Я не думаю о взятках,
Я несу одну лишь чушь,
Да - не слишком крупный куш -
Дрожь в руках и душу в пятках.
Lyca
31.
- Ты… Ты сошла с ума! – довольно резко высказалась Полина на предшествующее возмутительное заявление своей госпожи. И тут же добавила очевидно ожидаемое:
- Я… отказываюсь выполнять твою просьбу! Этого не будет! Никогда!
Миссис Элеонора Фэйрфакс вздохнула и, шагнув теперь вперед, по направлению обратно к своей визави, положила ей на плечо свою правую руку.
- Полина, - сказала она, по-прежнему не улыбаясь, и не показывая как-то иначе своей склонности ко всякого рода шутейным эскападам на этот раз. – Извини, но ты, кажется, вовсе не понимаешь меня. Я ни о чем тебя сейчас не просила.
- Так что же это было? – девушка была в удивлении, таком, раздраженно-недовольном. Кажется, перед тем, как отхлестать ее лозой, миссис Фэйрфакс решила еще морально помучить напоследок свою рабыню! Совершенно непонятная и вовсе бессмысленная жестокость!
- Приказ, - спокойно разъяснила ее госпожа. И добавила нечто безжалостно-жестокое, совершенно спокойным тоном, будто некую обыденную повседневность:
- Этот приказ вовсе не предполагает твоего согласия к его исполнению. А вот твое полное и несомненное подчинение он как раз и предполагает. Еще раз. Я, как твоя госпожа, приказываю тебе высечь розгами клятвопреступницу Элеонору Фэйрфакс. Будь любезна исполнять. Или тебе все еще что-то неясно? А что же здесь такого непонятного?
- Все, - честно призналась Полина. И пояснила:
- Прости, но все, что ты мне сейчас сказала, это самый настоящий бред!
- Это не тебе решать, - сухо заметила миссис Элеонора Фэйрфакс. – Твое дело подчиняться и исполнять мои приказы. Здесь нечего обсуждать.
- Нечего, - согласилась Полина. И добавила нечто противоположное своему вроде бы согласному заявлению:
- Я не стану исполнять твой приказ!
- Любой? – холодно уточнила ее госпожа.
- Любой из тех, которые нанесут обиду той, кого я люблю и почитаю. Люблю как подругу и почитаю как ту, кому я самолично вручила право любить и… наказывать меня. Так, как она захочет. И если смысл твоего приказа был именно в том, чтобы получить право меня наказать… Ну что же, теперь у тебя есть для этого очень хороший повод. Приступай же, не стесняйся!
С этими словами отважная девушка повернулась к скамейке в явном намерении ответить телом своим за высказанную дерзость. Но была удержана хозяйкой своей за голое плечо.
Миссис Элеонора Фэйрфакс в одно короткое движение сделала шаг в ее сторону и развернула свою добровольную рабыню. И сразу же прижала девушку к себе, обозначив на ее теле три коротких поцелуя – один в шейку, два других в то же самое плечо, которого только что касалась своей рукою. И… слова, высказанные ей на ушко. После еще одного короткого поцелуя.
- Полина, милая! Я прошу тебя… как подруга! Окажи мне милость, исполни приказ твоей хозяйки. Так нужно. Так нужно мне. Пожалуйста.
Полина издала странный звук – прошипела и прорычала нечто совершенно нечленораздельное. Но очень тихо, адресно и со слезами на глазах. В ответ госпожа-американка обняла ее чуточку крепче. И тоже вздохнула.
- Да, я заставила тебя клясться именно для этого, - подтвердила она отчаянную догадку своей подопечной. – Я знала, что ты откажешься, и потому повязала тебя твоими же словами на исполнение нежеланного тобою. Я поступаю жестоко, но, поверь, я вынуждена это делать! Прости меня и… исполни обещанное мне. Пожалуйста.
- А если… Я не исполню этот обет, данный тебе… - Полина с трудом произнесла эти слова. И поразилась тому, как это все прозвучало. Как будто бы их произносила вовсе не она! Такой… чужой голос. Глухой и отстраненный, звучащий будто бы во сне.
«Проснуться!» - заорала она. Не вслух, а там, изнутри самоё себя. Но громко. Очень громко. Так, что госпожа-американка вся вздрогнула, и даже издала странный, недоуменный звук. Нечто вроде «Ха…», произнесенного на вдохе.
Конечно же, она слушала ее. Там, изнутри себя. Но предпочла ответить голосом.
- Это не сон, моя дорогая Паулин. И вовсе не то ментальное пространство моих грез, куда я тебя приглашала ныне, когда мы ехали с тобою из Замоскворечья. Это реальный мир. И ты моя раба именно здесь, в реальности. Ты вся здесь во власти подлой и жестокой хозяйки. Смирись, моя дорогая и помни, ежели ты нарушишь свою клятву, ты вовсе не смягчишь моих страданий. Просто в этой комнате станет одной клятвопреступницей больше. По моей вине, но разве же нам с тобою от этого будет легче?
Полина тяжело вздохнула, а после… позволила себе нечто, прежде немыслимое. Отстранила от себя свою хозяйку – госпожа-американка почему-то вовсе не сопротивлялась ее жесту, и позволила ей это сделать. Затем, Полина возложила руки свои на плечи своей Старшей. Обозначив тем самым нечто вроде претензии… даже не на равноправие с нею, а на некое подобие главенства. Ну… именно в этой необычной ситуации. Странно, что ее госпожа снова не высказала по этому поводу никакого протеста. В свою очередь, она скромно так убрала свои руки, опустила их вниз и даже на секунду потупила очи долу.
- Я… исполню твою просьбу, - заявила Полина, внутренне удивляясь своему нахальству, вышедшему далеко за грань условной дерзости. – Но только если ты объяснишь мне причину. Настоящую. Иначе…
Она замолчала, осознав, что и так уже сейчас наговорила много лишнего. И словами своими, и тоном их произнесения. Однако миссис Фэйрфакс и в этот раз вовсе не проявила в ответ ни гнева, ни даже простого неудовольствия, видимо, сочтя, что возлюбленная раба ее сейчас находится в своем праве. Госпожа-американка просто кивнула головою и посмотрела в глаза девушки с неким оттенком грусти. Дескать, «Видит Бог, я этого не хотела!» И пояснила.
- Бывают разные… преступления, - сказала она. - Одни из них суть нарушения людей сугубо против закона, созданного людьми же. Написанного, порою, и своекорыстно, в пользу заказчиков или самих же законодателей… И написанного вовсе даже несправедливо, по отношению к тем, чьи права и естественные интересы, этот самый закон ущемляет и нарушает. Бороться против такого закона - суть право любого истинно свободного человека. Впрочем… такого повстанца непременно объявят преступником в том самом государстве, которое допустило у себя принятие подобного закона, жестокого и неправедного. При этом вполне возможно, что люди, оказавшиеся в угнетении, будут произносить имя отъявленного бунтовщика с благоговением. И такого рода преступление, против несправедливого закона, безжалостного к слабым и неодолимого для них… Такого рода преступление может быть даже благом для общества.
- Ты… хочешь сказать про нигилистов и… революционеров? – Полина сильно смутилась. Ибо прежний ее хозяин всегда выказывал свою неприязнь к таким персонажам, творившим, по его словам, явное беззаконие. Со своей стороны.
- Именно про них, - кивнула головой ее Старшая. И пояснила свою… несколько странную мысль:
- Их методы бывают весьма жестокими, но они… В общем, эти люди выражают гнев угнетенных – тех, которые сами не могут выразить свое возмущение каким-нибудь значимым способом. В смысле, значимым с точки зрения адресатов гнева сего, возможности обозначения реальных угроз в адрес властей конкретной страны, - уточнила она. – Ибо они, власть предержащие, иного языка, кроме языка силы, угрозы их привилегированному существованию или самой их жизни, вовсе не понимают.
- Да… наверное… - растерянно произнесла Полина. И заметила, в свою очередь:
- Но ведь, то самое деяние… которое ты желаешь искупить, вовсе не такого рода.
- Бывают и иные преступления, - продолжила ее хозяйка. – Которые посягают исключительно на права частных лиц. Ну… к примеру, обычная кража. Или же… личное оскорбление. Преступные деяния такого рода влекут за собою проблемы у конкретных лиц. И только эти лица, в принципе, имеют право решать вопрос о наказании преступника. Или же о его, преступника, прощении.
- Тогда… - Полина вздохнула с облегчением, убрала руки с плеч своей Старшей, сделала паузу, чтобы собраться с мыслями и выдала сложную формулу наскоро придуманного обращения:
- Настоящим, я, Полина Савельева, заявляю о том, что я прощаю всякую вину, которую моя госпожа, Элеонора Фэйрфакс, имела в отношении меня в прошлом, имеет в настоящее время или может иметь в будущем. И отныне… Да будет госпожа моя свободна от всей и всяческой вины передо мною! Любой… знаемой ею или даже не знаемой!
Миссис Элеонора Фэйрфакс вздохнула и мягко коснулась кончиками пальцев щеки своей подопечной.
- Я ценю твое благородство, любовь моя, - тихо сказала она, - но наши с тобою отношения… Это вовсе иной случай.
- В чем же это… отличие?
Вопрос девушки прозвучал как-то глухо. Полина ощутила внезапную обиду от того, что ее порыв не был оценен адресатом этого страстного обращения. Она действительно, с трудом проглотила слезный комок в горле и теперь желала, чтобы пауза в ее речеизъявлении продлилась подольше. Ей просто… не хотелось расплакаться вот прямо сейчас.
Полина прикрыла глаза, а потом даже зажмурила их, борясь со слезным спазмом. И сквозь внезапно-цветное марево фосфенов, она услышала голос той, кто сейчас ее обидела… любя.
- Отличие состоит в том, что существуют еще и преступления третьего рода, - произнесла миссис Фэйрфакс. - И то самое деяние, которое я совершила, выходит далеко за пределы возможностей частного прощения исключительно со стороны оскорбленного лица. Даже такого благородного, как… одна странная девочка, имевшая неосторожность подарить мне свою душу, - добавила ее хозяйка, улыбнувшись своей рабыне – голосом, на слух, хотя, наверняка, и губами тоже.
- Почему? – спросила Полина. Слезный спазм отступил, и она уже не столь опасалась отразить на лице своем… э-э-э… излишне плаксивые чувства. Она даже рискнула открыть свои глаза и встретиться ими со взглядом госпожи-американки.
- Случается так, что преступным деянием затронуты глубинные процессы Истинного Бытия, - пояснила ее хозяйка. – Возьми, к примеру, банальный адьюльтер. Ну, ситуацию, когда один из супругов изменяет другому… с каким-то третьим лицом, не суть важно, какого именно пола. В любом случае, подобный поступок остается деянием сугубо частного порядка. В том смысле, что по большому счету, только сам супруг, пострадавший от столь неблаговидного деяния изменщицкаго рода со стороны своей «дражайшей половины», - выражение сие было обозначено в ее голосе высочайшей степенью иронии, - вправе наказать лицо, виновное в этом. И по лицу, и, так сказать, по телу.
Полина отчего-то живо припомнила, как пару лет тому назад граф Прилуцкий, ее прежний господин, выговаривал своему управляющему за то, что в одной из деревень, принадлежавших тогда графу, тамошние жители устроили прогон на миру некой бабе, заподозренной ими в том самом, как выразилась госпожа-американка, неблаговидном деянии. Тогда управляющий, вовсе даже не «немчура бессмысленная», а совсем даже наоборот, толковый русский разночинец, придерживавшийся стоически-философских взглядов на жизнь, сказал господину графу, что, мол, таков уж порядок вещей быту деревенскаго. Дескать, мир принимает каждого своего нового члена, даже бабу-дуру, непотребства творящую, однако, мир и наказать может. Ну, чтобы другим бабам изменять неповадно было. По его словам, в таких случаях и сами мужики настаивают на том, чтобы муж изменщицу на людях «поучил», да и бабы тоже, скорее поддерживают подобные жестокие деяния, чем пытаются им воспрепятствовать.
В тот день Полина оказалась возле графского кабинета, в точности перед приоткрытой дверью, с поручением от графини. Ну, каким таким поручением… скорее, просто посланием бытового рода от хозяйки к хозяину, при посредничестве прислуги в роли курьера. Дескать, стол уже накрыт, пора бы владельцу дома сего покончить со всеми суетными делами обыденно-отдаленного толка.
Тогда, со слов господина графа - весьма, надо сказать, возмущенного эксцессом такого рода, случившимся в одной их деревень, входивших в его обширные владения! - Полина поняла основную канву той печальной истории. Некий муж крестьянского роду-племени, даже не поймав свою жену на месте прелюбодеяния с поличным, а просто заподозрив, что она ему неверна - уж Бог знает, по какому поводу случился у него столь странный припадок необузданной ревности! – гнал ее в одной сорочке, фактически полуголую, по деревенской улице, вожжами. Да и забил ее так, что баба эта впала в беспамятство, а через несколько дней умерла горячкою.
Полина представила себе эту ужасную картину и вздрогнула. И тогда, у дверей кабинета своего прежнего хозяина, и… сейчас, здесь, прямо перед той, кто напомнила ей об этом обычае ее, Полины, соотечественников. Перед глазами девушки на мгновение встало страшное видение, странное до нелепости - зрелище шествия этой самой бабы, ковылявшей по улице под взглядами односельчан-филистеров, вышедших за ворота домов-дворов своих поглядеть на «прогон». Она не бежала, брела, спотыкаясь, криво-и-коряво, в сторону-другую, вихляя туда-сюда, подгоняемая хлесткими ударами своего, так сказать, «благоверного», озираясь по сторонам, в одном исподнем, рубахе длиною чуть выше щиколотки, уже замызганной по белому грязью и навозом из обычных луж деревенской улицы. Как снова и снова на спину ее обрушивалась вчетверо сложенная кожаная полоса, саднящая кожу даже сквозь льняное полотно сорочки, прикрывающее голое тело.
И она отчетливо увидела-представила себе, как эта самая женщина, странно охнув, упала в грязь. Преследовавший, в смысле, «гонявший» ее мужчина подскочил ближе и еще раз нанес удар по ее спине, прикрытой тканью, на которой уже видно несколько пятен от проступившей крови. Тело женщины, падшей сейчас вовсе не в фигуральном, а в самом буквальном смысле этого слова, нелепо содрогнулось, напряглось и опало, замерло после этой резкой конвульсии. И тогда Полина со странной ясностью то ли услышала последнюю мысль униженной, то ли просто логически подытожила расклад: «Отмучилась…»
Девушка зажмурилась, прогоняя непрошенное двуслойное видение-воспоминание. Когда же она вновь раскрыла свои глаза, госпожа-американка глядела на нее с откровенным сочувствием.
- Прости, - сказала она, - я не думала, что это так тебя заденет. Конечно же, я имела в виду идеальный расклад, когда личные отношения не выносятся оскорбленной стороной на публику и не становятся поводом для эксцессов столь… жестокого рода. Реальные ситуации, конечно же, намного сложнее…
- Наши с… тобою дела все-таки частного рода, - юная раба чуть запнулась на притяжательном местоимении, но госпожа-американка в этот самый миг кивнула ей, поддерживая это самое личное обозначение как, в принципе, дозволенное и правильное. Осмелев, девушка рискнула закончить свою мысль.
- Мое прощение… оно ведь закрыло эту проблему, - произнесла она с особой интонацией, вопросительной и утвердительной в одно и то же время, ровно напополам.
- Я была бы этому только рада, - произнесла госпожа-американка, глядя на свою рабыню с искренним сочувствием. – Однако наши с тобою дела обстоят совсем иначе.
- Объясни, - упрямо сдвинув брови, потребовала Полина. Впрочем, ее госпожа и в этот раз тоже не сочла сей дерзкий мимический жест чем-то недопустимым.
- Случаются преступления, которые противны самой природе вещей, - сказала она. – Такие деяния… они нарушают фундаментальные законы бытия. И деяния такого рода вполне могут восстановить против того, кто их совершил, те самые по-настоящему могущественные силы, которые могут превратить остаток дней его в сущий кошмар. И есть такое мнение… что сей кошмар вовсе не обязательно закончится именно в этой части его существования в круговороте телесного бытия, что он может продолжиться и в будущей жизни его.
- Даже так! – Полина позволила себе обозначить устами своими недоверчивую усмешку. – И с чего бы это столь значимым силам Мироздания так усердно оберегать именно меня? Чем же это они мне так обязаны?
- Вопрос не в этом, - ответствовала ее хозяйка. – А в том, что некоторым сущностям мира сего априори адресовано особое внимание со стороны таких сил. Причем, все это действует по-разному, - тут же добавила она. – Тебя эти силы защищают, а меня… могут наказать.
- Почему и отчего все обстоит именно так? – Полина снова обозначила лицом недоверие к словам своей Старшей.
- Не знаю, - искренним и растерянным тоном отозвалась адресат ее вопроса. – Мне известно больше, чем тебе, но не все… Далеко не все! Просто… Я посягнула на твои подлинные права. Те, которые я сама же тебе обещала и гарантировала. И то, что я изменила своему слову… В общем, это сошло бы мне с рук в отношении любого земного жителя. Но я посмела предать именно тебя. А это совсем другое дело.
- Но ты меня не предавала, - твердо заявила ее визави. – Ты просто пыталась меня удержать… и сделать ближе. Как уж сумела.
- Ты помнишь, куда ведет дорога, вымощенная, самыми что ни на есть, благими намерениями? – спросила ее госпожа. – А мои намерения, в отношении тебя, вовсе не благие, ты уж мне поверь. Я своекорыстна до мозга костей. Особенно, когда речь идет об обладании тобой. Я знаю, что порабощение живого и разумного существа это преступление. Впрочем, иногда оно может остаться и безнаказанным, но… не в нашем с тобою раскладе. И твое прощение… Возможно, оно смягчит грядущее наказание, отсрочит его, но не избавит меня от него совершенно.
- И ты решила, если я… сама накажу тебя, то ты сумеешь избежать других неприятностей, куда более серьезных, - закончила ее мысль юная рабыня.
- Ты можешь счесть это глупостью… суеверием, но… Я знаю, что в отношении меня все обстоит именно так, и никак иначе. Я… на особом счету у тех самых сил. Так же, как и ты.
Так сказала ее госпожа. А после она возложила ладони свои на обнаженные плечи девушки. Полина кожей своей почувствовала условную тяжесть возложенной на нее безумной миссии. И… не нашла теперь возможности ей отказать.
Девушка не сказала ни слова. Просто чуточку неловко дотянулась-наклонилась в сторону правой руки своей хозяйки и коснулась губами ее кожи. Из серии, куда уж достала. Тем самым принимая на себя это странное и воистину безумное поручение.
И ей ответили… не слова, а зеленые глаза ее Старшей.
«Спасибо!» - сверкнуло мягкой вспышкой зеленого. И тогда Полина окончательно решилась.
- Давай… начнем, - тихо произнесла она. Почти что прошептала. – Пока я не струсила окончательно.
Госпожа-американка кивнула ей в ответ, убрала руки с плеч своей возлюбленной и сделала шаг назад. Спиной, чуть неловко, оказавшись почти вплотную к скамейке. Повернулась туда лицом и… возлегла на деревянную резную плоскость, сдвинув ноги вместе, взявшись руками за ножки скамьи. Подол сорочки неловко задрался, почти что до колена, оголив ее икры молодой женщины. Полина шагнула к ней, опустилась перед возлегшей на колени и… решительно вздернула вверх чуть приподнятую одежду, открыв, оголив ее тело. Подтянула белый шелк до середины спины своей покорной хозяйки, прижала-расправила складки. И… посмела коснуться кожи, проведя пальцами своими от ткани к пояснице своей хозяйки. А дальше… отдернула свои руки, как будто обожглась. Просто, тело молодой женщины вздрогнуло внезапно от этого самого прикосновения.
- Я… - дрогнувшим голосом произнесла Полина и замолчала, не в силах сказать значимое, но имея в виду возможную неловкость со своей стороны.
- Нет, - услышала она голос снизу. – Все в порядке. Продолжай… пожалуйста.
- Хорошо, - Полина поднялась с колен и отошла туда, где в простенке между книжными шкафами стояла высокая напольная ваза с прутьями. Достала один из них… наугад. Сразу же показалось, что чересчур уж толстый и длинный. Но… Бог с ним, какой уж попался. Придется действовать им, ежели менять – ох, не худший ли… в смысле, не жестче ли попадется! К тому же, длить ожидание той странной женщины, что отдала ей этот безумный приказ… Наверное, все-таки не стоило.
В общем, Полина, вооружившись лозой, вернулась к скамейке. Она не произнесла ни слова. Просто… коротко поклонилась своей хозяйке, лежавшей в несколько… напряженной позе. Миссис Фэйрфакс искоса наблюдала за девушкой и чуть кивнула головою, как бы разрешая приступать. Она не говорила, предпочла вместо слов именно такой жест.
Что ж… В этом была определенная логика. Теперь уже никакие разговоры смысла не имели. Наступило время исполнять… обещанное.
Полина чуточку подвинулась и опустила прут, коснувшись кожи, обозначив это прикосновение прямо посередине оголенного зада своей хозяйки. Тем самым девушка как бы проверила-примерила дистанцию на хлест, чтобы кончик прута, пересекая обе половинки той самой части тела, что подлежала через него воздействию болевого рода, лишь только капельку-и-немного, совсем чуть-чуть выходил вбок, на другую, противоположную сторону, за пределы этих самых округлостей. Да, все было… как надо. В смысле, как если бы Полина и вправду горела желанием причинить своей Старшей боль, в порядке некоего… наказания. Но ведь цель ее вовсе другая…
Хм… А какая может быть цель у крепостной девчонки, определенной для столь… занятного времяпровождения?
Вопрос. Действительно, сейчас, вот прямо сей секунд, как говорится, она, Полина должна совершить нечто недопустимое. То, о чем ей придется помалкивать всю свою жизнь - хотя бы из соображений тактичности. И мера этого… недопустимого, кстати, и вовсе не определена. Никем.
Спрашивать об этом… э-э-э… возлежащую? Едва ли это будет уместно. Объявлять количественную меру предстоящего самой? Тем более, неправильно. Можно, конечно, взмахнуть лозою раза три-четыре, вовсе не в силу. И объявить, что госпожа-американка отныне и навеки прощена ею, Полиной. Однако, примет ли ее хозяйка подобное «прощение», с учетом того, что возлежащая, похоже, и вправду верит в существование неких потусторонних сил, отчего-то всерьез озабоченных проблемой нравственного совершенства одной эксцентричной американки? Вернее, проблемами ее отношения к одной крепостной девушке, этой самой американкой обласканной, и даже как бы освобожденной из этого зависимого состояния… А затем, снова-сызнова порабощенной, и вот теперь, в завершение всей фантасмагории перипетий, всех этих перемен ролей и статусов, приготовленной к весьма и весьма специфическому общению. Так сказать, «и на той, и на другой стороне».
Полина мотнула головою, прогоняя навязчивые мысли о бредовости происходящего. Вряд ли она именно сейчас находится во сне или же в том… странном «внутреннем» пространстве своей хозяйки. Нет-нет, все говорит о том, что происходящее вполне себе реально. А это значит…
А это значит, что следы от ее ударов будут настоящие, горячие и красные. И боль от них окажется… тоже вполне себе, очень даже настоящей, неподдельно-чувственной. И характер, свойства боли сей определит… этот самый прут, который она, Полина, держит сейчас в руке своей. То есть…
Решение пришло в этот самый миг. Простое и логичное. Задача Полины проста, хотя и специфична - подвергнуть эту загадочную женщину наказанию за-вместо тех самых мистических сил, отстраненных от милосердия, судьбоносных и жестоких. Ну… или кажущихся таковыми ее хозяйке. Тогда… пускай количественную меру боли для нее определит вовсе не сама госпожа, и уж тем более, не холопка, оказавшаяся в условно наказующей роли, а сам этот предмет гибко-хлестательного назначения. Да, она, Полина, выбрала его из вазы не глядя, наугад. Пускай же он теперь станет неким овеществленным символом-заменителем тех самых угрожающих инстанций, судьбоносных и мистических. Она, Полина, обязана применить его со всей возможной суровостью… но только до тех самых пор, пока он не окажется истраченным до некой условной невозможности пускать его в дело. Возможно, что его и не хватит… надолго. Зато хозяйке ее уж точно не придет в голову упрекнуть свою рабыню в излишней мягкости и нежелании своими деяниями предотвратить некую опасность, грозящую ее Старшей.
Ну… а по завершении сего болевого перформанса, у той, кто доверила ей подвергнуть себя такому… специфическому воздействию, будет хороший повод обозначить нечто подобное на теле обнаженной своей прислужницы. Спустить, так сказать, с нее, с Полины, шкуру, выдав ей вдвойне, втройне… да сколько захочется! Девушке и в голову не придет упрекнуть свою госпожу за излишнюю суровость! Будет ей отмщение, и воздаст ей госпожа сторицею, за шалость ея!
Странно, но мысль о том, что ей, Полине, вскоре предстоит поменяться местами со своей хозяйкой, успокоила девушку. И даже придала ей решимости сделать первый взмах. Резко, с силой, так, чтобы прут со свистом рассек, разрезал воздух и с этим странным звуком «С-з-з-з-шмяк!» щелкнул-хлопнул по нежной коже, разделив ягодицы госпожи-американки эдаким экватором, на две части, да, поперек каждой… э-э-э… полужопицы. Вспомнилось это… грубоватое словечко из лексикона дворни графа Прилуцкого. Вот уж не думала – не гадала, что пригодится такая… «простонародная» грубость. Для отражения… происходящего.
Полине… действительно удалось, как бы отстраниться от деяний рук своих. Как будто бы и не она сейчас наносила удары по самому красивому женскому телу, которое ей доводилось видеть. Как будто это вовсе не она сейчас хлещет женщину, отдавшуюся ее воле и власти…
Нет, не так. Скорее уж, она, Полина Савельева, и впрямь сейчас исполняет все эти хлесткие действия в интересах неких мистических сил, избравших ее, как условную проводницу их воли. Так… правдоподобнее.
Девушка убрала прут с тела своей госпожи – не «оттяжкой», не «на себя», с проводкой по раздраженной коже, а вверх! – и, сделав паузу, так сказать, оценила на взгляд первую полоску, тот самый «экватор на полужопицах». След от удара оказался бледным, со странным потемнением кожи вокруг, потом быстро налился розовым и, в результате, оказался обозначен вполне отчетливо. Хороший удар, эффектный. Впрочем, и объект воздействия оказался вполне себе достойный. Миссис Фэйрфакс не дернулась, не заерзала от этого весьма сурового прикосновения лозы. Просто, на секунду напрягла тело, сразу после того, как прут был убран с ее кожи, вздохнула при этом, даже не застонала, и сразу же расслабилась в ожидании продолжения.
Полина оценила терпение своей Старшей. Девушка выждала еще немного – все-таки ее задача, на сейчас, состояла именно в том, чтобы сломать-измочалить именно прут, а вовсе не остатки терпения этой загадочной женщины. Сочтя паузу достаточной, она продолжила. Резко, в свист-хлест обозначая на теле хозяйки все новые полосы. Заставляя ее тело вздрагивать всякий раз, от соприкосновения с жалящим прутом, и выдерживая паузы между ударами, чтобы прекрасная жертва этих мучений успевала выдохнуть отголосок боли и расслабиться вновь, перед очередным жгучим прикосновением.
Еще один взмах… Еще… После пятого удара кусочек прута отлетел в сторону, отскочил от кожи, оставив перед этим красно-кровавую точку-захлест на другой стороне ягодицы. Конечно, девушка этого не видела, но при этом, она точно знала, что эта мелкая кровавая точка-ссадина там теперь точно есть! Кончик прута разлохматился, и Полина… даже пожалела о том, что это случилось так рано.
Слишком рано…
Девушка внезапно осознала, что ей… нравится причинять госпоже-американке эту дозированную боль. Приятно ощущать себя особой… особого рода. Той властвующей на этот самый час особой, от которой зависит боль подвластной, степень ее страдания.
Да, сейчас госпожа-американка зачем-то сама избрала для себя такую, подчиненно-страдательную роль. Это ее личный выбор. Но почему же девушка, которую она сама же и определила себе на этот раз главенствующей персоной - пускай ненадолго, всего лишь на несколько минут, полных для этой самой женщины боли от резких звуков и жгучих прикосновений! – не может позволить себе нечто вроде морального удовлетворения этой самой… ролью? Именно ее, Полины Савельевой, действия, все эти хлесткие взмахи, сейчас источник этой боли. И она сейчас этого вовсе не стесняется!
Эти странные мысли промелькнули в ее голове так внезапно и… почти что стегнули ее как бы изнутри. Девушка почувствовала, как кружится ее голова и… пламенеют щеки. Неужто все-таки догнало ее чувство стыда и раскаяния, за то, что она сейчас вытворяет?
И да… И нет.
Стыд… Да, он, как говорится, имеет место быть. Стыд за то, что его, этого самого стыда, нет вовсе. Сейчас Полина вовсе не стесняется своей роли, она ею наслаждается. Секундная власть над этим прекрасным телом, пока еще покорным ее воле, это, оказывается, прекрасно! И, кстати, в ее ощущениях, ко всему прочему, присутствует еще и некая тонкая нотка стыда за эту самую радость, эта своего рода изысканная приправа к столь пикантному блюду.
Полина сделала паузу и сама обозначила глубокий вдох и выдох, приводя в чувство самоё себя после этой мгновенной слабости.
«Я поступаю… правильно, - сказала она себе. – Я… имею на это право. Мне позволено. Она сама попросила… даже приказала мне! Я сделаю все в точности так, как она сама пожелала, и никак иначе. Да… Я имею право… продолжать!»
И она продолжила. Взмахнула прутом и оставила на теле своей госпожи очередную полосу – поначалу светлую с темным ореолом по краям, потом потемневшую. Девушке отчего-то показалось, будто именно от этого ее удара госпожа вздохнула особенно громко. И это ее раззадорило. А что, если ударить жестче? В смысле, еще сильнее и резче? Удастся ли ей выбить из своей хозяйки иные… эмоции? Может быть, получится пробить ее «на крик», так, чтобы в этом возгласе боли некая Полина Савельева обрела бы особое ощущение – нечто, вроде чувства одержания победы над этой странной женщиной, той, что терпит такие… хлесткие проявления власти своей рабыни, здесь и сейчас?
Такое внезапное желание победить в этом странном соперничестве-противостоянии по линии «сверху вниз»… Сейчас оно показалось девушке не просто допустимым, но и… таким соблазнительным! Эта победа была теперь настолько желанной для нее, что Полина решилась. Сделав короткую паузу, девушка снова вздохнула, коротко и шумно, и потом сразу же взглянула на обнаженную заднюю часть тела своей хозяйки совсем иным, весьма заинтересованным взглядом.
Зрелище, которое было перед нею все это время, предстало ей сейчас совсем в другом свете. Темные припухшие полосы на белой коже возлежащей теперь уже смотрелись вовсе не как некий… побочный эффект ее усилий – ненужных и вынужденных. Теперь эта же самая картина «росписи по коже» смотрелась как своего рода промежуточный результат на условном мольберте странного художника, созидающего некое особое творение, состоящее не только из визуально доступных узоров… но также из… звуков, движений – синхронных и… розных меж собою, до полярности, – и эмоций – опять-таки, в чем-то взаимосвязанных, до слияния, в чем-то разделенных врозь. Ну… хотя бы в части расположения лиц-источников этих самых… эмоций. «Сверху» и «снизу».
Полина примерилась… и ударила особенно хлестко, в точности по той самой части обнаженных ягодиц секомой, которая эдаким округлым склоном двойного холма обрывалась в сторону ног. Получилось жестко и эффекино. Из груди молодой женщины, полуобнаженной, в смысле, открытой снизу-с-ног, вырвался от этого взмаха особенно громкий вздох… скорее даже стон – лакомый результат для той, кто оценила сие проявление чувственной власти. И последующие три удара девушка наносила все жестче, расписывая свежими припухлостями белую кожу, расцвечивая ее пунцовым цветом – не столь уж явным, но вполне угадываемым в свете домашних светильников.
И вот, когда ей показалось, будто наказываемая уже подается на сии акты-жесты болевой игры со стороны временщицы, юной и властвующей, когда вздохи-стоны снизу стали ярче, уже на грани чего-то похожего на крик… В этот самый момент, прут, который доселе исправно служил ей в целях, так сказать, рисования строк, внезапно переломился пополам.
Странно… Она же, Полина Савельева, вроде бы добивалась чего-то подобного с самого начала своей… миссии-с-замахами - преломить прут о тело своей хозяйки, тем самым, как бы исполнив ее же собственные и приказ, и просьбу. И все. Однако же, теперь Полина даже проверила, не сойдет ли обломок для еще нескольких взмахов-хлестов того же рода – перехватила остаток лозы поближе к комлю и опробовала в воздухе несколькими короткими взмахами.
Нет, теперь уже несподручно. На сей раз, у нее больше не выйдет чего-то такого… эдакого… в хлест-да-и-со-свистом.
Полина сдержанно вздохнула – между прочим, вполне искренне! – и отбросила обломок-остаток истраченного прута прочь-и-в-сторону. А после этого… поглядела на вазу – туда, где этих самых прутьев было еще более чем достаточно для… продолжения.
На секунду ее внутреннему взору предстала странная картина, как бы о ней и… со стороны. В смысле, как некая обнаженная особа берет из этой вазы следующий прут и, подойдя обратно к скамейке, пускает его в дело, обозначая на теле возлежащей там молодой женщины новые и новые строки, так сказать, не вполне поэтического рода… Выбивая из этой полуголой гордячки стоны – сначала негромкие, потом все более отчетливые и яркие, желанные той, кто сейчас виделась стоящей сверху… и сверху же, своими руками, обозначавшей волны боли на теле секомой.
Еще…
Еще…
Вот сейчас… Сейчас эта женщина сломается и закричит, запросит пощады! Нужно только взять еще один прут. Всего еще один… ну, для начала. И тогда…
Видение исчезло, замерев перед этим картинкой явного приближения к ней, к Полине, той самой напольной вазы с прутьями. Или же это она, Полина, двигалась по направлению к ней, Бог весть…
Полине сейчас хотелось… очень хотелось ощутить в руке новый прут… свежий и гибкий… Надежный при пробе «на хлест». Пригодный для того, чтобы пустить его… в дело…
Резкий холод, прошел как-то странно, быстрой волной сверху вниз по коже, по задней половине ее обнаженного тела - от лопаток к пояснице, от пояса по ягодицам, концентрируясь между ними, потом отозвался странной неприятной судорогой там… в межножье, и снаружи, и внутри. Далее эта неприятная волна холода прошла еще вниз и вниз, по внутренней стороне бедер, разделяясь надвое и потом… понемногу переходя и на внешнюю сторону бедер, коленей, икр, уходя далее в стопы ног и в пятки, которыми девушка стояла на узорном ковре. Еще когда это странное явление-движение, по коже и внутри, достигло ее щиколоток, Полина вся содрогнулась. И… только тогда пришла в чувство. Она почувствовала… странное ощущение освобождения от прежнего эмоционального напряжения… вернее, наваждения. Эта свобода от морока немедленно отозвалась новым ощущением - опустошения, идущего то ли просто изнутри, то ли с еще более глубоких слоев ее внутренней сути. А далее… нахлынула слабость, исходящая оттуда же, изнутри и доходящая до совершенно непривычного ей ощущения «ватности» в ногах.
Полина подвинулась-опустилась вперед и вниз. Не упала – уже хорошо! – просто встала-оперлась на колени. И посмотрела-взглянула вблизи на то самое место, в отношении которого она, так сказать, приложила свои усилия.
Странное чувство. Удивительная смесь эмоций: интерес к этой странной… красоте красных строк, подписанных ею и собственноручно. Не столько видимой ярким цветом, сколько угадываемой по иному, необычному оттенку темного.
Да-да, Полина ощутила, что написанная ею условная картина имеет это загадочное свойство красоты. Красоты, совершенно непонятной кому-либо из непосвященных. Которая открылась ей только сейчас, когда она увидела это все со стороны и… прочувствовала, будучи господствующей стороной… хотя и уполномоченной иметь и чувствовать эту странную власть на весьма короткое время. То есть, при взгляде, обращенном на высеченное тело ее госпожи, с позиции рядом и чуточку сверху.
Девушке понравилась эта… картина, написанная лозой по белой коже, отхлестанной, исполосованной красным-и-припухлым. Столь странное зрелище ее вовсе не напугало, совсем нет. Изнутри себя Полина ощутила странную смесь небывалых, непривычных ей эмоций.
Восхищение… строгой эстетикой следов причиненной ею боли.
Гордость… от того, что именно она, Полина, нарисовала жутко-странную картину сию.
Гордость… от того, что та, кто предоставила ей тело свое, так сказать, под роспись особого хлесткого рода, стойко выдержала процедуру этого художества. Гордость за нее, за эту загадочную женщину, кто доверила ей себя. Гордость и восхищение.
И тончайшая нотка нежности, стыдливой и стеснительной. К этой самой женщине, позволившей Полине такое… недопустимое. К ней вообще, и к тому самому расписному месту в частности.
И тогда, Полина совершила самое безумное деяние из множества безумных и попросту нелепых поступков, которые она успела натворить в этот безумный-безумный-безумный день. Девушка наклонилась и… коснулась губами своими одной из красных полос, оставленных ею на коже своей хозяйки. Полоски, что проходила прямо поперек-и-посередине тех самых округлых нежных выпуклостей нижнего рода, и как бы подкреплялась с боков-сторон своей протяженности подобными же полосами, нанесенными на нежную кожу несколько позже.
Воспаленная кожа была ожидаемо теплой… Нет, почти что горячей. И этот поцелуй… оскорбительно-интимный для возлежащей, для самой Полины стал эдаким неописуемо-запретным и немыслимо отважным поступком. Особенно учитывая разницу положения каждой из них, относительно друг друга, которая, похоже, осталась где-то там, за порогом этой комнаты, странного места, где роли их смешались и где ей, ничтожной крепостной девке, было доступно даже такое… наслаждение.
И мысли… Сбивчивые и горячие. В такт этим наглым и безумным прикосновениям ее губ к воспаленной коже.
«Моё… Это сделала я… Горячее… нежное… Имею право… Дура… Надо было раньше… Чтобы… сравнить… Люблю…»
Вот так вот, думая-высказывая самой себе все эти безумные обрывочные фразы, Полина еще несколько раз коснулась губами сокровенно-запретной кожи и в конце… прильнула к ней щекой. Что уж теперь стесняться, пугаться, делать вид, что ей это все неприятно и неинтересно. Вот сейчас вот она… нет, не сказала. Сделала правду о том, что она имеет думать и чувствовать к той, кто сейчас, в этом мире, числится ее госпожой. И ежели она, хозяйка дома сего, которая возлежала сейчас на деревянной резной плоскости, сочтет себя оскорбленной сим дерзновенным поступком – ну, что же… пускай включает эту свою обиду в общий счет, тот самый, что Полине предстояло еще оплатить.
Оставалась формальность. Пустая, но значимая.
Итак…
Полина, не стесняясь, вздохнула, обозначив этим звуком и сопутствующими ему вибрациями от него, явное сожаление. И только после этого она, наконец-то, оторвалась от дерзкого интимного соприкосновения с телом своей хозяйки. Девушка поднялась на ноги и обозначила некое подобие поклона в направлении возлежащей. А потом снова позволила себе дерзость. На этот раз, вовсе уж не в отношении той, кто была адресатом действа сего, а направленную, скорее, к тем самым… пока что неназванным силам, страх перед которыми, собственно, и привел ее хозяйку в это… необычное положение.
- Настоящим я, Полина Савельева, заявляю, что мною исполнено наказание клятвопреступницы Элеоноры Фэйрфакс. Я утверждаю, что наказание сие исполнено мною необходимым, достаточным и справедливым образом. Мера наказания, исполненная мною, была исчерпывающего рода. Я утверждаю, что наказание сие не требует дополнений и полностью искупает ее вину. Ежели я, Полина Савельева, в ходе исполнения наказания присутствующей здесь передо мною Элеоноры Фэйрфакс, поступила с нею недостаточно сурово, пускай тот, кто так считает, человек ли, дух ли бесплотный или кто-то еще… пускай он заявит свой протест внятно и зримо. Или же молчанием своим примет мое право простить наказанную, полностью и без оговорок.
Полина сделала многозначительную паузу. При этом она позволила себе коротко взглянуть на свою полуобнаженную хозяйку. Миссис Элеонора Фэйрфакс странно вздохнула, судорожно вздрогнула всем своим телом, как будто и впрямь опасалась вмешательства в эту сцену неких… потусторонних сил. Однако же, ни Ангел с Небеси, с мечом, полыхающим горним светом, ни демон из Преисподней, вооруженный кнутом, состоящим из частиц Адского Пламени, в этот самый раз не соизволили явиться в барские покои московского дома госпожи-американки. Не случилось ни землетрясения, ни даже завывания ветра в каминной трубе. Ни одна из птиц, летающих в московском небе, не ринулась вниз, чтобы биться в окно тревожным вестником грядущего несчастья. И даже в запертую дверь малой библиотеки никто не постучался. Было несколько секунд напряженной тишины, которую в итоге прервал громкий вздох возлежащей. Кажется, это был вздох облегчения.
Странно, неужели она и вправду, верит в некие мистические силы, зорко следящие за ее моральным обликом и готовые истязать без милосердия хозяйку дома сего и самой девушки, за некие избранные-особые нарушения норм и принципов нравственного рода? Наверняка, понимаемых ими весьма своеобразно и с избирательным применением к разным лицам – а конкретно к ней, к Элеоноре Фэйрфакс, наистрожайшим образом. Причем, совершенно непонятно, отчего и почему.
Да, такое тоже не исключено. Впрочем, как уже было сказано, всё обошлось без грохота, гула, и бума, и бама, и прочего тарарама акустического и сотрясательного рода. Ну, если не считать того самого вздоха снизу, от самой наказанной. Поэтому Полина позволила себе продолжение спича.
- Настоящим я прощаю присутствующую здесь Элеонору Фэйрфакс, отпускаю ее грехи, супротив меня содеянные, вольные и невольные, ведомые и неведомые ей, знаемые мною и оставшиеся для меня неизвестными, оглашенные и необъявленные, оставшиеся в умолчаниях.
Так сказала Полина. И далее, сделав паузу, добавила нечто… и вовсе недопустимое, за гранью всякой наглости.
- Я хочу, - заявила девушка, - чтобы всякое упоминание о ее прегрешениях было стерто из книги грехов человеческих и они больше не использовались для ее обвинения. Никогда.
И снова последовала пауза, по ходу которой упомянутая в речи госпожа-американка опять вздрогнула, как бы в ожидании ответа на столь смелое заявление.
И снова не случилось ничего необычного. Даже ни одна свечка не обозначила ни единого треска пламенем своим.
- Я приглашаю тебя… подняться.
Полина произнесла-высказала фразу сию в два приема, смешавшись в незнании точной формулировки своего распоряжения, прозвучавшего в дополнение к прежнему… скажем прямо, неоднозначному, и высказанному и, самое главное, совершенному ею. Госпожа-американка как-то странно посмотрела на нее снизу, искоса… а потом усмехнулась и, внезапно легко поднялась, ухватившись за края деревянной скамейки и оттолкнувшись от нее. Смущенная раба подала ей свою руку, однако молодая женщина отрицательно мотнула головою. Встала без посторонней помощи и, выпрямившись, отчего-то вовсе не стала поправлять на себе одежду, оставив рубашку неловко задранной. Впрочем, неловкость сия длилась совсем недолго. Шелковое полупрозрачное одеяние само скользнуло по гладкой коже вниз, лишь на мгновение оставив неприкрытым лонный треугольник, и сразу же опало-спустилось дальше, скрывая наготу хозяйки дома сего. Как будто театральный занавес… закрылся.
Ну, да. Спектакль окончен. Зрительница-исполнительница свободна.
Пока что свободна. До очередного приказа-распоряжения своей госпожи.
Ожидаемого распоряжения.