Автор: Мирра Лохвицкая
Композитор: Каллош Ш.
Исполнитель: Шмыга Т.
На лепестках - брильянты слёз,
Но я опять свиданья жду.
Ведь я одна из поздних роз,
Что расцвели в твоём саду.
Я вся из красок сентября,
Из колдовских осенних чар.
Горит как поздняя заря
Мой бледно-палевый муар.
И вот настал желанный миг
Ты наконец меня сорвал
Среди свечей, картин и книг
Меня поставил ты в бокал.
Но вдруг, рассудку вопреки,
Умчался в ночь, уехал вдаль…
И я роняю лепестки
На твой ореховый рояль.
Я знаю - ты придёшь опять,
Придёшь, страдая и любя.
Но если я устану ждать
Не пожалею я тебя…
1896 г.
Романс «На лепестках – брильянты слёз», стоящий в одном ряду с такими шедеврами, как «Сияла ночь …», «Ещё не раз …», «Белой акации…», к сожалению не нашёл отклика среди исполнителей, поэтому сегодня мы можем его слушать всего в двух исполнениях Татьяны Шмыги и Юлии Зиганшиной. А между тем пронзительность самого романса и творчество людей его создавших заслуживают большего внимания.
Автор слов Мария Александровна Лохвицкая (в замужестве Жибер) (1869 – 1905) [1] известная поэтесса Серебряного века русской поэзии.
К. Бальмонт в посвящении на сборнике «Будем как солнце» (1903) перечислил ряд друзей, в том числе в нём были следующие строки: «…художнице вакхических видений, русской Сафо, М.А. Лохвицкой, знающей тайну колдовства».
Так с «лёгкой руки» Бальмонта Лохвицкая получила титул «Русской Сафо», его следы мы видим в их поэтическом диалоге:
Я жажду наслаждений знойных
Во тьме потушенных свечей,
Утех блаженно-беспокойных,
Из вздохов сотканных ночей…
Мирра Лохвицкая
Я знал, что однажды тебя увидав,
Я буду любить тебя вечно.
Из женственных женщин богиню избрав,
Я жду - я люблю - бесконечно.
Константин Бальмонт
О, дайте мне любимиц Афродиты -
Махровых алых роз!
И воспою я вновь
И шёпот волн, и лунное сиянье,
И розы, и любовь!
Мирра Лохвицкая
Сулит блаженство, но не счастье,
Влюблённый взор твоих очей.
В нем нет любви, в нем нет участья, –
Ты дашь блаженство, но не счастье,
Лобзаний жадных сладострастье
Во тьме удушливых ночей.
Сулит блаженство, но не счастье,
Ревнивый взор твоих очей.
Константин Бальмонт
Тоска любви!.. с какою силой
Она сжимает сердце мне,
Когда я слышу голос милый
В ночной унылой тишине!
Деревья дремлют… небо ясно…
Приди! – я жду тебя одна.
О, посмотри, как ночь прекрасна,
Как упоительна весна! –
Все полно неги сладострастья,
Неизъяснимой красоты…
И тихий вздох избытка счастья
Раскрыл весенние цветы.
Мирра Лохвицкая
Лохвицкая и Бальмонт познакомились предположительно в Крыму, в 1895 году. Сближение было предопределено общностью творческих принципов и представлений двух поэтов; вскоре «вспыхнула и искра взаимного чувства», реализовавшегося в поэтической переписке. Бальмонт в стихах поэтессы стал «Лионелем», юношей с кудрями «цвета спелой ржи» и глазами «зеленоватосиними, как море». «Литературный роман» Лохвицкой и Бальмонта получил скандальную огласку; неоднократно подразумевалось, что оба поэта были физически близки. Сам Бальмонт в автобиографическом очерке «На заре» утверждал, что с Лохвицкой его связывала лишь «поэтическая дружба».
Документально ни подтвердить, ни опровергнуть это стало впоследствии невозможно: при том, что существует значительное число поэтических взаимопосвящений, сохранилось лишь одно письмо Бальмонта Лохвицкой, сдержанное и холодное.
После очередного отъезда Бальмонта за границу в 1901 году личное общение между ними, судя по всему, прекратилось, а стихотворная перекличка переросла в своего рода поединок всё более зловещего и болезненного свойства.
Ф.Ф. Фидлер (1859 -1917), рассказывая о встрече с Бальмонтом в конце 1913 года (через 8 лет после смерти Лохвицкой), сообщает следующее:
«О Мирре Лохвицкой <…> Бальмонт сказал, что любил её и продолжает любить до сих пор: её портрет сопровождает его во всех путешествиях…»
Писать стихи Маша начала, по её собственному признанию, едва научившись держать в руках перо. Обнаружился у девочки и музыкальный талант (став постарше, Мирра всерьёз готовилась к певческой карьере), так что первые свои произведения она не декламировала, а распевала во весь голос. Лет до пятнадцати это была просто игра, и даже типографский листок с двумя стихотворениями, которые ей разрешили напечатать в старших классах училища, выглядел не слишком солидно. С мая 1889 года её стихи стали появляться в «Севере», а потом и в других журналах; поначалу, как полагается, там рифмовались «грезы-розы-слезы», и беседа велась на обычные девичьи темы: весна, ожидание счастья, феи, русалки... Но уже тогда они отличались безупречной ритмикой.
«Русская Сафо» не просто воспевала любовь – она упивалась ею от первой минуты до последней: и тревожно-радостным ожиданием чуда, и жаром первых дней страсти, и спокойным счастьем обладания, и тихой грустью расставаний. Никогда ещё в России женщина не позволяла себе в стихах такой откровенности, такой обнажённости чувств – все это оставалось прерогативой поэтов-мужчин, а для поэтесс считалось дурным тоном.
Некоторые стихи Мирры редакторы просто отказывались принимать: «Госпожа Лохвицкая, ведь наш журнал дети читают!», – и это делало её ещё более интригующей и популярной. Запретные сочинения ходили в списках, особенной популярностью пользовался «Кольчатый змей»:
Ты сегодня так долго ласкаешь меня,
О мой кольчатый змей.
Ты не видишь? Предвестница яркого дня
Расцветила узоры по келье моей.
Сквозь узорные стекла алеет туман,
Мы с тобой как виденья полуденных стран.
О мой кольчатый змей.
Я слабею под тяжестью влажной твоей,
Ты погубишь меня.
Разгораются очи твои зеленей
Ты не слышишь? Приспешники скучного дня
В наши двери стучат все сильней и сильней,
О, мой гибкий, мой цепкий, мой кольчатый змей,
Ты погубишь меня!
Мне так больно, так страшно. О, дай мне вздохнуть,
Мой чешуйчатый змей!
Ты кольцом окружаешь усталую грудь,
Обвиваешься крепко вкруг шеи моей,
Я бледнею, я таю, как воск от огня.
Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,
Мой чешуйчатый змей! [2]
То, что писала Мирра, выходило за рамки приличий не потому, что было чересчур эротичным, а потому, что было сочинено женщиной. Она нарушила негласный запрет, и тем привлекла к себе пристальное внимание.
Те, кто знал Мирру только по стихам, бывали, мягко говоря, удивлены при знакомстве: ничего в ней не было ни от буйной вакханки, ни от страдающей красавицы, ни от печальной нимфы. «Русская Сафо» оказалась многодетной мамой и радушной хозяйкой, на первом месте у неё всегда были дети и дом, а уже потом поэзия. Но не смотря на это в неё были влюблены едва ли не все мужчины её круга, а некоторые – например, тот же Бунин или редактор «Севера» Аполлон Коринфский, – вздыхали по Мирре всерьёз, что с неопровержимостью следует из их писем и воспоминаний. Сама же она оставалась непревзойдённым образцом супружеского целомудрия.
Но стоило только бегло пролистать вышедший в 1898 году второй том её сочинений, и каждому становилось ясно: непробиваемая стена все же однажды дала трещину. Это было видно уже из посвящения – на сей раз не мужу (которому был посвящён первый сборник), и вообще никому конкретно: на титульном листе стояло «amori et dolori» – «любви и страданию». Но у этого посвящения был конкретный, всеми узнаваемый, адресат - Константин Бальмонт.
Личное знакомство их, очевидно, состоялось на одном из крымских курортов осенью 1895 года. Семейство Жибер тогда осело в Москве, и Мирра, измученная ежегодными беременностями и постоянными переездами, по всей видимости, отправилась на море отдохнуть. Ехала наверняка с детьми: ни на кого постороннего она бы своих крошек оставить не рискнула. Очевидно, была с ними и какая-то няня, но, наверное, всего одна – особым достатком семья похвалиться не могла. Так что забот у Мирры в Крыму было более чем достаточно.
В очерке «Крым» Бальмонт писал, вспоминая свою крымскую встречу с поэтессой:
«Крым голубое окно ... Голубое окно моих счастливых часов освобождения и молодости... где в блаженные дни нечаянной радости Мирра Лохвицкая пережила со мною стих: «Я б хотела быть рифмой твоей, быть как рифма, твоей иль ничьей», голубое окно, которого не загасят никакие злые чары.»
Эти рифмы – твои иль ничьи,
Я узнала их говор певучий,
С ними песни звенят, как ручьи,
Перезвоном хрустальных созвучий.
Я узнала прозрачный твой стих,
Полный образов сладко-туманных,
Сочетаний нежданных и странных,
Арабесок твоих кружевных.
И, внимая напевам невнятным,
Я желаньем томлюсь непонятным:
Я б хотела быть рифмой твоей,
Быть, как рифма, – твоей иль ничьей.
1895 г.
Она охвачена пламенем пожирающей её любви:
Мой желанный, мой возлюбленный,
Где ты? Слышишь ли меня?
Помня клятвы незабытые -
Быть твоею иль ничьей,
Я спешу к тебе, залитая
Блеском розовых лучей.
Тороплюсь сорвать запястия,
Ожерелья отстегнуть,
Неизведанного счастия
Жаждет трепетная грудь, -
Сбросить бремя жизни тягостной,
Прах тернистого пути.
О, мой светлый, о мой радостный,
Утомленную впусти!
Я войду в чертог сияющий,
Где, на ложе мирт и роз,
Ты покоишься, внимающий
Лепетанью райских грез.
Выну масти благовонные,
Умащу твою главу,
Поцелую очи сонные,
Грезы райские прерву.
Я войду в твой храм таинственный,
Ласки брачные готовь.
Мой прекрасный, мой единственный,
Утоли мою любовь!
1896 г.
Следующая их встреча состоялась только осенью 1897 года. Он убегает из Женевы от своей второй жены Кати Андреевой наверняка под каким-то благовидным предлогом, но его с головой выдаёт дата приезда – 19 ноября, день рождения Мирры... И она встречает его:
Если хочешь быть любимым нежно мной,
Ты меня сомненьями не мучь,
Пусть над страстью чистой, но земной,
Светит веры неугасный луч.
Если хочешь силу знать любви моей,-
Разгони тревог ревнивых рой;
Ты в глаза мои гляди ясней,
Ты заветных дум своих не крой.
Если кубок жаждешь ты испить до дна,
Не страшись отдаться сладким снам.
И возьмем мы все, чем жизнь полна,
Что доступно лишь богам и нам!
1897 г.
Он ей отвечает:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!
Хочу я зноя атласной груди,
Мы два желанья в одно сольем.
Уйдите, боги! Уйдите, люди!
Мне сладко с нею побыть вдвоем!
Пусть будет завтра и мрак и холод,
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив!
Я буду молод!
Я буду дерзок!
Я так хочу!
1897 г.
Время шло. Их роман не находя выхода, оставаясь лишь в поэтическом диалоге, стал тускнеть.
Их поэтический диалог ещё продолжался, но собеседники уже не пели дуэтом, а все чаще спорили, пытаясь что-то доказать друг другу, причём Бальмонт высказывался значительно резче и бил больнее.
«Друг мой, я устала, поддержи меня», – жаловалась Мирра. А «друг» издевательски отвечал: «О друг мой, друг мой бедный, не отстрадала ты»...
Его жестокость в какой-то мере объяснима – он тогда почти скатился к алкоголизму (причины были, и очень серьёзные), часто переживал приступы чёрной меланхолии, но Мирре от этого было не легче.
Бальмонт работая над переводом «Аннабель-Ли» Эдгара По, закончил поэму словами:
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной - с невестой - с любовью моей -
Рядом с ней распростёрт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
Мирра утомлённая их отношениями и болезнью усмотрела в этих строках некий знак и отозвалась стихотворением «В саркофаге»:
Мне снилось – мы с тобой дремали в саркофаге,
Внимая, как прибой о камни бьёт волну.
И наши имена горели в чудной саге
Двумя звездами, слитыми в одну.
Над нами шли века, сменялись поколенья,
Нас вихри замели в горячие пески;
Но наши имена, свободные от тленья,
Звучали в гимнах страсти и тоски.
И мимо смерть прошла.
Лишь блеск ее воскрылий
Мы видели сквозь сон, смежив глаза свои.
И наши имена, струя дыханье лилий,
Цвели в преданьях сказочной любви.
1900 г.
С этого времени потусторонние образы уже полностью овладели сознанием Мирры, к тому же у неё пугающе обострились боли в сердце. Отныне в её стихах все больше религии и мистики – ангелы и демоны, духи и маги, жрецы и жрицы – и хотя общий тон по-прежнему светел, но прозрачные некогда небеса все чаще затмевают злые черные вихри...
Умерла Мирра Лохвицкая 27 августа 1905 года. Последние дни «русской Сафо» прошли в тяжелейших муках, но конец она встретила без боли и страданий – просто не проснулась после очередного укола морфия. В надгробных речах и некрологах слишком часто звучало её мистически сбывшееся пожелание «Я хочу умереть молодой»:
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Я хочу, чтоб на камне моем
Истомлённые долгой враждой
Находили блаженство вдвоём...
Я хочу умереть молодой!
Схороните меня в стороне
От докучных и шумных дорог,
Там, где верба склонилась к волне,
Где желтеет некошеный дрок.
Чтобы сонные маки цвели,
Чтобы ветер дышал надо мной
Ароматами дальней земли...
Я хочу умереть молодой!
Не смотрю я на пройденный путь,
На безумье растраченных лет;
Я могу беззаботно уснуть,
Если гимн мой последний допет.
Пусть не меркнет огонь до конца
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца...
Я хочу умереть молодой!
1904 г.
В 1922 году, в парижской эмиграции, пятнадцатилетняя Мирра Бальмонт познакомилась с молодым офицером Измаилом Жибером. Дети поэтов тоже были поэтами, тоже увлеклись друг другом (с радостного благословения Бальмонта), но год спустя по неизвестной причине Измаил покончил с собой, оставив возлюбленной посмертный подарок – портрет своей матери...
Музыку к романсу «На лепестках - брильянты слёз» написал Шандор Эрнестович Каллош (1935 г. р.) для кинофильма «Кое-что из губернской жизни» (1983), где его исполняет прима театра оперетты Татьяна Шмыга (1928 – 2011). В фильме исполнение этого романса Татьяной Шмыгой выделено отдельным эпизодом, в котором за роялем ей аккомпанирует Ш.Э. Каллош.
[1] Литературный псевдоним Мирра Лохвицкая. Из писем самой Мирры можно понять, что ещё в юности её так называли подруги. Вероятно это как-то связано с миррой.
[2] О нем упоминает в мемуарах И. Ясинский (1850 – 1931):
«Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых славился «Кольчатый змей» и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге. На её красивом лице лежала печать или, вернее, тень какого-то томного целомудрия, и даже «Кольчатый Змей», когда она декламировала его где-нибудь в литературном обществе или в кружке Случевского имени Полонского, казался ангельски кротким и целомудренным пресмыкающимся» (Ясинский, И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М., 1926. С. 260).
Мотив «объятий со змеями» в дальнейшем получил развитие в поэзии символистов (Брюсов, Бальмонт, Вяч. Иванов и др.).
Примечания.
1. Роман Лохвицой и Бальмонта удивительным образом перекликается с судьбой поэтессы, автора слов известного романса «Не отрекаются любя». См. http://www.proza.ru/2019/02/08/83.
2. Неизвестно был ли знаком Стефан Цвейг с творчеством Лохвицикй, но мотив розы в вазе на столе героя завершает пронзительной нотой его новеллу "Письмо незнакомки". См. http://www.proza.ru/2018/10/07/866