На уроках французского в лицее мы с нашей строжайшей и обожаемой учительницей Мариной Николаевной не только зубрили грамматику, но и учили стихотворения и песни. Одной из таких песен стала «Paris» Эдит Пиаф об особенной атмосфере города, его жителях, улочках, запахах и образах. Не трудно догадаться, что именно её я беспрестанно напевала в Париже и вслух, и про себя, потому что, оказывается, до сих пор помню слова наизусть. Там были такие строки:
Paris, l'odeur de ton pav; d'oies
De tes marronniers du bois
Je pense ; toi sans cesse
(Париж, запах твоих мостовых
Твоих каштановых деревьев,
Я думаю о тебе, не переставая)
Как выяснилось, мостовые Парижа пахнут мочой (этот запах сопровождал меня на всех прогулках, и вскоре я научилась ходить подальше от стен домов, тротуаров, высоких лестниц и набережных, бордюров, углов в переходах и вообще любых углов).
А вот «marronniers du bois» — скорее всего, о лёгком, прозрачном, розоватом, золотистопыльцовом аромате цветущих каштанов в Булонском лесу.
Догадку мою подтвердил Марсель Пруст, ведь его герои в «Утраченном времени» гуляли по Булонскому лесу в цветущих каштанах (сам то он почти не вылезал из своей уютной кровати).
Каштан — одно из самых популярных деревьев Парижа, им усеяны парки и аллеи, широкие бульвары и тенистые набережные.
И даже новости о событиях, которые повторяются из года в год, парижане назвали «мarronniers», и вот почему:
первой такой ежегодной заметкой стала «новость» о цветении ярко-розового каштана у могилы швейцарских солдат в первый весенний день в саду Тюильри.
Цветение знаменует пробуждение весны. И поэтому кажется, что все в городе им озабочены. И бард Александр Городницкий, и Валентин Катаев, правда, они бы точно поссорились, если бы Катаев услышал эти строки:
«В юность собственную под старость
Не воротишься, хоть умри,
А в Париже цветут каштаны
Над дорожками Тюильри»
Только вот, получается, у всех «мarronnier» свой:
для Городницкого — символ навсегда утраченной молодости;
для Пруста — не только прогулки по Булонскому лесу, но и воспоминание о детстве, о том, как он сидел под раскидистой кроной дерева в саду кюре и слушал шелест и капли дождя, барабанящие по листьям.
А для Катаева?
Я тут подумала, что «Алмазный мой венец» — это долгая прогулка Катаева по ранневесеннему Парижу. Катаев направлялся в парк Монсо, и огромные чёрные почки каштанов, будто обмазанные клеем, обещали ему что-то прекрасное.
Туда я и отправилась с радостью и трепетом, ведь я помнила, что именно там завершается «Алмазный венец», грустно, трогательно, светло. Надо быть черствым сухарём, чтобы не заплакать над концовкой «Алмазного венца».
Но когда я вошла в сам парк, разочарованию моему не было предела. Даром, что и «Площадь звезды», и парк я увидела в один день. Дело в том, что вместо фигур Бабеля, Олеши, Есенина, Булгакова около памятника Гуно, Маяковского, сотканных из прозрачной и сверкающей звёздной пыли, я увидела пыльные белые дорожки, пожухлую листву, карусели и молодёжь с бутылками розового вина прямо на выжженной траве. Упадочный Моне. Разочарованный Базиль.
Как я могла знать, что почти все парки Парижа именно такие! Побродив по нему, я отправилась домой. Но потом поняла, что пришла не вовремя. Я просто не поймала свой «marronnier»,
потому что, может быть, у меня его ещё нет;
потому что, когда Катаев вошел в парк Монсо, всё вдруг преобразилось — зацвели розовые и белые каштаны.
Для него они стали символом обретённой творческой вечности.