Часть 5 ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
Глава 1 Обжоры
Я промолчал, наливаясь злостью и досадой. Легко сказать – дойти, когда иду один я, а он сидит на моем загривке! Поначалу Тартюф отталкивался от земли здоровой ногой, но потом напоролся на колючку и просто оседлал меня верхом. День склонился к закату, солнце село, окрасив в багровые тона тихую волнистую равнину третьего круга, а мы прошли всего лишь полпути, намеченного на сегодня. Было от чего прийти в отчаяние. И тут цепочка изможденных грешников, бредущих без охраны в том же направлении что и мы, обогнала нас и стала быстро удаляться, поднимая пыль черными растрескавшимися подошвами босых ног.
– Стойте! Постойте! – крикнул я вслед, тряся головой, чтобы смахнуть с бровей застилающий глаза едкий пот. Что-то толкнуло меня. Отчаяние? Они остановились. – Не дайте погибнуть! Кто вы, братцы?
– Чревоугодники, – дружно и скорбно ответили они, являя собой совершенно жалкое зрелище. По их нездоровой обвисшей коже нельзя было сказать, что их щеки когда-то лоснились жиром, тела были полны, лица довольны и счастливы. Они голодали. Мне ничего не стоило удовлетворить их сокровенное желание наесться, но – Тартюф!.. При нем нельзя было открыться.
– Мы голодны. Мы вечно голодны.
– Возьмите плоть от плоти моей.
Они отшатнулись от меня, явно неправильно меня истолковав.
– Окстись! – шепнул Тартюф, но я сбросил его на тропу, чтобы не лез под руку. Он охнул, схватился за копчик и закричал. – Ты обезумел, Люций?
– Возьмите плоть от плоти моей.
Я наступал. Они отступили еще дальше, как стадо оробевших баранов. Еще немного, и побегут от меня со всех ног.
– Возьмите плоть от плоти моей! – Я бросил им свою тощую сумку, с которой не расставался все время путешествия. – Там пять хлебцов. Поделите на всех.
Печально качая головами, грешники уныло пятились от меня, не обращая внимания на сумку. Многие из них были кем-то искусаны так нещадно, что зажившие рубцы напоминали глубокие овраги. Из них были просто вырваны целые куски живого мяса.
– Разве вы не голодны? Возьмите хлеб!
– Мы не хотим хлеб. Мы не едим хлеб. Мы никогда не ели хлеб!
– А что вы едите? Что вы ели?
– Много чего!
– Пирожные с кремом?
Они оживились. Глаза их вспыхнули алчным гастрономическим блеском, в груди всколыхнулись приятные воспоминания. Давно они не слышали подобных слов.
– Да, нежнейшие бисквиты с розочками из жирного сладкого сливочного крема!
– Телячьи отбивные?
– Телятину под белым соусом! Курицу в кляре! Мороженое!
– Здесь только пять хлебцов, – сухо перебил я их стоны и крики, поднимая и открывая сумку. – Один из них в плесени, как знаменитый французский сыр. Видите? Второй хлебец высох и его можно грызть, как копченые ребрышки горной козы. У него тот же вкус, не верите – проверьте. Третий, коричневый, видом похож на жирную жареную перепелку. Сколько съедалось их раньше за один обед? Верно не меньше сотни?
Они утвердительно застонали.
– Мой друг занемог. Я устал нести его один, а мы спешим. Смените меня, меняйтесь по очереди, и я отдам вам чудесную сумку. Там столько хлебцов, сколько вы возжелаете, со вкусом тех деликатесов, которые вы пожелаете. Согласны?
Они заколебались, подталкивая друг друга локтями в нашу сторону. Выталкиваемые вперед спешили вновь спрятаться за чужие спины. Их лица горели, ноздри трепетали, носы жадно шевелились.
– Мы не верим тебе. Имея такую чудесную сумку, зачем ты куда-то идешь? Зачем ты кого-то несешь? Зачем нам куда-то идти? Что мы найдем там, чего не будет у нас здесь теперь с твоей сумкой? Прямо здесь, на этой пыльной дороге. Устроим привал и будем пировать и наслаждаться!
– Мой бедный благородный друг! – воскликнул сквозь смех Тартюф со злыми слезами на глазах. – Твоя затея провалилась! Брось меня, брось! Все мы тут неисправимые грешники, даже обжоры! И поделом нам!
С горьким ответным смехом я вынужден был с ним согласиться, и, прекратив разговор, отослал чревоугодников своей дорогой голодных и неудовлетворенных. Но пройдя их тропой до густого одинокого темного леска, мы вдруг услышали из зарослей чей-то опасливый страстный шепот, окликающий нас. Это, пользуясь сгустившейся темнотой, тайно отстал от группы и вернулся назад один из чревоугодников, согласный на все в обмен на пищу. Я дал ему два хлебца (трюфели в сливочном соусе и сливовый пудинг) и пересадил к нему на спину Тартюфа. Он зашатался под непривычной тяжестью, но скрипя зубами, двинулся вперед. Не успели мы пройти и пятисот шагов, как нас снова окликнули из кустов. Это был еще один готовый на все страдающий чревоугодник. Мы накормили и пристроили к делу и его. Потом еще много раз окликали нас по пути обжоры и мы без устали шагали вперед, меняя носильщиков через каждые десять минут, чтобы не слишком их утомлять и не сбавлять хороший темп движения. Душа моя пела, Тартюф сиял от счастья, хоть ему было неудобно сидеть на их костлявых спинах. Но оглянувшись назад через несколько часов, я обнаружил позади нас тысячу обжор с облитыми жиром подбородками и светящимися в темноте безумными волчьими глазами. Они непрерывно что-то жевали, не сбавляя шаг. В ночной тиши на всю равнину раздавалось торопливое жадное чавканье. Я оказался слишком щедр, наделяя их волшебными хлебцами! С час назад Тартюф даже выказал мне неудовольствие по поводу моей расточительности и выразил опасение, что нам самим может не хватить хлебцов, если они понадобятся. Теперь, охваченный ужасом при виде этого жуткого жующего шествия, теряющегося в ночной мгле, он схватил меня за руку и горячо прошептал:
– Что случилось, Люций? Они сошли с ума? Во что превратила неумеренность и обильная пища этих робких чревоугодников?
– Кажется, у нас начинаются проблемы, – честно ответил я. – Видишь вон тех трех милых песиков, увязавшихся за нашим караваном? Это Язва, Изжога, Диарея. Сейчас начнется. Вокруг нет ни капли воды, и я ничем не могу помочь им!
– Смотри, как они растут! – воскликнул Тартюф, не отпуская мою руку, словно искал у нее защиту от всего на свете. – Только что они были ростом с комнатных собачек, а теперь стали выше и мощнее волкодавов!
Не успел он закончить фразу, как один из псов высоко подпрыгнул и вцепился зубами в бок одному из чревоугодников. Пронзительный вопль разорвал ночь. Держась двумя руками за живот, чревоугодник вывалился из шествия и покатился по траве. Разъяренный пес преследовал его, набрасываясь то с одной, то с другой стороны и стремясь вцепиться ему в беззащитный живот. Следом, с жалобными криками боли скорчилось еще несколько чревоугодников. Их также атаковали и преследовали свирепые собаки. Шествие распалось. Обжоры один за другим выбывали из строя. Стон стоял над равниной. С глухим рычанием метались между корчащимися чревоугодниками безжалостные псы с оскаленными окровавленными пастями. В них словно вселились бесы.
– Бежим! – кричал в суматохе Тартюф, понукая ударами в спину своего чревоугодника, едва ли не последнего, оставшегося на ногах. Я вырвал из ослабевших рук обжоры недоеденный хлебец, который он жадно запихивал в себя, и заставил бежать. Но было уже слишком поздно, псы поворачивались в нашу сторону. Даже Луна выглянула из-за облаков, озарив место избиения грешников своим мертвенным светом, чтобы посмотреть на эту погоню. Несчастный чревоугодник, визжа от страха и изнемогая под тяжестью Тартюфа, мчался так быстро, как только можно было пожелать. Я подхватил на бегу сухую ветку с острым рваным концом, чтобы отбиваться от собак. Впрочем, я был уверен, что не мы с Тартюфом являлись объектом их охоты и, пока не попробуем моих хлебцов, останемся неуязвимыми для их клыков. Огромные псы мчались за нами скачками, глухо ворча сквозь стиснутые в напряжении зубы. Они догнали нас в считанные секунды. Грешник внезапно сломался пополам и со стоном схватился руками за живот. Тартюф перелетел через его голову и тяжело грохнулся оземь. Я успел развернуться и замахнуться веткой на подбегающего пса, но он только злобно огрызнулся и прыгнул мимо меня на чревоугодника. Раздался дикий вопль ужаса и боли. Клубок сплетенных тел покатился по траве. Взбесившиеся собаки рвали чревоугодника на части. Я бегал вокруг них, стараясь вонзить свое импровизированное копье в одну из собак, но клубок тел вертелся так быстро и беспорядочно, что мне никак не удавалось сделать это без риска угодить веткой в грешника.
– Брось его, Люций! – кричал Тартюф, удаляясь прыжками на одной ноге от места схватки. – Бежим! Ему уже не поможешь!
Я опомнился. Тартюф был прав, следовало подумать о себе, пока были заняты собаки. В конце концов, кто ему виноват? Во всем нужно знать меру, тогда не влипнешь в неприятную историю. Подхватив на спину Тартюфа, я помчался дальше, туда, где брезжил рассвет, где смутно вырисовывался вдали высокий черно-белый столб, где нас ждало спасение. Вопли боли, постепенно слабея и смешиваясь с затихающими всхлипываниями, остались позади. Сердце рвалось из груди, не хватало дыхания, но это было радостное сердцебиение. Я ни к кому не испытывал жалости. Мы прошли этот круг, мы нагнали наше отставание, а остальное значения не имело. Нас не преследовали, это являлось единственно важным обстоятельством минувшей ночи. Ночь – наше время, пока вмерзший в лед Люцифер расплачивается за собственную мерзость, исправно терпя мучения по воле Божьей. Что-то возбужденно кричал мне на ухо Тартюф, обнимая за шею, какие-то приятные слова, я его почти не слушал. Мне были и без того понятны его чувства. Мы преодолели этот круг!
Три огромных свирепых пса с женскими именами смирно сидели полукругом на тропе возле пограничного столба, преграждая нам путь, и смотрели на нас. Я слишком резко остановился, не добежав до них нескольких шагов, и Тартюф стукнулся подбородком о мой затылок. Я охнул. Удар был крепкий, я услышал, как сзади громко клацнули зубы. Потом он тяжело задышал мне в ушибленный затылок.
– Отпусти меня, – тихо прошептал он. Я вынул руки у него из-под коленок и позволил соскользнуть на землю. Он молча встал рядом со мной плечом к плечу. Было тихо.
Одна из псин медленно поднялась и стала обходить нас справа, стараясь не слишком далеко удаляться от остальных. Делалось это как-то очень уж неторопливо и лениво, словно неохотно, но совершенно бесшумно и зловеще. Два других пса повернули головы и с интересом смотрели на этот маневр, пока он не закончился занятием желаемой позиции, потом тоже нехотя поднялись. Им словно до ужаса лень было двигаться, да и спешить было некуда. Один из них – Язва, самый крупный пес – даже зевнул, а тот, что теперь повторял маневр первого пса и обошел нас уже слева, тяжело вздохнул, словно о чем-то сожалея. Потом они снова дружно сели на задние лапы и уставились на нас с трех сторон, не делая попыток напасть, зарычать или даже облизнуться. Как только мы делали шаг, они тут же привставали со своих мест и снова садились, убедившись, что мы остановились. Потянулись томительные минуты. Всходило солнце. Мы оказались на самом солнцепеке.
– Чего они ждут? – шепотом спросил Тартюф.
– Чтобы мы им станцевали, – ответил я с досадой. Было похоже, что на сей раз мы попались окончательно.
– Они не сводят глаз с твоей сумки. Брось им хлеб.
Я бросил. Они даже не привстали. Я бросил второй хлебец чуть ли не под нос Изжоге. Пес не отреагировал. Тогда я бросил им сумку. Они степенно встали. Язва, как вожак стаи, подхватил сумку зубами за длинную ручку и рывком головы ловко закинул ее за спину, как это делает человек, который в жаркий день закидывает куртку за плечо и держит одним пальцем за петельку, не желая ее надевать. Потом два других пса подобрали брошенные мной хлебцы и, не делая попыток проглотить их, неторопливо затрусили за вожаком. Их оскаленные пасти были полны слюной, и она тягуче капала из уголков ртов на тропу. Мы проводили их глазами, а когда они скрылись за холмом, Тартюф оттолкнул мою руку, допрыгал до полосатого столба, символизирующего границу между двумя адскими кругами, сел на песок и твердо сказал:
– Все, Люций! Или я больше не сдвинусь с этого места, и пусть бесы делают со мной все что угодно, или ты честно расскажешь мне, кто ты и что тут на самом деле происходит!
Глава 2 Сластолюбцы
Это была истерика. Немного демонстративная и нарочитая, так как границу круга он все же перешел на случай, если ужасным псам вздумается вернуться, но по голосу его было видно, что он не шутит и с места не сдвинется, пока хоть что-то не узнает. Как ушедшие только что собаки, он тоже хотел получить свою сахарную косточку в виде информации, отсутствие которой мучило его все эти дни, внушая подозрения.
– Ты об обжорах? – буднично спросил я. В школе коварства я проходил специальный курс, как заговариваются зубы, и имел по нему только отличные оценки. – Я расскажу.
– Не только об обжорах!
– Я расскажу.
– Что это за чертова сумка с волшебными хлебцами? Откуда она у тебя? Кто ты сам? Я ничего о тебе не знаю. Так дальше продолжаться не может.
– Как тебе угодно. Сумку я стянул. Знал, что там эти самые хлебцы и думал, что они нам пригодятся в путешествии; как видишь, так и получилось. Думаю, это все обман или внушение, наподобие гипноза. Увидев хлеб и выслушав меня, голодающие чревоугодники вообразили невесть что и элементарно приняли желаемое за действительное. Я был чертовски убедителен, не правда ли? Возможно, они даже мысленно вознесли горячую молитву Господу, умоляя дать им именно то блюдо, которое лелеялось в мечтах, а не то, что они действительно держали в руках, то есть сухой заплесневелый хлеб. Господь исполнил их желание. Он всегда исполняет желание молящего, когда хочет наказать его, мне ли этого не знать? Запомни это на будущее и никогда ничего не проси у Господа, кроме здоровья себе и своим ближним.
– А ты не слишком мудр для грешника, Люций? – зло крикнул раздраженный моим красноречием Тартюф.
– У меня большой горький жизненный опыт, друг Тартюф, – ответил я с кривой усмешкой.
– И что дальше случилось с нашими несчастными носильщиками? Как ты это объяснишь?
– Они переели, вот и всплыли их старые болячки. Никогда не переедай, если хочешь быть в хорошей форме.
– А зачем собакам понадобилась наша сумка?
– Не знаю. Для меня это полная неожиданность. Гадать не стоит, да и бесполезно. Скажи: так было Ему угодно и успокойся. Я так всегда делаю, когда непонятно и жив-здоров, как видишь.
– Кто же ты сам, друг Люций? Почему Люцифер дразнит тебя Цветочником?
– Отложим эту часть исповеди на завтра, друг Тартюф, жизнь моя такова, что я не могу без содрогания оглядываться назад и не хочу лишний раз ворошить прошлое. Узнаешь в свое время, я тебе обещаю. Идем или солнце превратит нас в печеную картошку. Не стоит задерживаться, мы в пустыне и у нас нет ни единого шанса найти здесь тень или воду.
Подумав немного и даже слегка поломавшись для проформы и успокоения своей гордости, Тартюф протянул мне руку и дал себя поднять. Присев на одно колено, я подставил ему натруженные плечи.
География второго круга была предельно проста и понятна: голая раскаленная пустыня без единого клочка растительности, то песчаная, то каменная, то глинистая, волнистая на горизонте, и идти по ней было чрезвычайно сложно, поскольку дорога все еще полого уходила вверх. Навстречу движению катились мелкие камни, и струился песок. Это была пустыня неисправимых лживых ветреников – неверных мужей, изменяющих своим женам и подругам. Их трепал ветер, не прекращающийся ни на одну минуту. Ветер рвал на них одежды, трепал некогда любовно ухоженные волосы, а ныне отросшие как у дикарей космы и бороды, затруднял дыхание, иссушал кожу, отнимал последние жизненные силы. Кроме терзающего ветра великому множеству мужчин здесь в принципе больше ничего не угрожало, бесы не обращали на них никакого внимания. Ветреных женщин на этом круге тоже было много, но значительно меньше мужчин, возможно, поэтому их мучения были несравненно тяжелее. Их сажали на разогретые металлические колы, словно с издевательским намеком облитые сладким и липким клубничным сиропом и сливками. Мы шли по плоской бескрайней равнине, где обочины всех дорог были утыканы тысячами таких колов с извивающимися обнаженными сладострастницами, как будто путешествовали по равнинам древней Италии после подавления очередного восстания рабов. Тартюф горестно вскрикивал и не знал, куда прятать глаза, чтобы не видеть их страданий. Он проклинал бесов и их двойной стандарт наказания за один и тот же грех мужчин и женщин. Я не спрашивал, за что он ратовал, то ли за то, чтобы всех мужчин тоже сажали на колы, то ли наоборот, чтобы перестали мучить ветрениц (в чем же тогда предназначение Ада?), просто молча пыхтел под его тяжестью, опустив голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Этот поганый ветер докучал мне так же сильно, как любому мужчине на втором круге.
Я уже говорил, что все первые круги Ада чрезвычайно перенаселены. Чем проще и понятней был грех, тем больше было у него поклонников. Чем меньше было возможностей избежать грехопадения просто в силу своего рождения, обстоятельство, место и время которого мы, как известно, не выбираем, тем длинней были адские списки невинно осужденных. Бедняки рождали бедняков, прелюбодеи плодили будущих прелюбодеев, язычники воспитывали детей в невежестве и греховной вере, и так далее до бесконечности. По сравнению с предыдущими кругами, где наказывали за изощренные предательства, стяжательства и тиранию, здесь встречалось гораздо больше женщин. Целые сонмы грешниц в жалких рубищах с горькими стенаниями круглосуточно гнались по пустыне неведомо куда со сбитыми ногами. То и дело в воздухе щелкали бичи. Движение грешниц не прекращалось ни на секунду. Палящее солнце иссушало их лица и груди, едва прикрытые лохмотьями. Они громко молили о пощаде, но пощады не было. Мы наткнулись на большой костер, в котором жгли грешницу, когда-то объявленную колдуньей, и она каждый раз восставала из пепла, но лишь для того, чтобы снова быть скрученной веревками и вновь испытать неимоверные муки сожжения заживо. Она так кричала, что легче было вытерпеть занозу в пятке, чем слышать эти крики. С одуревших от такого сладкого однообразия бесов, суетящихся вокруг костра, ручьями тек пот. Такие же костры местами тянулись до самого горизонта. Тартюфу было дурно. Я не раз чувствовал, как слезы жалости капали мне на загривок, жгучими струйками сбегая под одежду. Меня шатало. Вокруг не было ни сантиметра тени, ни капли воды. Нечем было дышать. Мы шли уже много часов под палящим солнцем, обжигая легкие сухим знойным воздухом, страдая от недостатка кислорода. Нас не искали. На нас перестали обращать внимания. На нас махнули рукой. Эту адскую чашу мы пили одни. Кругом были только несчастные грешники и рядовые бесы. Вдруг Тартюф вскрикнул нечеловеческим голосом, призывая меня остановиться, и соскочил на землю проворнее, чем человек с двумя здоровыми ногами.
– Мама?! – страшно вскрикнул он, припадая к коленям одной из жалких грешниц, вереницей угоняемых куда-то за бархан черного песка. – Мама, ты здесь?! Почему ты здесь, мама?!
В его глазах метались ужас, неверие и боль. Он схватил эту невзрачную измученную женщину за худые черные потрескавшиеся руки с поломанными грязными ногтями, покрывая их горячими поцелуями, и, поскольку все грешницы были скованы за шею одной длинной деревянной колодкой, разом остановил всю вереницу. Она беспомощно повела в сторону испуганными глазами, ожидая, что вот-вот свистнет в воздухе карающий бич, но любопытные бесы, в ожидании потехи высунули от удовольствия красные длинные языки и на сей раз не спешили с наказанием.
– Лучшей женщины не было на свете! Более нежной и любящей матери было не найти! Более терпеливой и более покорной жены для своего мужа, более справедливой и доброй соседки, более целомудренной и чистой женщины! Более! более! более!.. – Он, икая, кричал и размазывал слезы по щекам, не в силах продолжать, так он был потрясен их случайной встречей. Сколько раз он при жизни мечтал, что после смерти найдет свою нежно любимую матушку в Раю, и наплачется с ней, и наговорится всласть о делах давно минувших, вновь превратится в счастливого желторотого цыпленка под теплым спасительным крылом матери, ощутит безграничную безопасность. Жестокая жизнь распорядилась по-другому. Ему пришлось проститься с мыслью о Рае для себя, но он был твердо уверен, что матушка точно вознаграждена обитанием на Небесах. Он оплакивал отмену их свидания светлыми слезами радости за нее. Тем горше было потрясение, тягостнее встреча, ярче прозрение.
– Почему ты здесь, мама? За какой несуществующий в природе грех?!
– За тебя сынок, – отвечала несчастная, ласково теребя скрюченной, изуродованной, похожей на клешню рукой его отросшие за время путешествия волосы, как это не раз бывало в детстве. – За то, что я тебя родила.
Он был ее единственным грехом, которому не было прощенья. В ее словах не было упрека в том, что он когда-то совсем не думал о ней, а думал исключительно о себе, только нежность к своему непутевому ребенку, но он горько возопил, пронзенный стрелой в самое сердце, когда слова ее дошли до него. Это был тоскливый протяжный вой смертельно раненого зверя, разнесшийся над пустыней. И тут же в воздухе, наконец, громко щелкнул спасительный бич и развел их, разлучил, пока оба не сошли с ума, оставив багровый вспухающий след на плече одной из женщин, которую я знал как родительницу известного, так и не пойманного полицией маньяка. Случайно узнав, что творит этот негодяй, она наложила на себя руки и как все самоубийцы должна была превратиться в отравленное дерево на седьмом круге, но ее помиловали и поместили на второй круг. Сам серийный убийца умудрился попасть в Рай, потому что убивал и насиловал исключительно одних проституток, искренне считая, что вершит правый суд, да к тому же он успел покаяться и получить отпущение грехов на смертном одре у какого-то вовремя подвернувшегося под руку красноносого странствующего монаха. Вереница тронулась в путь и, едва переставляя ноги, медленно поплелась за бархан. Мать Тартюфа попыталась в последний раз оглянуться на сына полными слез глазами умирающей газели, но колодка не дала ей повернуться. Она лишь слабо махнула на прощание рукой. Тартюф окаменел на месте. Он не зарыдал, не бросился на беса с бичом, не побежал за матерью, не сделал ничего такого, что можно было ожидать. Молча вернулся ко мне, припадая на больную ногу, смирно влез мне на спину и замолчал до самого привала. Слезы больше не капали мне на загривок. А там он сказал надтреснутым от жажды голосом:
– За что нам это, Люций? Кому все это нужно?
– Что?
– Вот это все! Не видишь? – заорал он с перекошенным лицом, задыхаясь от злобы и сжимая кулаки. – Зачем мы себе выдумали Рай, Ад, загробную жизнь и всепрощающего Бога? Чтобы испытать все эти блага, которые выше человеческих сил? Это та вечная жизнь, о которой нам всегда твердили? Это жестокое бессрочное наказание за ту крупицу времени, которую мы даже не просили и от которой не имели возможности отказаться, скупо отмерянную нам, ничтожную по сравнению с вечностью! За это мы теперь расплачиваемся? Об этом мы мечтали? Не лучше ли нам было, сдохнув, просто сгнить в земле, без всяких мук, без сожаления, надежды на вечное блаженство? Что мы тут тщились получить взамен и после смерти – это? Прожил и умер, ах какое счастье!
– Ну, есть закон природы, так заведено. Бессмертная душа.
Он плюнул. Злобно, смачно, молча. Потом сказал:
– Нет у меня души.
Я рассмеялся (тихо улыбнулся).
Глава 3 Варвары и младенцы
Мы вышли на первый, последний для нас круг, самый большой и густонаселенный. Зной кончился, прошел короткий свежий летний дождик. Кругом сновали бесы, оставляя в жирной грязи свои следы, похожие на козьи. Среди высоченных эвкалиптов прыгали коричневые кенгуру с суровыми нахмуренными мордами, охотясь на ядовитых змей. Настигнув змею, они или затаптывали ее мускулистыми ногами, или перекусывали ей хребет, или, схватив поперек длинного туловища, мотали головой до тех пор, пока она сама не переламывалась посередине, после чего с жадностью ее пожирали. Со всех деревьев свешивались спелые плоды, под тяжестью которых гнулись и ломались ветки. Здесь все было не так. Яблоки, груши и сливы росли вперемешку на дубовых и сосновых ветках, земляника – на березах. Срывать и есть эти плоды не стоило, вкусивший их корчился и умирал в страшных мучениях. В этих волшебных светлых рощах страдали все невинные умершие младенцы, которых не успели окрестить родители, а также все язычники-нехристиане, вроде Гомера, Цицерона и Вергилия, все добродетельные и недобродетельные скифы, просвещенные греки, воинственные римляне, все орды варваров истории, какие только можно было вспомнить до рождества Христова и после него. Мучения их были несравненно мягче, чем на других кругах, потому что на всех мучителей не хватало, но все же Ад есть Ад. Кругом стоял истошный детский крик. Грудных детей в пеленках под каждым деревом здесь было столько, что даже Тартюф, которого в последние часы вообще ничего не интересовало, с удивлением спросил, в чем состоит их грех и почему они оказались здесь.
– Они умерли в младенчестве. Их не успели окрестить родители.
Тартюф не понял. Пришлось снова объяснять ему, кто такие христиане и нехристиане, поскольку в его время не было христиан, хоть он и водил дружбу с будущими проповедниками этого религиозного учения, т.е. можно сказать, стоял у самых его истоков. Видимо первая лекция об истоках христианства, которую я прочел ему в стенах Академии, уже выветрилась у него из головы. Глаза его засверкали от ненависти.
– И чем они отличаются друг от друга?! – воскликнул он.
– Кто?
– Мусульмане и христиане! Первые бессовестно грозят Адом всякому, кто не придерживается их религии, а вторые тупо поклоняются тому, кто отправляет в Ад их собственных младенцев. Меня тошнит от всего этого.
Мы оба замолчали. Один пятилетний мальчик, покрытый мокрыми гнойными язвами, белоголовый и смышленый, увязался за нами, как прилипчивый котенок, трогательно умоляя взять его с собой, куда бы мы ни шли, хоть в пекло, хоть на казнь. Я смог ускорить шаг, но он не отставал и его тонкий мяукающий голос вскоре стал трогать мое сердце.
– Послушай, Тартюф, – не выдержал я, останавливаясь и ссаживая свой живой крест на большой камень у дороги. – Мне кажется, я смогу нести двоих. Давай возьмем его с собой? Он заживо гниет, а я уверен, что у Стикса мы живо вылечим его болячки.
– Решать тебе, – пряча глаза, ответил тот, растирая затекшие конечности. – Несешь, конечно, ты, но если хочешь знать мое мнение – не надо. С такой тяжелой ношей на спине, как я, взять на себя еще и новый груз! Ты скоро выбьешься из сил, и мы не дойдем до цели, ведь я калека, а ты еле ходишь. Таких, как этот мальчик миллионы, что толку без толку спасать одного этого ребенка ценою наших с тобой жизней? Вот если бы мы могли помочь всем здешним детям сразу! Оставим мальчика, не будем тратить время. Уйдем, пока еще не поздно, и будем обливаться горькими слезами по дороге.
В его словах был здравый смысл, мир не изменишь, это ясно. С тяжелым сердцем я перешел на бег, мальчишка начал отставать и вскоре затерялся за кустами. Я знал, что именно этому греческому мальчику было когда-то суждено, переживи он беспощадную резню в родных Фивах, устроенную Александром Македонским, случайно изобрести лекарство против черной оспы и спасти сотни тысяч человеческих жизней, а кроме того сформулировать общий принцип вакцинации за две тысячи лет до Луи Пастера. Так что он далеко не был одним из миллионов.
Навстречу стали попадаться пешие караваны вновь прибывших грешников, которых бесы гнали вглубь страны от Стикса. Прибывшие пока не обносились, все были хорошо одеты и упитаны, но многим жали еще не разношенные туфли, в которых их похоронили, и они уже начали хромать. Некоторые мужчины были наряжены в белые манишки , нелепые черные ритуальные костюмы без спинок и брюки из двойной черной просвечивающей марли, а женщины – в такие же половинки длинных белых платьев с бесформенным куском материи вместо подола, прикрывающие фигуру только спереди. И было видно, как они стесняются своего похоронного наряда и как проклинают в душе жадных родственников, решивших на них сэкономить, а заодно и производителей этих дешевых половинок.
Стикс был так близко, что я ясно ощущал его мертвящее и влажное дыхание. Я тихо брел по светлым эвкалиптовым лесам, автоматически переставляя ноющие ноги. Пронзительный детский крик и плач, вместе с шумом драки внезапно донеслись до меня из-за небольшого лесистого пригорка. Я решил переждать эту суматоху в укромном месте и поспешил сбросить с плеч задремавшего Тартюфа.
– Что случилось? – сонно спросил он, очутившись на земле.
– Пойду посмотрю. Кого-то бьют, кажется ребенка.
Он посмотрел мне вслед с упреком, но не проронил ни слова. Возможно, его тоже мучило раскаяние, и он задним числом сожалел о мальчике, которому мы могли помочь, но не помогли. Я быстро обогнул пригорок. Шум избиения усиливался по мере моего приближения и становился все свирепее, а детский крик слабел. Я не слишком спешил, мне было не по себе. Я надеялся прийти слишком поздно, но мои ноги не хотели останавливаться или замедлять шаг. Вскоре я увидел десяток мускулистых кенгуру, столпившихся кружком над упавшей девочкой, которую они поднимали и били руками и ногами как профессиональные боксеры или каратисты. Ребенок был весь в крови и уже не плакал, а хрипел. Мой разум помутился от гнева. Не помню, как в моих руках оказалась эта ветка. Я налетел на них внезапно, круша всех на своем пути, хотя они показали чудеса ловкости и организовали нешуточную оборону. Всхлипывая от наслаждения, я расправлялся с ними со всей свирепостью, на какую был способен, пока они не поняли, что им не справиться со мной и не исчезли, оставив на земле несколько своих искалеченных товарищей с суровыми мордами, искаженными насильственной смертью. Пятна крови расползались на их коричневых шкурах. Когда я очнулся, я сам был по локоть в крови и, стоя на коленях, уже переворачивал бездыханную девочку на спину, чтобы по лицу определить ее состояние. Она еще дышала. Веки ее затрепетали и открылись. Она была представительницей монголоидной расы и у нее были припухлые от природы веки в виде красивых полумесяцев и глубокие черные глаза. Смертная боль и замешательство ребенка, не понимающего, что он сделал плохого и за что его так жестоко наказывают, сменились в ее глазах таким неподдельным светлым счастьем, когда она взглянула на меня, что я вздрогнул.
– Ангел Люций! – произнесла она счастливым слабым голоском. – Ты пришел, ангел Люций! Я ждала тебя, я знала, что ты найдешь меня!
Она была совсем еще малышка и по-детски трогательно не выговаривала некоторые звуки. Что-то булькнуло в ее груди, и она сморщилась от боли. На губах появилась розовая пена.
– Дженни Лу?! – в ужасе проговорил я дрожащими устами.
Глава 4 Дженни Лу
Ужас мой был неподдельным. Я не ожидал ее здесь увидеть, так же, как Тартюф не ожидал встретить здесь свою мать. Одновременно я нервно ощупывал себя, надеясь, что в пылу битвы принял свое настоящее обличье и потому был ею узнан, но убедился, что еще не вышел из роли плешивого римского сенатора. Сколько раз в своей жизни я убеждался, что дети каким-то чудом видят суть вещей. Их невозможно обмануть, если они сами не готовы обманываться в нас, и не поможет лицедейство и притворство, если только они сами снисходительно не снизойдут до нашей игры. Они видят нас насквозь. По мере взросления и воспитания эта природная проницательность животного инстинкта притупляется и сменяется человеческой интуицией, а это не одно и то же. Если бы Люцифер использовал эту девочку в своих целях, нам не было бы спасения. Ее сердечко узнало бы меня даже в стотысячной толпе.
– Я говорила маме, что ты есть, а она не верила. Ты снова со мной, ангел Люций.
– Я снова с тобой, маленькая Лу, – эхом подхватил я, сжимая ее холодеющую руку и чувствуя, что жизнь стремительно покидает тельце трехлетнего ребенка. Кажется, у нее было сломаны грудные ребра, и обломки их вонзились в легкие. Я понимал, что обильное внутреннее кровотечение убьет ее в течение нескольких минут, но ничем не мог ей помочь. – Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Она вздохнула, тяжело и вместе с тем облегченно.
– Что здесь произошло? Почему они накинулись на тебя?
– Я просто хотела поиграть с большими клоликами, а они не захотели со мной играть.
– Как ты вообще здесь оказалась? – спросил я и тут же возненавидел себя за этот вопрос, прекрасно зная, КАК она оказалась в царстве мертвых. Это я, никому не видимый падший ангел Люций втерся к ней в доверие и вывел за ручку из пекарни ее отца в бедном районе Нью-Йорка, незаметно подставил ножку и толкнул под проходящий мимо автобус. Богу нужны были свежие цветы. Я верный цветочник его Милосердного Высочества. Мне твердо обещали, что все мои жертвы независимо ни от чего окажутся в Раю. – Ведь я оставил тебя на небе, после того как мы поднесли цветы Господу.
– Когда ты вышел, Бозенька сказал, что раз я кореянка и не верю в Исуса Клеста, мое место здесь.
У меня голова пошла кругом. В это невозможно было поверить.
– Боженька, которому ты отдала свои цветы? Тот, что тебя поцеловал?
– Нет, другой Бозенька. Тот Бозенька уже ушел.
Для нее все ангелы на небе были Боженьками. Трудно было поверить, что ТОТ Боженька ничего об этом не знал. Ее голос все больше слабел, но она крепко сжимала мою руку и счастливо улыбалась. Каждый грешник в Аду должен был время от времени переживать в разных фатальных обстоятельствах те же смертные муки, что повлекли некогда его кончину. Взбесившиеся кенгуру обработали ее не хуже тяжелого нью-йоркского автобуса. Я был рядом с ней, ее ангел Люций, который не стоил кончика ее мизинца.
– Мама не верила, – прошептала она, и глаза ее потухли и застыли. В груди перестало клокотать, тонкая струйка крови вырвалась изо рта и потекла по круглой как яблочко заплаканной щеке. Я встал и обратил глаза к небу. Оно было спокойно-безмятежным. Нежно шумели листвой высокие эвкалипты, природа была прекрасна. И только маленькая Дженни Лу была приговорена ни за что ни про что к вечному сиротству и вечному одиночеству, вечной беззащитности трехлетней девочки. А может быть не только она одна? Сколько раз это небо обманывало меня? Сколько еще моих жертв скрыли мрачные глубины Ада? А я, дурак, радовался эпидемиям в Азии, голоду в Африке, цунами в Индонезии, потому что в этих случаях смерть собирала свою жатву вместо меня, и мне не нужно было марать свои руки, хотя куда уж больше. Мне нужно было только вовремя оказаться в нужном месте и внушить доверие умирающему естественной смертью ребенку – хорошей маленькой девочке. Скольких из них потом скрытно от меня переправили сюда? И что может быть неестественней естественной смерти ребенка, умершего от голода? Почему раньше до меня не доходил жуткий смысл этого чудовищного словосочетания?
Что-то коснулось моей ноги у щиколотки. Это была рука Дженни Лу. Она уже снова слабо шевелилась, хотя глаза еще оставались закрытыми.
– Ангел Люций, – еле слышно выдохнули ее губы. Я отшатнулся от нее, пока она не успела открыть глаза, огромным скачком пересек поляну и рухнул в кусты. За моей спиной бились дьявольские крылья. В один миг я превратился в самого себя и исчез, чтобы избежать невыносимой боли от новой встречи с Дженни Лу. Весь в поту я наблюдал из кустов, как она медленно поднялась на ноги и неверной походкой побрела неведомо куда, все время оглядываясь по сторонам и по-детски гадая, куда я делся. Я знаю, она думала, что когда-нибудь я снова объявлюсь. Бедняжка Дженни Лу! Лучше бы она вовсе не помнила меня. Я подарил ей горькую надежду, которой никогда больше не суждено было сбыться, как будто ей мало было того, что я уже с ней сотворил!
Со слезами на глазах я вышел из укрытия. Невыносимая тоска сжимала мою грудь. Мне не было прощения, даже от себя самого, в первую очередь потому, что эта детская душа так просто и великодушно простила меня и была счастлива при встрече. Я и не ведал раньше, что значат муки совести. Что мне теперь был Ад? Меня самого переполнял Ад. Он весь сконцентрировался внутри, вокруг уже не осталось ничего. Я громко хохотал, глотая слезы. Со своим Адом внутри еще стремиться в небо – это было действительно смешно!
Когда я в образе плешивого сенатора доплелся, наконец, до Тартюфа и нашел его совсем не там, где оставил, он был очень бледен.
– На тебе лица нет, Люций, – сказал он, внимательно глядя мне в глаза. – Ты тоже видел эту страшную летающую тварь и слышал нечеловеческий хохот? Я думал нам конец. Я за тебя очень волновался.
– Напрасно. Я никого не видел, – сухо ответил я, стирая тыльной стороной ладоней бороздки слез со своих грязных щек. Руки мои были исцарапаны и выпачканы в крови. Тартюф отвернулся, сделав вид, что не замечает моего явного вранья.
Глава 5 Живая вода
Через пару часов нашего дальнейшего пути среди зеленых холмов сверкнули серые валы воды. Тартюф громко вскрикнул и злобно рассмеялся.
– Дошли! Дошли! Свобода, Люций, свобода! Требуй что хочешь, я твой вечный должник!
Я отмолчался, экономя силы. Меня шатало, голос не слушался, лицо заливал пот. Голова готова была лопнуть от напряжения. Вскоре мы подошли к скрытому в густых зарослях целебному притоку, тайну которого знали только избранные. Я повернулся к чистому изумрудному ручью спиной и с наслаждением сбросил свой ненавистный ценный груз на середину мелководного потока. Тартюф от страха чуть не захлебнулся.
– Рехнулся, Люций? – закричал он, нелепо шлепая руками по воде и тщась нащупать ускользающее дно. – Если ты вздумал меня утопить, зачем было тянуть с этим и тащить на себе через все круги?!
Он выполз из игривого зеленого ручья, кипя негодованием и гневом, и не сразу понял, что стоит на здоровых ногах. Гангрена прошла, опухоль спала, боль как рукой сняло. Потом до него кое-что дошло.
– О, Господи! О Люций! – дико завопил он, прыгая на одной ножке как непоседливый ребенок, ощупывая ее всю и продолжая не верить в исцеление. Он был готов качать ее на руках и петь ей колыбельные. – Прости! Прости, я думал, ты мне врешь! Моя нога! Моя нога! Глазам своим не верю! Я уже мысленно ее похоронил. Как мне воздать тебе за доброту? Отдать за тебя жизнь? Приказывай, я подчинюсь беспрекословно.
– Ну, если подвернется случай, – устало буркнул я, усаживаясь у ручья, разматывая грязные портянки и опуская в воду горящие огнем сбитые ступни. Обширная растительность давала тут живительную тень. Мы были надежно скрыты от чужих глаз. – Хватит болтать, ложись и слушай внимательно. Дойти до Стикса хорошо, но мало, это еще полдела, вторую половину сделать потрудней. Реку самим не переплыть, нужен корабль, который перевозит грешников с того берега на этот. Свобода там. Как нам пробраться на корабль? Угнать его точно не удастся, он как живой сторожевой пес, не двинется с места без команды. Раньше договориться было проще, паромщиком служил лодочник Харон , мой добрый друг. Потом он перестал справляться, люди размножились, стало гораздо больше грешников и его отправили на реку Ахерон, удить лягушек на обед обжорам, а под перевозку приспособили вместительный трюм «Летучего голландца». Команда его хуже дьяволов, но она уже тоже выбивается из сил.
– Э, нам теперь море по колено! – беспечно возразил мой спутник, растягиваясь рядом. После того, как он убедился, что его конечности останутся при нем, его уверенность в успехе возросла до наглости. Он весь так и лучился оптимизмом.
– Только не Стикс, его вброд не перейдешь! Нужен корабль.
– Давай сколотим плот.
– Хорошая мысль, но неосуществимая. Вода Стикса застыла. Она никуда не течет и ничего не держит, кроме корабля-призрака, даже сухой лист, случайно занесенный в воду ветром, тонет немедленно, не задерживаясь на поверхности.
Тартюф приподнялся на локте и недоверчиво посмотрел на меня, потом внимательно – на бьющую ключом воду целебного притока. Вода искрилась. Она была живой и настоящей. Она текла. Ход его мыслей было несложно угадать.
– Это живая вода. Теперь сходи взглянуть на воды Стикса. Двести шагов вниз по ручью. Только не вздумай шуметь и тем более щупать воду рукой. Окаменеешь.
Он быстро вскочил на ноги и исчез, только затрещали заросли, словно сквозь них пробирался огромный взбесившийся медведь. Я бросился следом, прячась за деревьями и ориентируясь на слух. Тартюф бежал по лесу, будто только что вырвался из клетки, не соблюдая осторожность. Выскочив на плес, он остолбенел. Я так и застал его остолбеневшим перед застывшими валами воды и пены, когда осторожно выглянул из-за густых прибрежных кустов. Стикс – зрелище не для слабонервных. Самое правдоподобное в мире скульптурное изваяние воды с множеством филигранных деталей и тонких подробностей. Так и тянуло потрогать волны пальцем. За нереально косой линией горизонта далекий черный противоположный берег, недосягаемый и страшный. Необъятный простор между берегами. Тысячи молний дождем сыпались в этот простор и со слабым шипением гасли в застывшей пучине. Последние судороги неба. Огненный вихрь, лишенный энергии и мощи. Не точные смертоносные удары ослепительных электрических искр и не грозные раскаты грома, а бесславная жалкая смерть всего живого, вот что такое был Стикс.
Он вернулся ко мне как побитая собака. Молча сел рядом, заглянул в глаза. Я увидел в них страх. И еще что-то темное, задумчивое, скрытое в глубине души. Но он продолжал играть отвагу.
– Дай мне самому столковаться с капитаном. Ты будешь ждать на берегу. Нам больше незачем рисковать вдвоем, свое дело ты уже сделал. Условимся о тайных знаках. Я думаю, что к капитану можно подобрать ключ, поскольку он не бес. Ведь он не бес?
– Не бес, но тоже не подарок. Команда состоит из форменных мерзавцев, которых не впустили в Ад, боясь, что бесы по сравнению с ними покажутся грешникам агнцами божьими. А капитан любого из своей команды играючи заткнет за пояс.
Тартюф опять немного присмирел.
– Если подумать, чем можно прельстить такого?
– Вот это-то как раз несложно. Главная слабость капитана честолюбие. Все эти головорезы и садисты даже во сне мечтают обессмертить свое имя громкой славой. Однако в данном случае одно досадное обстоятельство вот уже почти четыре сотни лет отравляет существование капитану. Если сыграть на нем…
– Какое обстоятельство?
– Капитан «Летучего голландца» сейчас известен миру под двумя разными именами: Ван дер Декен и Ван Страатен. Никто не знает точно, какое из них правильное. Никто даже не подозревает, что оба имени не те. Официальная наука села в лужу. Для капитана, который из-за этого лишается своей законной славы, нет горше огорчения. Я знаю его истинное имя. Пообещай ему, что выбравшись отсюда, мы откроем человечеству глаза на славное имя капитана «Летучего голландца» и он нас перевезет. Покажи ему вот этот документ, которым я заранее запасся. Это подлинник. Скажи, что мы подложим документ в голландские морские архивы. Кому не хочется, чтобы через четыреста лет о нем узнали истинную правду, написали биографические книги, ежегодно отмечали день его рождения?
– На это купится любой дурак! Отличная идея, браво, Люций! – вскочил в волнении Тартюф. – Я преклоняюсь перед твоим умом и дьявольской предусмотрительностью. Дай мне скорее этот документ, и я бегу! Условимся о тайных знаках и о встрече.
– Не спеши. Если ты будешь неосторожен, нас поймают.
– Я буду очень осторожен, – заверил он со снисходительной улыбкой. Мне не понравилась его улыбка. Ненависть так и кривила его губы. Он весь дрожал как в лихорадке. Я чувствовал, что после короткой встречи с матерью он словно переродился и перестал дорожить своей жизнью, хотя слова и поступки его вроде свидетельствовали об обратном. Если бы он знал, что такое атомная бомба и имел ее в своем распоряжении, то, не раздумывая, сбросил бы ее на Ад. Интересно, а что бы я с ней сделал? Может, проглотил?
– Мне хочется вырваться отсюда не меньше, чем тебе.
Кажется, он еще сам не понимал, что лжет самому себе. В ответ я напомнил ему о его клятвах в вечной преданности мне и о том, что он играет не только своей жизнью, но и моей и он, подтвердив свои клятвы, ушел. День назад я бы скорее убил его, чем отпустил, положившись на его заверения. Не знаю, что со мной произошло. Возможно, я просто устал тянуть эту лямку в одиночку. Пусть уже в нашу игру вмешается Судьба. Перед его уходом мы начертили на земле круг, воткнули в центр палку и сделали крайнюю отметку, до которой должна была доползти тень от палки, отмеряя мое ожидание. По этим солнечным часам мы условились о времени. Потом договорись о месте встречи и о новой внешности, которую я приму взамен сенаторской, так как я был уверен, что на эту мою внешность уже составлен подробный словесный портрет и рисунок-робот при помощи главного врача Академии и многих других свидетелей. На последнем этапе путешествия я не хотел допускать ошибок.
Что было с Тартюфом, после того как он ушел, я представляю смутно. Согласно уговору, я должен был выждать время у притока, изменить внешность на условленную и выйти на речную набережную, чтобы затеряться в толпе грешников и бесов возле трапа корабля. Я прилег и приготовился ждать, сколько было нужно. К концу томительного ожидания, когда тень уже подползала к сделанной отметке, и когда Тартюф по моим расчетам уже проник на корабль, в зарослях, скрывающих целительный приток, что-то зашуршало, и чья-то кривая клюка отогнула ветки, под которые я забился. Я увидел высокого статного старика с седой бородкой и лохматой головой, румяным лицом и пронзительно-синими глазами, одетого в просторный белый балахон. Он не был дряхл и крепко прижимал к груди могучей левой рукой тяжелый фолиант из телячьей кожи, окованный по углам слегка позеленевшей бронзой. На фолианте бронзовыми буквами было выковано слово «Илиада» . На его плече покоилась белая лилия с опущенной увядшей головкой.
– Кто здесь? – осторожно спросил он, шаря клюкой по сторонам и не сводя с меня пустых синих глаз. Казалось, он был слеп как крот. – Не прячься, добрая душа!
– Я тебе не добрая душа! – грубо ответил я, стараясь унять пронзившую меня нервную дрожь. – Я злой архангел Гавриил!
Он рассмеялся и опустил клюку, бросив притворяться. Пустые синие глаза разверзлись зрачками, обретя осмысленное выражение. Белая лилия ожила и приподняла с плеча свою нежную головку. Ее увядшие лепестки встрепенулись и порозовели, наливаясь жизненным соком. Далеко-далеко за воздушными перистыми облаками приглушенно и торжественно взревели трубы.
– Я думал, ты примешь меня за Гомера, Люций.