Шёл 1937-й год. Наша страна бодро шла вперёд к победе коммунизма. Жизнеутверждающие марши, гимны, песни и частушки оглашали города и сёла. Всё было хорошо там, где было хорошо, где не было хорошо, тоже было весело. Граждане страны Советов строили, веселились, пели, танцевали и стояли на страже интересов советского бытия, зорко охраняя его от посягательств как внутренних, так и внешних врагов.
– Ну, ты, проваливай, корова непотребная, шевели ногами быстрее! – говорил Семён Данилович, выталкивая из сеней на крыльцо свою сожительницу, тридцатисемилетнюю худощавую безропотную Анну. Выведя её на крыльцо, он, ловко приладившись сзади, пнул женщину под зад, и она слетела со ступенек, распластавшись на земле всем телом. С минуту она лежала неподвижно, как бы ожидая нового пинка, но его не последовало.
– Вставай! Чего разлеглась! Иди, иди со двора. Надоела ты мне, – говорил Семён Данилович.Он обошёл Анну, подошёл к калитке и открыл её. – Ну! – крикнул он. – Долго мне ждать? Вставай и дуй отсюдова!
Анна молча поднялась с земли и пошла к калитке нетвёрдыми ногами. В проёме она остановилась и глянула на Семёна Даниловича печальными блекло-серыми глазами.
– Иди, иди! – проговорил Семён Данилович, толкнул её в спину и закрыл калитку изнутри замертво.
Анна села на лавочку возле забора. У неё не было никаких слёз, мыслей, никакой печали, не было даже обиды. Ничего не было. Руки и карманы её были пусты, как и её душа. Ничто их не отягощало. Крыши над головой не было, не было и куска хлеба, даже кружки воды не было. Всё осталось там, по ту сторону забора. Анна встала и пошла к реке. Она вышла на крутой глинистый берег, поросший клочковатой серенькой травкой, села на землю и уставилась на серебристо-тусклую поверхность воды, стиснутую с обеих сторон крутыми берегами. Вся её жизнь представилась ей, как эта вода, как небо над водой, затянутое серыми волокнистыми облаками, подхваченными кое-где блескучим солнцем. Анна хотела было вспомнить кое-что из своего прошлого, вспомнить хотя бы утро сегодняшнего дня, когда она рассердила Семёна Даниловича тем, что уронила поварёшку на пол, и не смогла. Внезапный сон сморил её. Она уснула прежде, чем легла на землю и вытянула ноги. Во сне она ничего не видела, а проснулась уже под вечер. Река и небо потемнели. Дневная серость сделалась тяжелее и угрюмее. Похолодало. Анна привстала и некоторое время удивлённо озиралась вокруг себя. Как она оказалась на этом безлюдном крутом берегу? Как она могла уснуть так неожиданно и странно? Зачем она пришла сюда? Анне захотелось пить. Она спустилась по обрыву к реке и, зачерпывая воду руками, долго неотрывно пила. Напившись, она вспомнила, что ничего ещё не ела с утра. С того самого утра, когда её незабвенный Семён Данилович вывел её из сеней и пинком под зад столкнул с крыльца на землю. Куда ей теперь идти? Где найти ночлег, где найти хотя бы корочку хлеба? Надо вернуться туда, назад к этому суровому и непримиримому человеку. Ведь не даст же он ей умереть под забором после 20-летнего совместного проживания. Анна взобралась на верх обрыва и пошла к посёлку.
Вот и дом Семёна Даниловича. Просторный, добротный, на две половины. Нижний этаж Семён Данилович строил ещё со своей первой женой, но она умерла, и второй этаж он строил уже с Анной. Семён Данилович не хотел нанимать работников, дабы не сочли его слишком богатым, и Анне пришлось выполнять всю тяжелую чёрную работу подсобника. Это было давно, вскоре после того, как Семён Данилович привёл её к себе домой вроде как бы в качестве жены, а потом, как он сам объяснил ей, в качестве бесправной сожительницы. Он присмотрел её 20 лет назад у своих знакомых, где Анна жила на сиротском положении, где она за кусок хлеба, за миску похлёбки выполняла всю тяжёлую крестьянскую работу. Он присмотрел её, как присматривает барышник на ярмарке ладную кобылу. Выведя её из дома своих знакомых в тёмный переулок, ощупав её руки, плечи, ноги, спину, он сказал: «Годится». И объявил всем, что забирает Анну с собой для совместного проживания.
Анна о замужестве прежде не помышляла. Не годилась она для супружества. Родителей она потеряла в раннем детстве, жила в качестве приёмыша у чужих людей, ни своего крова, ни приданого у неё не было. О своей внешности она судила здраво: смотреть не на что. Светло-серые глаза, светло-русые косы, а главное, вечно виноватое, испуганное выражение лица, худощавого, удлинённого, бледного. Тело у неё, правда, было справное. Сильное, крепкое, закалённое каждодневным трудом и вынужденным воздержанием от обильной вкусной пищи. С отроческих лет она готовилась быть старой девой на побегушках у более богатых, счастливых и успешных людей. И тут… На-ка! Какое счастье привалило! Её берут замуж! Да не кто-нибудь берёт, а сам Семён Данилович, мужчина серьёзный, основательный, крепкий домохозяин и вдовец. Свадьбы не было, не было даже вечеринки, принятой в таких случаях у добрых людей, не было венчания, ничего не было. Семён Данилович просто привёл Анну на своё подворье и сказал: «Живи».
Как они жили? А бог его знает, как. Анна о супружестве имела смутное понятие. От людей она слышала, что на свете есть любовь, из-за которой люди песни слагают, дерутся, даже умирают. Ничего подобного в жизни Анны с Семёном Даниловича не было. Муж по мере надобности исполнял свой супружеский долг, а она по-собачьи покорно подчинялась ему. Детей у них не было. Впрочем, у Семёна Даниловича детей не было и с первой женой. Анна хотела было прояснить кое-что у Семёна Даниловича, но он сразу же оборвал её вопросы.
– Тебе, дура, только дитя и не хватает. Итак еле справляешься по дому. А дай тебе дитя, так ты и вовсе в грязи утонешь.
Он, как всегда, был прав. Содержать в чистоте и порядке большой дом, справляться с огородом в пятнадцать соток, кормить и ублажать кур, двух поросят, да ещё корову было трудно, так трудно, что о чём-либо ещё помыслить ей было невозможно. Семён Данилович в домашние дела не вникал. Он был занят на стройке. Ещё бы! Страна строила светлое будущее, Семён Данилович был в первых рядах этого строительства. До детей ли было ему тогда, до кур ли, до поросят с коровой? Итак, в домашние дела Семён Данилович не входил, зато в быту был требователен и придирчив до крайности. Анну он никогда не бил. В этом не было надобности. Она всегда обмирала от страха, стоило ему только взглянуть на неё косо, закатывала свои светлые глазки, собираясь без чувств грохнуться на пол.
Анна подошла к калитке, подёргала наружное кольцо. Калитка не поддавалась. Тогда она взобралась на лавку возле забора и посмотрела на дом. Света в доме не было, он был глух, нем и тёмен. Анна села на лавочку и впервые за многие годы почувствовала себя несчастной и обиженной. Слёзы щекотали ей глаза, хотелось есть, было холодно, хотелось, поднявши голову к небесам, взвыть по-собачьи жутко и протяжно. Кто-то быстро прошёл мимо неё. Прошёл, остановился, повернул обратно. Анна взглянула на этого кого-то. Возле неё стояла соседка Юлия, девушка лет семнадцати.
– Тётя Аня, – спросила она, – А что вы здесь сидите? Разве вы не уехали со своим мужем в Бологово?
Анна встала, и Юлия близко от себя увидела её лицо.
– Тётя Аня, вам плохо? Что случилось?
Она взяла Анну под руку и почувствовала дрожь её горячего тела.
– Да вы больны! – воскликнула она. – Пойдёмте к нам. У вас дома никого нет. Семён Данилович ещё днём уехал к каким-то знакомым в Бологово. Он вернётся только утром. Так он маме сказал. Пойдёмте к нам.
Юлия увела в свой небольшой выбеленный извёсткой домик. Она усадила Анну за кухонный стол, достала из печи чугунок с горячим супом, налила его полную миску, отрезала от круглого каравая кусок хлеба.
– Ешьте, тётя Аня. Мама ещё не скоро придёт. Она сегодня во вторую смену работает. Вы ешьте, а я пока чай согрею. Потом мне надо ещё реферат писать.
Анна с трудом одолевала перловый суп с салом. Кусок не лез ей в горло. Слёзы душили её. Прежде она никогда не плакала. Почему же теперь она плачет? Что случилось? Между тем Юлия поставила перед нею кружку с горячим чаем, сахарницу, чайную ложку и ушла в комнату писать какой-то реферат.
Что такое «реферат», Анна не знала. Наверное, это что-то учёное, что-то такое, до чего невозможно было дотянуться её умом. Вот закончит Юлия своё педагогическое училище, будет образованной, её мать, Ефросинья, так хочет этого. Анна вспомнила, как Ефросинья когда-то кричала своей дочери, загоняя её с улицы домой: «Юлька вчи вроки!» (что означало: Юлька, учи уроки!). После чая Анна почувствовала себя бодрее. Душевная боль притупилась, слёзы высохли, не хотелось теперь ей быть одной. Она пошла в комнату, где в данный момент Юлия писала свой реферат. На столе лежали книги. Юлия чего-то рисовала в своей тетради. Анна тихонько подошла к столу, села на табурет, взяла одну из книг и раскрыла её. Это был учебник по истории Древнего мира. В школу Анна ходила всего один год. Буквы она знала все, могла даже складывать их в слова. Она даже потихоньку читала по складам. Интересное это было занятие: из букв, из этих чёрненьких таракашек складывать слова. Анна начала читать историю Древнего мира. Она читала, и чтение незаметно поглотило её всю целиком. Юлия, взглянув на неё, не могла оторвать от неё взгляда. Анна всегда казалась ей какой-то туповатой, ограниченной, замкнутой женщиной. «Она похожа на крепостную из 18 века», –думала Юлия об Анне. Теперь же перед нею сидела другая Анна. Она читала, тихонько шевеля губами. Лицо её преобразилось, разрумянилось то ли от горячего чая, то ли от тепла в комнате. Анна взглянула на Юлию и засмущалась.
– Юля, я читаю вашу книгу, и я всё понимаю, что в ней написано о древних людях, всё. Я раньше думала, что учебники – это для учёных людей, но я всё здесь понимаю, это удивительно.
Юлия рассмеялась.
– Плохой был бы этот учебник, если бы вы не могли его читать и понимать.
Они ещё долго сидели за столом. Свет керосиновой лампы освещал их склонённые над книгами головы. Наконец, Юлия закрыла свою тетрадь, отодвинула книги, встала, потянулась, хрустнула плечевыми суставами.
– Скоро мама придёт. Пойду за ворота, встречу её.
– Я с тобой, – живо откликнулась Анна.
Они вышли на крыльцо, подошли к калитке, вышли на дорогу. Летняя ночь дышала тишиной и покоем. Бархатная темнота окутывала посёлок. Кое-где в домах горели тусклые огоньки. Крупные, сияющие звёзды теснились в небе.
– Господи, хорошо-то как! – вздохнула Анна
В это мгновение Юлия тронула её за локоть.
– Тётя Аня, а в вашем доме свет. Там кто-то есть. Неужели Семён Данилович вернулся? Не хотите посмотреть, там он или нет?
Анна потускнела лицом, сгорбилась.
– Нет, не хочу, – проговорила она и ушла в дом.
Ей стало страшно. А вдруг Юлия и Ефросинья скажут ей, чтобы она не строила из себя чёрт-те знает что, а вернулась бы к мужу, и тогда прощай тёплый свет керосиновой лампы, прощайте, милые питекантропы. Её опять толкнут туда, где так плохо. Анна видела в окошко, как калитке подошла Ефросинья, как мать и дочь говорили о чём-то минуты две, а потом обе вошли с улицы во двор.
– Ну, девки, – весело заговорила Ефросинья, входя из сеней на кухню, – скорей на стол чего-нибудь на стол давайте. Чаю хочу. Проголодалась, как чёрт.
Юлия скорёхонько разожгла примус и поставила на него чугунок с супом. Ефросинья достала из холщёвой сумки запашистую буханку хлеба и бумажный пакет с кусковым сахаром.
– Видали, чего нам в конце смены отвалили? Не жизнь, а праздник. Сахара-то поди килограмм, не меньше. Только его колоть надо, уж больно куски большие.
Ефросинья с довольным видом уселась за кухонный стол и поманила к себе Анну.
– Иди сюда, подружка. Чего стоишь в дверях? Посиди, отдохни. Чай, набегалась за день-то, натрудилась…
Анна молча присела к столу, боясь поднять глаза на Ефросинью. Ефросинья была одних лет с Анной. Муж её, отец Юлии, погиб на стройке, завалило его брёвнами. Пришлось Ефросинье бросить домохозяйство и идти на завод работать разнорабочей. Трудно ей было одной без мужа растить дочь, обустраивать свой незащищённый техническими новшествами, которых тогда ещё не было, быт, справляться с огородом, да ещё работать на заводе. Только Ефросинье некогда было плакаться и жаловаться на судьбу. Весёлыми крепкими шуточками выплёскивала она на окружающих свои сердечные дела. Юлия между тем налила всем по миске супа, нарезала хлеба, достала ложки, кружки, поставила на примус чайник. Все взялись за ужин.
Анна, правда, немного замешкалась, но Ефросинья прикрикнула на неё.
– Ты, милка, не дури, бери ложку и ешь. Выброси свои думы горькие подальше. Мы тебя любим и в обиду не дадим.
После ужина все улеглись спать. Юлия ушла за перегородку в свой уголок, а Ефросинья с Анной устроились на широкой кровати. Анна ожидала, что Ефросинья полезет к ней с вопросами: что да как, да почему, но Ефросинья уже через минуту засопела носом.
Утром Ефросинья взялась за стряпню. Анна помогала ей, а Юлия, собираясь на занятия в своё училище, просматривала записи, сделанные вчера вечером.
– Анка! Вот что я скажу тебе, – говорила Ефросинья, – тебе надо устроиться на работу. Иди к нам в бригаду. Работа, конечно, тяжёлая, не для неженок. Да ведь тебя господь не обидел. Заработок хороший. Нам с Юлькой хватает. Без хлеба не сидим. Юлька одета, как бог дай каждой. Главное, распрямишься ты, а то ходишь, как мешком прибитая. Сейчас с делами управимся и пойдём в отдел кадров к начальнику. Он – мужик хороший, с понятием. Только там паспорт нужен. У тебя паспорт есть?
– Есть, – ответила Анна. – Только он у Семёна Даниловича.
– Понятно, – кивнула головой Ефросинья. – К нему я сама пойду. А ты сиди тут. Вдруг он драться затеет. Мне-то он ничего не сделает.
Сказавши это, Ефросинья быстренько вышла из дому. Вернулась она очень скоро, держа в руках тощенькую паспортную книжицу.
– Ну, подружка, – провозгласила она, войдя в кухню, – Не знаю, плакать тебе или смеяться. Семён-то Данилович привёз с собою какую-то молодую бабёнку. А она уж и корову вашу доит. Красотища, да и только!
Анна поникла головой.
– Да ты не скучай. Есть о чём скучать. Она, правда, моложе тебя, да мордой совсем незряшная. Ты лучше её будешь.
– Мама, что за выражения у тебя! Какая морда? Некультурно так выражаться.
Юлия брезгливо передёрнула плечами.
– Молчи, культурная! – закричала мать в ответ. – Где б ты была со своей культурой, если б я тебя силком не загоняла за учебники. Ишь, ты, какая важная! Ты деток в школе культуре будешь учить, а меня нечего. Я не культурная, зато не подлая. Это все знают.
– Прости, мамочка, – ответила Юлия, ласкаясь к матери. – Но очень тебя прошу: не называй лицо мордой. Мне это горько слышать.
– А, иди ты, – отмахнулась Ефросинья от дочери, пряча от неё улыбку. – Ишь, культурная…
И тут же обратилась к Анне.
– Анка, не робей. Пойдём к начальнику устраиваться на работу, а потом ещё к товарищу Калмыковой Екатерине Ивановне. Она депутат и судья. Жалобу подашь на своего ирода. Катерина Ивановна что-нибудь придумает, как тебе помочь.
– Я не могу жаловаться, – возразила Анна. – Прав у меня таких нет. Мы ведь не расписаны с Семёном Даниловичем. Я сожительница, а не законная жена.
– Ладно. Главное, ты не бойся, а делай всё, как я скажу, а там видно будет: кто законная, а кто незаконная. Может, та дурёха ещё незаконнее, чем ты.
После обеда они пошли на завод. Завод – громко было сказано про несколько вытянутых низеньких строений, в которых помещались какие-то немудрящие станочки и приспособления. Делали там оборудование для промывки песка, в котором содержалось золото. Горе это было горькое, а не завод. Ефросинья и Анна с трудом пробирались по бездорожью к намеченной цели. Кто бы мог подумать в те далёкие годы, что этот маленький неказистый заводишко спустя несколько десятков лет превратится в крупнейший в стране гигант-завод по выпуску военной и космической техники. Наверное, энергичная и бойкая Ефросинья, знай она об этом, оробела бы и придержала свой стремительный шаг, а бедная затюканная Анна и вовсе с места не сдвинулась бы, знай она, куда она в данный момент идёт.
В отделе кадров их томить не стали. Анну тут же оформили разнорабочей в ту же бригаду, где работала Ефросинья. Ей даже намекнули на то, что ежели она, Анна, поступит в вечернюю школу и осилит хотя бы начальное образование, то её могут назначить на должность распреда или табельщицы.
Через несколько дней Ефросинья и Анна отправились на встречу с товарищем Калмыковой Екатериной Ивановной, депутатом и судьёй.
Товарищ Калмыкова принимала посетителей на втором этаже двухэтажного кирпичного дома, красы и гордости всего посёлка, над крыльцом которого красовался герб Советского Союза, а на крыше реяло красное знамя страны Советов.
Робкая, неуверенная в себе Анна совсем увяла и онемела, оказавшись лицом к лицу с депутатом и судьей, Калмыковой Екатериной Ивановной. Но та неожиданно улыбнулась, назвала Анну «голубушкой», попросила её не стесняться и говорить о своих делах откровенно. Когда Ефросинья вздумала взять на себя труд говорить за Анну, Екатерина Ивановна предостерегающе подняла руку. Анна, путаясь и заикаясь на каждом слове, рассказала депутату и судье обо всём. Екатерина Ивановна слушала внимательно и, казалось, понимала все, что ей говорила эта несчастная, обречённая с малолетства на унизительную тяжёлую жизнь женщина.
– Вам можно помочь, проговорила она, – И мы вам поможем. Уж что-что, а без крыши над головой вы точно не останетесь. Пишите заявление в суд. Мы разберём ваше дело в скором времени.
– Ой, нет! – воскликнула Анна, – Суд! Какой суд? Я ведь не расписана с Семёном Даниловичем, не жена я ему, а сожительница.
Екатерина Ивановна улыбнулась, дотронулась до плеса Анны и погладила его.
– Дорогая, – сказала она. – Успокойтесь. Мы не будем рассматривать ваше дело как бракоразводный процесс. Мы будем судить этого Семёна Даниловича, как человека, который использовал вас в качестве наёмного работника и ничего не платил вам. За двадцать лет набежала приличная сумма. Вы получите эти деньги.
– А у него нет денег. Он всегда так говорил мне.
– Что же у него есть?
Ефросинья вскочила со стула, оперлась о стол обеими руками и заговорила с жаром.
– У этого мироеда есть огород, корова, свиньи, а, главное, у него есть дом, и не дом, а целые хоромы на два этажа. Там две половины с отдельными входами.
– Вот и прекрасно, – проговорила Екатерина Ивановна. – Одну половину дома, я думаю, суд решит отдать вам, Анна Ильинична. Так что без крыши над головой вы не останетесь. Пишите заявление в суд.
– Писать-то я не умею, – призналась Анна. – Читать читаю, а вот писать не могу.
– А расписаться можете?
– Могу.
– Ну, вот и прекрасно. Заявление мы составим как надо. Вы подпишете его, и всё. Для суда надо привлечь ещё двух свидетелей.
– Свидетели будут! – опять с жаром заговорила Ефросинья. – Божечка ж ты мой! Да вся улица подтвердит, как она, Анна то есть, дом помогала строить, как всё хозяйство на себе волокла, огород, скотину. А он, такой вреднущий, чуть что не так, заедал насмерть. Она всю жизнь, как пришибленная, ходит. А ведь она не уродилась такой. Сделалась такой из-за этого ирода!...
Через месяц состоялся суд. Как и предполагала Калмыкова Екатерина Ивановна, половину дома присудили Анне. Решение суда поразило Семёна Даниловича. Он никак не ожидал такого поворота в своей судьбе. Как это возможно? Он подобрал нищую, безродную девку чуть ли не на улице, обувал её, одевал, кормил целых двадцать лет, и она же, она, эта микроба, это, с позволения сказать, ничтожество, сожительница, без совести и закона оттяпала у него половину дома!
Полгода Семён Данилович ходил, как в тумане. Похудел, поседел, свою новую супругу избил и выгнал со двора, свиней пришлось прирезать, корову продать. Некому было ухаживать за скотиной. Всё поплыло у Семёна Даниловича меж пальцев, рассыпалось. А тут ещё новая беда подошла – В Аннину половину въехали жильцы, целая семья. Анна их вселила. Ещё говорят, что она хочет свою половину обменять на отдельный дом с приусадебным участком. И ещё говорят, она устроилась работать и, как видно, не бедствует. Нет, похоже, Семён Данилович что-то просмотрел в Анне значительное. Не такой уж бестолковой и беспомощной оказалась она на деле. А что, если вернуть её обратно в дом? Повиниться, покаяться. Анна простит его. Она добрая. Пусть владеет другой половиной дома. Пусть. Пусть хоть всё себе забирает. Только бы вернулась. Стар он становится. Заболеет, не дай Бог, так и воды ему подать будет некому. Он подстерёг Анну по дороге домой (она всё ещё жила у Ефросиньи). Анна, увидев своего бывшего сожителя, побледнела, согнулась, сжалась вся, будто получила удар в живот.
– Анна, вернись, – просипел Семён Данилович. – Вернись, ради бога. Я прошу тебя. Я ведь любил тебя…
Анна, не говоря ни слова, обошла его и пошла дальше к дому Ефросиньи. У калитки она оглянулась. Семён Данилович, тяжело дыша, шёл за нею следом.
– Никогда! – сказала Анна. – Никогда я не вернусь к тебе.
Она открыла калитку, вошла в неё и закрыла дверь на щеколду. Семён Данилович вздохнул, опустил голову и побрёл к себе домой.
Надвигался 1941 год.