо замерли. Они смотрели так, словно увидели чудо сказочное.
Лизонька подумала, что это от того, что они никогда не видели маленькую госпожу, может и не подозревали, что такие бывают. И вот она рядом в трёх шагах, можно, если хватит смелости, подойти ближе, вдохнуть её необычный запах.
Лизонька же, не теряя время зря, приникла к стене, глянув в самую широкую щель. То, что она увидела, заставило вздрогнуть, отпрянуть, чтобы затем приникнуть ещё теснее и уже смотреть во все глаза.
В просторном помещении, всё пространство которого пронзали лучи, бьющие сквозь щели, кроме широкой лавки у стены и белёной печи посередине более ничего не было. В углу образованном стеной сарая и боком печи стоял на коленях полуобнажённый мальчик лет десяти, под коленями был насыпан сорный ячмень. Спина у мальчика исполосована кровавыми чертами, такие же полосы были на руках. Лица мальчика Лизонька не видела, его скрывала пышная шапочка русых волос с лёгкой волнистостью, время от времени сквозь волосы проглядывало красное вроде как опухшее ухо.
Мальчик рисовал. Причём так увлечённо, что казалось в это время, мир для него не существовал. Вместо привычных для девочки кисточек и красок, мальчик использовал щепочку и…собственную кровь. Смачивая кончик щепочки в сочащейся из полос на руке сукровицы, он продолжал рисунок на белёном боку печки. Уже отчётливо можно было понять, что это жар-птица, летящая вверх, возможно к солнцу, на спине птицы стоит стройная женщина и держит за руку мальчика.
Лизонька почувствовала совсем рядом горячее дыхание и нехотя оторвалась от щели. Почти вплотную к ней стояла девочка примерно её лет, круглолицая с россыпью конопушек по всему лицу.
- Это Дениска,- заговорила девочка так, словно Лизонька задала ей вопрос.- Барыня опять его выпорола.
- Выпорола?!- ужаснулась девочка, она с роду такого не видела и даже не слышала, что где-то порют своих крепостных.- За что?
- Он спёр у барыни румяна и нарисовал ими на стене в доме жар-птицу.
- Его часто за это порют,- добавили справа, и Лизонька обнаружила, что дети стоят по обе стороны от неё и секунду назад, так же смотрели в щели.
В следующие несколько минут Лизонька узнала, что теперь, когда барин совсем стал блаженный, управлять стала барыня и ввела порку каждую субботу. Порют всех после бани, ни за что, просто для порядка. А раньше когда барин был здоров, никого не пороли. Барин был добрый…
Это она уже слышала за столом, поэтому дальше слушать не стала. Прошла к двери и подёргала амбарный замок. Ребята, сгрудившиеся за её спиной, стали пугать:
- Барыня осерчает…
А барыня тут как тут. Лизонька ещё её не видела, но заметив краем глаз, как дети сиганули в разные стороны, поняла. Резко развернулась, налегла спиной на дверь, замок больно упёрся в спину.
Барыня стояла, уперев руки в бока, и смотрела на Лизоньку, словно никак не могла решить, как ей поступить с ней. Гамма чувств за минуту промелькнула на лице, искажая черты, глаза то темнели, то светлели, губы дёргались, будто в нерешительности что делать: либо ронять ругательные слова, либо улыбнуться.
«Может она ведьма, как в сказке», - подумала Лизонька и почувствовала, как озноб пробежал по ногам, затем по спине.
Она уже готова была сломя голову бежать к папеньке, под защиту, но оттолкнувшись от двери, неожиданно для себя, вдруг выкрикнула:
- Вы не смеете пороть ни за что!
Барыня как-то странно усмехнулась, затем сказала:
- Он мой раб и провинился. И я смею его наказывать, как хочу.
- Тогда…тогда я его куплю у вас! Сколько он стоит?
- Пять рублей,- странная усмешка всё ещё не покидала губы барыни.
У Лизоньки было только три рубля. На башмачки. Когда она спросила у бабушки, сколько могут стоить те самые башмачки, бабушка, словно отмахнулась от мухи, бросив на ходу:
- Три рубля.
Лизонька столько и попросила у отца. Бежать сейчас к нему и просить недостающее, наверняка бесполезно. Папенька не одобрит её поступок, скажет какую-нибудь книжную мудрость, вроде той, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и непременно добавит: мы в гостях и не след осуждать хозяев, а тем паче вмешиваться в ведение ими хозяйства. Крепостной, это ведь тоже часть хозяйства.
- Продайте за три рубля.
- Пять,- упорствовала барыня.
Лизонька набычилась, шумно засопела, лихорадочно соображая, какой бы довод привести, чтобы уломать хозяйку.
- Три рубля! Вы его сильно побили, он как…как порченый товар. Три рубля, три, три!- для убедительности девочка ещё и топнула ногой.
- Хорошо,- неожиданно согласилась барыня, хмыкнув.- Быть по -твоему.
Лизонька постаралась не показать внутреннего ликования, от того что её упорство сломило жестокую барыню.
Быстро достав из потайного кармашика купюру, девочка протянула барыне, та взяла и в свою очередь из складок платья вынула связку ключей, отомкнув замок, распахнула дверь:
- Бери свой порченый товар. И чтоб духу его тут не было.
И, развернувшись, пошла к дому.
Конечно же, не девочкино упорство заставило Татьяну так быстро согласиться на снижение цены. Ещё в доме, обстреливая глазками гостя, она поняла: присутствие дочери как бы связывает руки отца. Пока она здесь, к отцу не подступиться. Значит, нужно сделать так, чтобы девочка передумала ехать в Петербург, захотела вернуться домой, причём немедленно. Как это сделать? Об этом и думала Татьяна, идя к сараю, чтобы проверить этого несносного мальчишку. И надо же: девчонка сама подкинула ей вариант. Чёрт с ним, пусть забирает этого ублюдка! С глаз долой - из сердца вон. Капитан, поди, уже хорош, сейчас самое время препроводить его в баньку. А девчонке внушить, припугнуть, чтоб немедля увозила свой товар, а то ведь и передумать могу.
Всё так и случилось, как задумалось, без заминки.
А пока Лизонька, вдруг оробев, переступила порог сарая. Всё пространство кромсали лучи, в которых чудно хороводили пылинки. Дениска продолжал рисовать. Жар-птица действительно летела к солнышку. Глянув на почти завершённую картину, Лизонька ужаснулась: сколько же он крас…тьфу, крови взял из себя! Он же может умереть и не заметить этого, как не слышит и не видит того, что происходит рядом с ним. Ибо он там в своих мечтах, отрешённый от этого мира…
В следующее мгновение вернулась решимость и прогнала взашей робость. Лизонька подошла к Дениске, взяла его за руку:
- Пойдём.
И он пошёл за ней, как на привязи. Даже оказавшись снаружи, Дениска всё ещё был там, в своём мире, где летит жар-птица. И только у пруда, когда Лизонька, смочив свой надушенный платочек, - утром бабушка сунула в последний момент,- морщась так, будто касалась собственных ран, стала смывать кровь с рук мальчика, он вздрогнул всем телом, сверкнули распахнутые васильковые глаза, обрамлённые пышными как у девочки ресницами:
- Ты кто? Маленькая Василиса Прекрасная?
- Нет, я Лизонька.
- Какое смешное имя.
- И вовсе не смешное. Ласкательное от Лиза.
- Ласкательное…это как?- Дениска осмотрелся, и вновь его передёрнуло всего, отпрянул, нахмурившись.- Ты зачем освободила меня? Сейчас явится барыня и мне опять влетит…
- Не влетит. Я купила тебя,- и добавила со смешком, будто шутку: - Теперь я твоя барыня.
- Теперь ты меня будешь пороть?
- Тебя больше никто и никогда не будет пороть! Сейчас я омою твои ранки, потом мы поедем домой. А у нас никого не порят.
- Никого?- Дениска недоверчиво хмыкнул.- А если провинится?
- Папенька просто посмотрит, вздохнёт: " Эх, братец, шибко ты меня огорчил". Папеньку все уважают, такие его слова хуже порки. А бабушка только ругается, иногда может за ухо потрепать.
- За ухо это можно. Терпимо. А розги…
- Всё! забудь про розги. Мы с тобой будем дружить, и я не позволю тебя обижать. Дома я дам тебе настоящие краски и кисти, и бумагу. На ней будешь рисовать. Красиво у тебя получается. Ты непременно станешь живописцем. Я упрошу папеньку дать тебе вольную, потом отправим тебя в художественную школу, потом…
Богиня судеб летела выполнить своё предназначение - начертать новорождённому его жизненный путь. И вдруг её остановил задорный счастливый детский смех. Опустившись, она увидела двух детей на берегу пруда. Это они рождали тот дивный смех.
Девочка смеялась от переполнявшего её счастья, что она сделала доброе дело - САМА, без подсказок и наущений. Как оказывается это приятно!
А мальчик, превозмогая боль от многочисленных следов от розог, смеялся от того, что уж больно заразительный смех у девочки, а ещё от её мечтаний. Я – известный живописец! Ну, умора, как тут не посмеяться…
Богиня заглянула в смеющиеся лица, нахмурилась, полистала листы Книги Судеб, найдя нужную страницу, добавила закорючку. Затем двусмысленно хмыкнув, полетела далее к намеченной цели. А целью была Москва, Немецкая слобода, где в деревянном доме роженица благополучно разрешилась мальчиком. К нему и спешила богиня: покуда мальчику не дали имя следовало расписать его жизненный путь.
А смеющиеся дети у пруда знать не знали, ведать не ведали, что та закорючка в Книге Судеб навсегда соединит их жизни, до дней последних, и никакие удары не смогут разорвать, порушить ту связь.
Спустя два с половиной десятка лет, тот мальчик, к которому летела Богиня, станет известным поэтом и на одном из балов увидит дивную супружескую чету и, не удержавшись, воскликнет:
-Эту пару создал Бог!
А может и не говорил Александр Сергеевич тех слов, может это одна из легенд о любимом поэте. Да это и неважно.
Только с тех пор эту пару - Дениса и Лизу - до дней своих последних сопровождали эти слова. Как в пределах России, так и за её рубежами.