Где-то издалека, с края пространства, обозримого глазом газели, у самого начала слепой зоны, там, где голубоватая дымка размывает последние очертания предметов, вздохом ресниц, взмахом крыла, шорохом за стеной появляется то самое, чудесное и невиданное, обдаёт прохладным потоком счастья, наполняет лёгкие до краев, и эта свежесть, эта лёгкость упирается в уключницы, готовая вырваться, сломав клеть замысловатых узоров костей, и унести с собой вверх, и заглянуть за.
Впрочем, именно увидеть само размывание этой чудесной границы недоступности практически нельзя, почувствовать, услышать, прочесть — гораздо легче.
Надо отдать должное импрессионизму, который то самое пограничное состояние запечатлел, он поймал свет.
Причём не как в фотографическом искусстве: поймать и заточить, умертвить свет, насадить на булавку и спрятать под стекло в кабинете лепидоптеролога, а, скорее, поймать и позволить этому свету источаться.
Высвободить его с помощью новых красок в специальных тюбиках, благодаря которым наконец можно писать картины на свежем воздухе, на «ясном воздухе».
Когда я была маленькой, мы часто ходили и в театры, и на выставки, но до сих пор помню, что самое сильное впечатление на меня произвели динозавры в Палеонтологическом музее и выставка импрессионистов в венском музее Истории Искусств.
Мы стояли с папой очень близко к одному пейзажу, кажется, это был Моне, перед глазами рябили разноцветные мазки с блестящими и пенистыми хребтами излишков масла: розовато-жемчужные, сиреневые, лазоревые, солнечно-жёлтые, охристые —разбросанные хаотично по полотну, никогда ранее я такого не видела, и тут папа улыбнулся хитро и сказал: «а ну-ка отойди подальше и немножко прищурься». Я недоверчиво начала пятиться назад, и вдруг в один момент мазки сложились в небо, траву, цветы, и вышел пейзаж. Мы проделывали то же самое почти со всеми картинами, превращая импрессионизм в абстракционизм и обратно, но что мне так и не удалось уловить, так это момент перехода пёстрых мазков в струящийся с картины свет.
Это меня и заворожило раз и навсегда.
Именно поэтому я так часто всматриваюсь в небо.
Причём оно непременно должно быть облачным, и непременно в том странном, переходном состоянии между рассветом и утром, между закатом и сумерками, когда краски вдруг потухают и отдают последний свой голубоватый, синий аквамариновый свет.
Именно в такие моменты я обязательно подниму голову вверх и найду место, где облако заштопывает небесный шов так, что верхняя (условно) граница, верхняя часть облака становится светлее неба, а нижняя, наоборот — темнее.
И, казалось бы, вот-вот сейчас облако сдует ветром, и я наконец увижу ту неуловимую грань, переход света!
но нет, ничего.
Импрессионизм — это светопись, это многоуровневость восприятия, которая вдруг озаряет тебя, обдаёт холодом внезапного восторга шепотом сказанного и не услышанного секрета, и снова заволакивается облаками.
И каждый раз я вскидываю голову вверх, отхожу подальше и прищуриваюсь в надежде наконец поймать то самое важное, но всё, что я могу, так это максимально приблизиться к нему, и опять почти уловить, как облако приоткрывает границу неба, как мазки краски становятся настоящим светом.