Сегодня первый день занятий после новогодних каникул. Нет никакой надобности тащиться в институт, но утром что-то толкнуло в бок. Знатно подавивший подушку накануне студент-режиссер выпускного курса ГИТИСа решил сходить таки на лекцию по советскому праву. Какое советское право можно постичь за семестр по принципу: "две лекции в месяц"? Тут, конечно, простое любопытство: Сергей Угрюмов ушел из московского университета аккурат после второго курса и как раз с юридического факультета. По самому что ни на есть собственному желанию, чем вызвал изрядное недоумение у факультетского руководства: был студент Угрюмов весел, схватывал материал на лету, будучи великолепно начитанным и с хорошими, быстрыми мозгами. Декан даже вызвал к себе:
– Э-э-э... Угрюмов! Что случилось? Почему вы вдруг решили нас покинуть?
– Да так... Обстоятельства, можно выразиться личного характера.
– Какие к черту личные обстоятельства? Вы лучший студент по итогам экзаменов! Преподаватели в изумлении!
– Игорь Евгеньевич... Мне самому это неприятно, но решение принято и обжалованию не подлежит.
– И куда теперь?
– Куда-нибудь на стройку... Или в экспедицию: меня киногруппа с Мосфильма на съемки приглашает. На Кавказ.
Декан раздраженно покрутил головой, цикнул между зубов словно жиган:
– Дурак ты, Угрюмов... Иди. Стой! Если надумаешь вернуться, приходи... пока я добрый.
Улыбнулся криво:
– А стану злым - лучше сгинь с глаз моих...
Однажды ночью, сидя в общаге на подоконнике, после крепкой сигары с крепким кофе понял, что это не его профессия. Будучи адвокатом ковыряться в бумагах? Или уйти в менты и ловить преступников? Как вариант, в прокуратуру? А чем она отличается? Решение не стало мучительным, принято быстро и бесповоротно, и ничуть потом не жалел: в жизни еще много интересного, кроме пития водки с коллегами-ментами, да обмывание очередных звездочек. А тут еще и ни к чему не обязывающий роман с однокурсницей грозил перейти в пошлые объяснения о преждевременности семейных отношений... Очень быстро стало ясно, что генеральская дочка, привыкшая к исполнению своих прихотей, - папенька-генерал ее обожал – задумала замуж. И прямехонько за Сергея Угрюмова. Для московской барышни, гордящейся местом проживания, это жертва в каком-то смысле. Но Сережа Угрюмов столь умен и перспективен, что перевешивал свое незнатное провинциальное происхождение.
Проблема с девицей ничего не определяла, но все же добавляла немного уверенности в правильности принятого решения: покинуть МГУ.
Было это очень давно, двенадцать лет назад, а червячок все же точил: в свои тридцать девять лет интересно глянуть на преподавателя, годящегося, наверное, в сыновья: разве дадут актерско-режиссерскому курсу кого-то стоящего? Конечно, нет. Какую-нибудь шелупонь зеленую. Усмехнулся: «А закончил бы универ, писал бы сейчас диссер, точно так же читал лекции сопливому юношеству, кислым голосом произнося эдакое невыразимо скучное, глядя в окно и постоянно вспоминая любимую пушкинскую строчку из письма кому-то: «И догадал же меня черт родиться в России с умом и талантом...»
Но если честно, после лекции, недалеко от института, в рюмочной его ждал старый приятель, позвонивший накануне и предложивший встретиться, благо лекция заканчивалась точнехонько к назначенному времени. Это его дружбан, однокурсник с того самого, юридического. С Саней выпито столько портвейна, проговорено столько слов, построено столько смыслов, что где-то в глубине сознания, всплывало чуть сладкое, щемящее чувство некоего бесследно утерянного, юношеского, каковое никогда уже не вернется. Что ему надо, преуспевающему адвокату, оставалось непонятным, но и не встретиться с Александром Корытовым и не посмотреть как он сейчас выглядит - невозможно. Бородатый Угрюмов ходил в вечно растянутых неумелыми стирками толстых свитерах, не особенно уделяя внимание своему внешнему виду. Впрочем, «не особенно» тут можно смело исключать.
А вот Саня, всегда придававший чрезвычайное значение своим джинсам, покупаемым за дикие по меркам студенчества деньги, рубахам с манящими однокурсниц лейблами, с зажигалкой "Zippo", небрежно и ловко вынутой, зажженной о каблук своих «казаков» для девушки с незаженной сигаретой, очень старался выглядеть в глазах окружающих комильфо: девицы от него млели. Не все, не все, а даже, скажем так, далеко не все: млели только те, кого не было жалко. Кого Сергею не хотелось затащить в койку. Так что, с Саней никогда не возникало разногласий в этом трепетном вопросе: каждый торил свою тропу. Иногда только Угрюмов ловил краем сознания завистливый взгляд кореша, когда миловался с генеральской дочкой, подружкой-однокурсницей. Но не придавал этому особого значения: «мало ли баб на нашем веку было и еще будет?»
А Саня сейчас преуспевающий адвокат, ходит, наверное, в тех пиджаках, про которые пелось в дворовых зонгах его юности: «И приезжал он на машине марки форда, и шил костюмчик элегантный как у лорда».
Теперь причина ухода с юрфака универа.
Настоящая причина.
Про которую никому не расскажешь, ибо не стоит никому рассказывать по многим резонам.
Его хотела вербануть служба. Та самая, про которую все говорят шепотом. Довольно наглый молодой человек, представившийся майором Гурьевым, в безапелляционной форме предложил Сергею после окончания универа продолжение учебы в узковедомственном учебном заведении в Крылатском. Еще пару лет. Сказал, что к нему присматривались целый год, оценили, им довольны, его английский, на котором Угрюмов говорит бегло, вполне приемлем, а с их то учителями будет еще лучше, что быстрая соображалка студента Угрюмова - явление весьма редкое. А настоящая жизнь для умного и перспективного юноши начинается именно в недрах их службы.
Именно там вершатся судьбы.
Именно там вершат судьбы.
– Мы знаем о людях то, что они сами о себе не знают. Мы не просто охранка, как о нас думают брезливые интеллигенты, мы структурируем общество. Мы лепим его. Мы делаем его лучше. Или хуже, в зависимости от задач.
– Как это, хуже?
Гурьев заулыбался фирменной, слегка презрительной улыбкой:
– Так! Но тебе это знать пока рано. В твоем ответе я не сомневаюсь, потому так откровенен, но ты должен знать это сейчас, чтобы через три года достичь некоего правильного уровня понимания. Есть стадо. Есть пастухи этого стада. Они с собаками бегают вокруг, гонят на сочные луга, охраняют от хищников. Или от хищных мыслей. А есть люди, которые планируют и предусматривают развитие стада, ставят задачи, предвидят неудачи и стараются их минимизировать. Эти люди мыслят глубоко и широко. Вот это мы. Это наше управление, оно называется отделом, но по численности и оснащению мы дадим сто очков вперед некоторым управлениям, вроде тех, что работают с диссидентами, например. Они мелочь, охранные овчарки. Мы же - мозг. Наш отдел так и называется: отдел стратегического планирования. Беда в том, что людей, способных мыслить системно, мало. Это штучный товар. Их мы ищем везде. А ты, Сергей Угрюмов, по нашим тестам проходишь. И национальность у тебя подходящая - русский.
Само собой майор Гурьев просил своего конфидента хранить содержание беседы в строгой тайне, дабы потом не возникало проблем:
– А мы умеем их создавать! Ох как умеем!
Прошло двенадцать лет после разговора и ухода из университета, но никто из этого отдела к нему на разговор так и не наведался.
А Сергей ждал.
Внутренне подрагивал от предстоящей встречи.
Но всё напрасно. Они поняли. Они вообще понятливые.
Сергей не то, чтобы не любил КГБ.
Нет. Этого не было.
Он ненавидел эту службу.
Его отец повесился в сарае дачи. Покончил с собой, борясь с неизлечимой болезнью, как утверждалось в заключении паталогоанатома. Но это чепуха, отмазка.
Причина другая: отец мучительно страдал оттого, что был секретным сотрудником КГБ. Стукачом. Иудушкой, по его собственным словам. Пил горькую, казнил себя... В свое время его задержали сотрудники комитета за небольшое экономическое преступление - хранил у себя в рабочем столе сто долларов. Как сувенир, в качестве закладки для книг, которые часто читал на рабочем месте. Эта привычка сохранилась еще со школы: прятал книгу под столом, когда родители заставляли делать уроки. Сейчас уже некому контролировать, но кто-то увидел сотенную долларовую купюру в книге.
Стукнул.
Понятное дело: кто хочет тянуть восемь лет крытки? Разумеется, завербовали и вынудили исполнять прихоти этой организации, отец служил директором мебельной фабрики. Специально создавали ситуации, при которых он попадал под экономическую статью уголовного кодекса. Чтобы совсем закабалить, со всех сторон, с потрохами. Раз в месяц отдавал посланцу крупную сумму денег, которую добывал в обход закона. Перед смертью написал сыну длинное письмо, как на исповеди рассказал всё, умолял ни в каком виде не связываться с этой организацией: ничего хорошего они не принесут. «Они будут обещать тебе полную защиту от всех жизненных неприятностей, решение всех проблем, но как только ты станешь им не нужен - избавятся от тебя как от старых трусов, равнодушно выкинутых на помойку."
Сергей всегда считал отца очень умным человеком.
«Они избавляются даже от своих, от кадровых офицеров и генералов, если всесильному шефу что-то не нравится. А на нас, на расходный материал, даже не обращают внимания. Эта мерзкая шайка рано или поздно захватит власть в стране и будет управлять исподтишка, через своих стукачей, агентов, подневольных людей, которые боятся разоблачения. Шантаж - их основной инструмент. И если ты вляпаешься в эту кучу дерьма, можешь обвинять только себя. Себя самого». Разумеется, отец просил никому не показывать это письмо, даже матери, а почему-то особенно матери, «только себе хуже сделаешь», лучше сжечь. Прочесть еще раз, на следующий день и сжечь.
Заныло сердце, с горечью подумал тогда: по словам отца выходило, что мать тоже...
Но дальше размышлять на эту тему не смог, стало тошно.
Эта цепочка воспоминаний быстро пронеслась в мозгу, сама собой задрожавшая рука потянулась за сигаретой, но курить уже поздно, надо ехать в институт.
Глотнул плохонького кофе и нырнул в метро.
Лекционный зал выглядел полупустым, хотя и сидели в основном девушки, любящие получать стипендию. А значит, ходят на все лекции. «Четверку. Всеми силами и формами - четверку на экзамене».
В аудиторию вошла молодая женщина лет тридцати пяти. А то и меньше.
Выглядела потрясающе.
Осмотр начал снизу. Длинные французские сапоги на длинном же каблуке вызывали оторопь: как черт возьми она на них ходит? На таких длинных? И почему они не ломаются под ней? Такие тонкие?
Юбка из толстой английской шерсти вовсе не вызывала впечатления упитанной тетки, наоборот, удивительным образом подчеркивала изящные гитарные очертания ее обладательницы. Пиджак смотрелся как у голливудской суперзвезды, приглашенной на прием к английскому двору и предупрежденной, что встреча с королевой будет строгой, по регламенту: никаких излишеств и голых коленок, а вот пиджачок должен быть по высшему разряду.
Сергей оценил лекторшу сразу: «Кобыла, породистая гнедая кобыла из конюшни какого-нибудь техасского миллиардера!
Преподавательница косила на студентов шалым глазом, даже ноздри слегка подрагивали, временами расширяясь, что и создавало это кобылье впечатление. Тут нельзя не упомянуть и о порывистых шагах, с лошадиным нетерпением выстукивала по аудитории, каблуками по полу.
Гарцевала.
Иногда даже била копытом, легонько так, носком сапога. Как застоявшаяся в своем загончике и желающая бегать, бегать и бегать, черт возьми, бегать куда глаза глядят, и чтобы только свист в ушах, и только чтобы все прохожие шарахались в сторону впереди собственного визга, и чтобы только седок не сучил своими ножками и не тянул поводья, прекрасно зная, что эта лошадка его обязательно сбросит. Если захочет.
Она была неожиданно интересна в своем вамп-амплуа!
Несла какую-то прелестную чушь для установочной лекции первокурсников про гражданское право и чем оно отличется от уголовного, перечисляла три признака собственности, что деньги можно заработать всегда, даже привела в пример свою подругу:
– Не было денег, написала пьесу, продала в театр и теперь с деньгами! Каждый театр, ставящий ее пьесу, отчисляет авторские, это к вопросу об авторском праве. Я говорю: деньги валяются под ногами, надо их только поднять, применив свои собственные таланты. Нет денег? Напиши пьесу!
Для театральных студентов звучало забавно, многие кривились, иные широко улыбались.
Женская же часть аудитории молчаливо бледнела.
Они не слушали эту сучащую копытом стерву, а она несомненно стерва, достаточно посмотреть ей в глаза. Что нового может им сказать? И зачем? Зачем актрисе советского театра советское право, если актриса оная до сих пор еще делает простые ошибки в простых словах? Да не нужен ей этот предмет! И немецкий язык вкупе с французским не нужен: на сцене он никогда не понадобится! А если и понадобится, то только в крохотном эпизодике. А в Германию с Францией она поедет в обществе личного переводчика от министерства культуры, потому что станет театральной и киношной звездой первой величины.
Будущие женские светила советской культуры и искусства сидели и тихо ненавидели эту упакованную в тысячи советских рублей сучку... Вот где она взяла эти деньги?
В каком месте адвокатессам дают такое количество денежных знаков с портретами Ленина? На каких работах? На каких судебных процессах? Или на чьих-то кроватях? На чьих?!
Или она тоже пьесу написала? Дайте! Дайте мне эту пьесу, я хочу ее прочесть! Я хочу размазать эту тварь по лабораторному стеклу, я втопчу в грязь ее драматургию!
Мужская же часть аудитории в большинстве своем очаровалась преподавательницей.
Кобыла выглядела идеальной.
Супермоделью.
Юношам хотелось слегка коснуться ее кокетливых локонов. Потрогать за плечико, провести по нему пальчиком, едва касаясь от страха и напряжения. Вдохнуть запах французских духов: от нее вообще веяло чем-то невыразимо французским.
Один только Сергей Угрюмов с равнодушной усмешкой, с высоты своего возраста наблюдал за млеющими юношами:
«Как мало надо пубертату: покажи ему красивую лошадку с блестящими поводьями, и кобылка, пожалуй, без труда запрыгнет на первого понравившегося ей молодого дурачка, попутно натягивая на него свои постромки, нашептывая: «Они тебе больше подойдут, любимый, теперь ты попался, теперь ты мой... Теперь ты моя собственность и обойдемся без трех ее признаков: владею, пользуюсь, распоряжаюсь. Будет еще и четвертый, и пятый...можешь не сомневаться.»
После лекции подошел к кобыле:
– Светлана Николаевна, простите, а что вы там говорили про пьесы? Вы серьезно считаете, что можно вот так просто написал - продал?
– Я что, похожа на клоунессу из цирка? Конечно, серьезно!
– Мне кажется, у вас несколько поверхностное понимание театра.
– Это у вас несколько поверхностное понимание жизни, вероятно. Пьеса иногда не укладывается в ваши театральные схемы, даже будучи сама театральной схемой.
– Ох! Вы меня ошарашили, ваша логическая конструкция слишком сложна для меня! Вы эту фразу прочли где-то?
Элегантная преподавательница не ответила, собирая со стола свои бумаги.
Студент Угрюмов уже запустил пальцы в бороду, задумчиво ее почесывал, кажется, издевался:
– Ваш наряд выглядит столь убедительным, что я склонен согласиться. Априорно. Иногда точно выверенный театральный костюм - настолько убедительный логический аргумент, что остается только чесать бороду и вздыхать!
Улыбался с ехидцей.
– Особенно впечатляет, когда весьма уверенная в себе дама, хотя и не имеющая отношения к театру, изрекает некую твердо установленную ею чушь.
– Вы забываетесь студент...как ваша фамилия?
Произнес с некоторым веселым вызовом:
– Угрюмов. Сергей Угрюмов!
– Прекрасно, прекрасно... я запишу себе вашу фамилию, чтобы потом, к сессии поставить против нее «незачет». Не возражаете?
Кобыла столь мило ехидничала, что студент Угрюмов даже и расхохотался:
– Отчего же, отчего же, Светлана Николаевна! Записывайте на здоровье! Впрочем, это мы еще посмотрим, кто из нас точнее знает номера статей кодексов! У двоечниц, вроде вас, помню, были проблемы с головой...
Кобыла засверкала глазами:
– Вали отсюда! Тебе уже пора в рюмочную! Тебя там Саня заждался!
И тут со бородатым студентом в растянутом свитере случилась маленькая истерика, всхохатывал, глотая воздух:
– Света.... Света... ну почему знал, что ты в курсе о Сане в рюмочной?! Вот скажи: почему я это знал?! Не случайно все это сложилось! Будь я предприимчивей, непременно стал бы оракулом. И ты приходила бы ко мне на мост за предсказаниями. На Кузнецкий Мост, конечно.
– Ты форменная сволочь Угрюмов! Не мог сделать вид, что не знаком со мной? Ты не мог?! Тебе обязательно надо было оттоптаться?!
– Свет... ну что ты несешь? Я до сегодняшнего утра вообще не подозревал, что ты преподаешь право в нашем институте!
Света злобно сверкнула глазами и подрагивая крыльями носа быстро ускакала прочь.
Остальные юные слушатели при последних репликах стояли с отвисшими челюстями.
Угрюмов буркнул, выходя вслед:
– Рты прикройте, не залетело бы чего...
В рюмочной сидели Света с Саней.
Адвокат Алексадр Корытов выглядел как и ожидалось: костюм производил впечатление чего-то очень добротного и дорогого, Угрюмов потрогал ткань:
– У! Костюмчик итальянский! Ручная работа!
– Да, - равнодушно выдавил из себя бывший друг и тут же предложил:
– Давайте уйдем отсюда! Куда поприличней!
– Не хочу! Мне тут нравится! Тут как-то по нашему, по-нищенски!
Света тут же вставила:
– Не юродствуй…
– Слушайте, вы оба такие красивые, нарядные, умные и богатые! А давайте вы меня усыновите, а?! Я буду послушным ребенком! Ну и что, что я старше вас обоих, этот вопрос мы как-нибудь утрясем, с божьей помощью! В Эстонии, кажется, кодекс разрешает усыновлять старше себя! А давайте махнем в Эстонию, а? Втроем!
Саня и Света ничего не отвечали.
Сане, такое ощущение, все равно, Света только сверкала глазами, пытаясь не отвечать распоясавшемуся режиссеришке.
– Ну что вы оба молчите? Вам западло со мной? Таким грязным? Таким убогим? Так я сюда и не просился. Это вы меня заманили! Что вы мне хотите сказать? Что женитесь, наконец-то? Или уже?
Обратился к Свете:
– Вот чего ты сюда, в наш институт приперлась? Напросилась? Хотелось сверкнуть своими дорогущими брюликами в ушах? Хотелось маленько отомстить? Чтобы я, бедный, пожалел, что расстался с тобой тогда? Ради этого ты выстроила весь этот дурацкий спектакль? Или как говорят приезжие-лимитчики: постаноУку? Пьесу, говоришь, написала? Ну-ну!
– Это не я рассталась, это ты сволочь меня бросил!
– Я то? После того, как ты послала меня нахуй, будучи пьяной?! Детка, я могу простить это мужчине, но строго после того, как дам ему в морду, а вот женщине простить такое невозможно! Потому как женщин бить по морде ниже моего достоинства. Потому что после такой реплики отношения становятся невозможными в принципе, это вопрос уважения или неуважения своего партнера. Потому что если кто-то направляется нахуй «до того как», то что будет «после того»? Ты дурында дожила до тридцати семи, а не поняла простейшего: дамы завлекают в свои сети лаской!
– Я сказала тебе, что беременна, а ты поднял меня на смех, идиот!
Угрюмов предпочел не отвечать.
– Сань, а тебе то это зачем? Я же вижу, тебе вообще невмоготу тут сидеть. Ты с удовольствием убежал бы отсюда, но дал слово? А, скажи? Дал слово Светику? Дал, скажи?
Угрюмов с глумливыми интонациями обращался к своему бывшему другу, но тот не отвечал, только губы кривил.
Не останавливаемый никем Угрюмов, не меняя своего веселого тона:
– Ребята! Как я рад за вас! Мир вам да любовь! Берегите друг друга!
И вышел прочь, похохатывая.
Света выкрикнула вслед:
– Придурок! Всегда был придурком, им и остался! Чтоб ты сдох в мучениях!
Но последней реплики Угрюмов уже не слышал.
Саня сидел развалясь, невидящим глазом уставился куда-то в угол потолка.
– Ты то чего раскис?
– Вспомнил...
– Что ты вспомнил?
Саня улыбался, хотя и не меняя своего рассеянного взгляда.
– Вспомнил тот разговор, когда ты его послала...
– Это все, что ты вспомнил?
– Нет, не все... Ты тогда еще кое-что сказала. И то же самое, Свет! Вот ровно то же самое, той же фразой, тем же тоном ты сказала мне вчера ночью!
Санина улыбка сменилась на какую-то гримасу, даже глаза чуть увлажнились, дабы не уронить слезу, схватил стоящую перед ним рюмку водки и не касаясь губ, с высоты, залихватски как в юности вылил в гортань, забрызгав при этом и свой шикарный пиджак за тысячу долларов, и такой же прекрасный галстук, и лицо.
– Я не помню, что я сказала тебе ночью! Я много чего говорю по ночам!
Света нарочито тщательно артикулировала звуки, даже громче, чем следовало бы в общественном заведении, наблюдатели за соседними столами с усмешками косились на излишне громко беседующую пару. Но санин взгляд уже приобрел жесткость и осмысленность, с веселой, чрезмерно веселой улыбкой стирал с лица облитое водкой лицо:
– Ты сказала ему тогда и сегодня мне: «почему ты меня не трахаешь? Если ты не будешь, то это будет делать кто-то другой». Ты сказала это так буднично, будто попросила стакан воды. Черт возьми... как пошло иногда всё повторяется...
– А ты не оглядывайся. А то в соляной столб превратишься.
.