Она часто курила. Иногда быстро – урывками, не докуривая до конца, пряча сигарету в руке, оглядываясь – между сменами. Тогда она мало говорила, больше слушала, улыбалась скупо, немного резковато. Ее тонкие волосы было уложены вдоль головы.
Когда она курила медленно, то курила с истомой, никуда не торопилась, держа руку свободно. Тогда она стояла на крыльце маленького бара, куда я обычно приходил после ее смены, и долго говорила. Смело. Развязно. Ей не хотелось покидать место работы – и она всегда с неохотой уходила гулять после смены. Иногда не уходила, и мы подолгу говорили, стоя здесь.
Материлась она часто – еще не со взрослой злобой на мир, но уже не по-детски, как будто с оглядкой. Просто материлась, и это тоже было частью ее мира, как дым, алкоголь.
Смех ее, надтреснутый, чуть хриплый, не делал ее старше, ведь смелась она искренне, с морщинками возле глаз. Когда она смеялась, то выглядела счастливой. Смеялась она редко. В основном улыбалась одними губами.
Как сейчас помню. Она стоит, облокотившись на перила. Нельзя было сказать, что она выглядела женственно в эти минуты. Но было что-то в ней от теней, что прячутся между деревьев, от теней, которые особенно темны и пугают на даче и на природе, но всегда легки в городе. В руке ее неизменная сигарета, и дым поднимается вверх, растворяясь в ночи. Тонкие руки и изящная фигура. Ей пошли бы светлые тона и даже постельные (я никогда не говорил ей этого). Но она всегда была в цветах dark: темные джинсы в облигон, черный джемпер или серая футболка. Кеды и соблазнительная бледная ножка между ними и высоко начинавшимися джинсами.
Пальцы с ловкостью фокусника держали сигарету, когда она говорила со мной. В такие минуты я жалел, что не курю. Я был тогда в кожаной куртке и думал, что понимаю жизнь.
«Тебе пошло бы», - как-то сказала она, затягиваясь. Я ничего не ответил. «Тебе идет больше» - чуть позже сказал я. Она улыбнулась и отвернулась.
Казалось, когда мы разговаривали, что она разрывается между тем, кто ей нравился, и той, кого она давно любит: мной и ночью. Она любовалась ночью. Я понимал ее. В те времена я тоже преимущественно жил ночью, днем лишь существовал: учился и учил.
В ночи было что-то первозданное, страшное, но притягивающее – настоящее. Ночью люди – пьяные или уставшие – говорили правду. Горькую, как настойка, и крепкую, как поцелуй цыганки.
Иногда наливала мне бесплатно, когда я приходил к ней один. Сидел, молча наблюдая за ней, за столиком (позже) или стойкой (вначале). Она разносила еду и напитки. Проходила мимо меня с улыбкой, от которой замирают сердца у мужчин. Даже когда она валилась с ног от усталости, в глазах при такой улыбке вспыхивали далекие огоньки, как звезды на ночном небе или искры от затухающего костра.
Я, как многие мужчины, старался смотреть на нее, когда она разговаривала с кем-то другим или наливала пиво гостям.
«Это гости, - говорила она мне заученным тоном, - а не клиенты». Улыбался ее серьезности. По мне, так все равно, как назвать пьющего человека.
Иногда ее серые глаза смотрели насмешливо. Мне нравилось, когда она задумчиво жмурилась и чуть вскидывала голову назад. Под глазами у нее неизменно залегали темные круги, впрочем, не делающие ее некрасивой. Они, напротив, шли ей в той мере, в какой шло к ее образу темное время суток.
У не была восхитительная талия; и обнималась она с удовольствием.
Часто с ней флиртовали другие мужчины. Тогда я не показывал своих чувств, но внутри напрягался и в шутку мог спросить у нее, стараясь следить за своим голосом: «Знакомый?». Она отмахивалась или выдавала – довольно часто – такую фразу: «Да надоели уже подкатывать».
Ей льстило, что она пользуется вниманием. Она купалась в неровных лучах этого внимания. Я понимал, что такое внимание ощущают все официантки в барах и ресторанах, но не говорил ей этого. Нрав у нее порой был довольно дурной.
Она вообще любила браниться на окружающих. Целью ее острот и озлобленности становились «гости», другие официантки, хозяин бара. В такие мгновенья ее густые, невероятной, математической красоты брови сходились, а тонкие губы немного надувались.
«Дебилы, нечего без денег приходить». «****утые, кто же так пьет». «Сама виновата, дура тупая».
Я опускаю ее любимое слово, появлявшееся всегда. Слово, которое начинается на «б» и заканчивается на «лядь».
Ее удивило и привлекло (как я понял позже) то, что я выламывался из ее привычного круга. Тогда я преподавал литературу в вузе и вечерами был свободен от проверок тетрадей (реверанс в сторону школы).
Я не матерился. Редко был зол и часто шутил в те времена.
При этом она любила слушать истории, когда я попадал в непривычные ситуации. Если я был пьян где-то в Сайсарах или мне били рожу где-нибудь в центре. Особенно ей нравилась история, когда я ехал в багажнике с белорусом, который много кричал и проливал на меня пиво, которое ухитрился открыть и пить в пространстве между мной и запаской.
Она не понимала шуток про студентов и преподавателей-коллег. Ее окружал другой мир, в котором были смятые наличные, истории про неуспешный бизнес и неизменно – сигаретный дым.
Возможно, этот самый флер ночного создания, окутанного дымом и мягкими янтарными отблесками дорогого алкоголя – заинтересовал меня.
Исчезла она из мой жизни так же, как появилась – вышла в дым, оставив у меня привкус сигарет во рту, номер телефона на обрывке салфетки и воспоминания о периоде моей жизни, когда я ходил в этот бар. Я не искал её.
К тому времени я уже знал охранника, другого официанта, хостес и диджея как родных. И даже мог рассчитывать на vip без брони.
Отчетливо помню, как увидел ее впервые. Тогда мы ходили огромной толпой гулять – мне нравилось, что друзей у меня много и все готовы пропивать, прокуривать и прокрикивать молодость до утра. Или до последнего рубля.
Я жил в центре, и этот старенький бар стоял недалеко. Там можно было попеть в караоке и перекусить. Это стало решающим аргументом для толпы при выборе места. Многорукая, многоликая разномастно-одетая туча разместилась и заказала. Туча много пила и вкусно закусывала. Кроме того, мы весело кричали, стеснялись этого и кричали громче. Мы долго изучали меню, в первую очередь глядя на ценник, тратили много, занимали, вспоминали о долгах. Мы, преисполненные того странного сладкого желания взять от ночи все или почти все, пели и смеялись, говорили, перебивали, стучали по столу и звонили кому-то. Многие из нас общаются и сейчас.
Наконец, возник разговор и о ней.
- А вы заметили? – спросил один мой друг, недвусмысленно кивая на нее.
Другой друг подтвердил, что заметил. Я тоже вошел в круг обсуждения.
Пара друзей слушала нас. Кто-то допивал пиво, кто-то считал деньги, зачем-то выложив все на стол. Наша очередь на песню еще не подошла, и многие болтали, энергично встряхивая головой или выпятив нижнюю губу.
Мы вышли на улицу – друзья покурить, а я подышать воздухом. По пути поговорил с охранником, я узнал его по тренажерному залу. И пришел я уже не к началу.
- Красотка, - продолжал товарищ.
- Не в моем вкусе, - лениво сказал первый. – Но хороша.
Я тоже что-то сказал.
- Можно подкатить.
- Не стоит…
- По-моему, она свободна. Вон как улыбается.
- Она официантка, она всем улыбается…
- Не, смотри, на меня смотрит.
- Дебил.
В таком духе пацаны могут разговаривать долго.
- Я думаю, подкачу у ней.
- Э. Я подкачу.
Я тоже изъявил желание пригласить ее на свидание.
Возможность пари сделала разговор живее. Далее в течение вечера все трое предприняли попытки заговорить с ней неформально и взять номер. Это не было обидной игрой, всем она нравилась, но тактики были использованы до того разные и нелепые, что случайным образом она дала номер именно мне.
Первый из друзей был агрессивно-весел, много говорил, сыпал комплиментами и был весь такой племенной гусь, молодчик лучшего сорта. Слишком суетливый и громкий. Он заказал ей пирожное и попросил, чтобы она присела рядом. Едва он понял, что дело идет не так, как хотелось, он усилил напор. Взял ее под локоть и отвел подальше. Не знаю, что он ей говорил и что она ему отвечала, но вернулся он смущенный и как будто ошеломленный. Его ошибки и ее реакцию я учел.
Второй избрал тактику пассивной атаки. Он мало говорил и в основном смотрел на нее. Иногда улыбался. При ее появлении произносил одно-два слова и негромко.
Я сделал все проще. Она не влюбила меня в себя, и я не совершал ошибки парней, которые слишком волнуются. В противном случае, моя попытка не увенчалась бы успехом.
Пирожное, которое заказал первый друг, все еще лежало на столе. Все собрались уходить. Когда она подошла взять деньги, я улыбнулся ей спокойной улыбкой сытого и довольного парня, который не рыщет по кустам в поисках свежих овец, и указал на нетронутое пирожное:
- Вы не могли бы завернуть это пирожное? Я хотел бы его съесть с вами завтра.
Она кивнула и улыбнулась.
Первый друг не поверил свои ушам.
Второй два заметно для других кивнул, признавая мою победу, в которую я и сам не верил.
Может, все дело было в том, что к тому времени я устал от жизни. Девушки это чувствуют и некоторые тянутся. Может, дело в новых джинсах.
На следующий день мы с ней вдвоем ели это пирожное, и она не курила целых два часа