Эссе
«Я называю наше время одним словом: «антракт». Когда первое действие окончилось, а время второго почему-то еще не наступило. Мы живем в период антракта, в отсутствие великих личностей и значительных событий».
Паола Дмитриевна Волкова. "Алфавит".
*** *** ***
Приведу несколько строк из книги "PAOLA", носящей подзаголовок "Алфавит Паолы Волковой, составленный ее друзьями и ею самой". Слово Светлане Сорокиной, оставившей воспоминания о Паоле Дмитриевне - " Кто же не знает развеску в Уффици?.."
"Паола сказала: "Сейчас мы пробежим еще два зала, а в третьем, слева у окна будет картина, которую я очень-очень люблю, - "Летейские воды" Беллини... Я подозрительно покосилась: "Вы все-таки уже здесь бывали!"
"Нет, конечно. Но кто же не знает развеску в Уффици?.."
И мы прошли два зала, а в третьем, у окна слева висели "Летейские воды" - светлая, грустная, как прощение перед уходом навсегда, картина. Я больше никогда ее не видела, а вот помню же, помню в мелких деталях, в том навсегда засевшем впечатлении. Уверена, что, оказавшись еще раз в галерее, уже уверенно найду ее в том зале, налево у окна..."
Почему решила начать рассказ с Паолы Волковой? Есть люди беззаветно любящие театр и, как правило, ходящие на постановки с обожаемым, "одним актером" в главной роли. По аналогии существуют знатоки и любители живописи, посещающие музеи и галереи всего из-за "одной картины". Именно так, обычно, поступала Волкова. Странная женщина, которую одни называли "выдумщицей и фантазеркой", другие же всю жизнь восхищались ее знаниями и способностью быстрого перемещения из одного века в другой. Равнодушно относящихся к ней не было. При этом порой терялась логика излагаемого материала, но для нее главным было воссоздание "образа" того автора или шедевра, о котором шла речь. Далеко не каждый оказывался способным уследить за полетом ее мысли. Отсюда и проистекает "разночтение" личности самой Паолы Волковой.
*** *** ***
Теперь слово Павлу Павловичу Муратову (1881 - 1950), русскому писателю и искусствоведу, переводчику и издателю. Очень одаренному человеку. В книге "Образы Италии" он полновесно рассказал о художнике и картине, которые хочу вам представить. Речь пойдет о Джованни Беллини (ок. 1430—1433 — 1516), итальянском художнике венецианской школы живописи.
«Джованни Беллини написал множество мадонн, очень простых, серьезных, не печальных и не улыбающихся, но всегда погруженных в ровную и важную задумчивость. Это созерцательные и тихие души, в них есть полнота какого-то равновесия,— и не таков ли был сам художник? С первого взгляда он кажется слишком неподвижным, неярким, почти неинтересным. Но он из тех мастеров, которых узнаешь со временем.
Джованни Беллини любил писать также аллегории. Несколько их есть в Венецианской академии, но самая замечательная, произведение вне всяких сомнений гениальное, находится теперь в Уффици, во Флоренции. Изображена терраса, чисто венецианская, выстланная разноцветными плитами и обнесенная венецианскими мраморными перилами. Посередине открытая дверка, выходящая на широкое пространство спокойных вод. На том берегу скалистые горы, в которых много пещер, поселение, дальше замок,— немного странный пейзаж; над всем этим небо с нежными облаками, отражающимися в темнеющем зеркале вод.
На террасе несколько фигур. В одном углу — мраморный трон, на котором сидит богоматерь с опущенной головой и сложенными руками. Слева от нее — склонившая голову женщина в венце, справа, ближе к зрителю — другая женщина, высокая, молодая и стройная, в черном платке, который до сих пор носят венецианки.
За мраморными перилами два старца, по-видимому апостолы Павел и Петр. Павел держит в руках меч, Петр с умилением смотрит на группу, занимающую среднюю часть террасы. Здесь в глиняной вазе растет невысокое деревце с густой, плотной листвой. Четверо младенцев играют около него. Один охватил ствол, как бы желая его потрясти, остальные держат в руках уже упавшие золотые яблоки. С другого конца террасы к ним медленно идут св. Иов с молитвенно сложенными руками и юный, обнаженный и женственно прекрасный св. Себастьян.
На том берегу, за пространством тихих вод, видны различные, несколько фантастические существа. У самой воды, в пещере, пастух и около него козы и овцы. Отшельник спускается по лесенке от одиноко стоящего креста, и тут же стоит, как бы ожидая его, кентавр. Еще дальше, у домов селения, двое гонят осла и женщина беседует со стариком. И еще одна малопонятная мужская фигура в широкой одежде и белом восточном тюрбане видна на том же берегу, где терраса и группа святых,— она находится за перилами и, удаляясь от мадонны, как бы уходит из поля картины.
Был неизвестен долгое время сюжет этой картины. Ее считали одним из тех «собеседований» (santa Conversazione), какие встречаются нередко в современной Беллини живописи. Или еще, не без основания считая группу младенцев, играющих под деревом, центральной в картине и по значению, ее называли «аллегорией дерева жизни».
Лишь несколько лет назад, трудами недавно умершего немецкого ученого Людвига, посвятившего всю свою короткую жизнь изучению венецианской живописи, был найден источник этой аллегории. Сюжет ее взят из французской поэмы XIV века «Паломничество души».
Младенцы — это души чистилища, и мистическое дерево с золотыми яблоками символизирует Христа. О душах молятся их святые покровители Иов и Себастьян, апостолы Петр и Павел. О них молится сама Богоматерь, и Правосудие, оставив меч в руках у апостола Павла, смиренно склоняет свою увенчанную голову. За мраморной балюстрадой видна река Лета. Картина должна быть названа «Души чистилища». Таково последнее истолкование картины Беллини. В ней остается еще многое, чего не объясняет старинная французская поэма. Фигура венецианки в черном платке, другая фигура в восточном тюрбане, странные существа, кентавры и эремиты, населяющие пейзаж,— все это чистые создания Беллини. И может быть, ключ к его картине находится не столько в том, что изображено, сколько в самом чувстве, каким проникнуто здесь все.
Летейские воды — так вот что эти воды, в которых отражаются золотые облака! И нам вдруг становится понятен медленный ритм видений Беллини. Нам понятны глубокое созерцательное раздумье, в которое погружены его святые, и бесплотная тонкость младенческих игр с золотыми яблоками темнолиственного мистического дерева. В той стране, которая открывается за уснувшими зеркальными водами Леты, мы узнаем нашу страну молитв и очарований. Там бродят в уединении скал наши души, когда их освобождает сон; как анахорет, они припадают там к подножию высокого деревянного креста, или встречают в темных пещерах кентавров и пастухов, имеющих лишь смутное человеческое подобие, или на улицах неизвестных селений видят воплощенные образы евангельской притчи. На утренней заре они второй раз погружаются в летейские воды и выходят, храня печаль, на берег жизни. Придет день, когда они не вернутся больше. Картина Беллини запечатлена каким-то единственным мгновением равновесия между жизнью и смертью. Отсюда ее чистота, ее невыразимо глубокий покой и религиозная важность. Как это бывает с образами наших снов, созданные художником образы не утратили зримой и яркой полноты.
Воображение Беллини облекло их в краски и формы, напоминающие нам какие-то места, где воды были так же зеркальны, облака так же светлы и тонки, далекие горы так же волшебны и мрамор так же бел и прозрачен. Все это было, все это видано — хочется сказать при взгляде на картину Беллини, и мысль о Венеции неизменно овладевает душой. Ибо Венеция сквозит из нее всюду. Венеция в разноцветных плитах террасы и в мраморе ограды и трона, Венеция в улыбке успокоенных вод, в этом прозрачном небе и в этом полете взгляда к линиям гор. Венеция в черном платке на плечах молодой и стройной женщины. И эта женщина, внимающая таинству душ, покинувших мир, и созерцающая мир в его прощальном очаровании, не есть ли она сама олицетворенная Венеция? Не ее ли тихая и рассеянно светлая душа ожила в этом образе, созданном самым мечтательным и отвлеченным из ее художников?
Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов и отливов говорливой толпы на площади Марка, мы черпаем легкое и сладостное вино забвения. Все, что осталось позади, вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника. Его ожидает Италия — Италия так близко, за этим пространством лагуны! Мысль о прекрасной земле, на которую сейчас опускается ночь, там, за тихими водами, за туманными равнинами, где течет Брента, с особенной силой пробуждается всякий раз при наступлении вечера в Венеции. Среди огней и движения на Пьяцце она приходит внезапно и уносит далеко, так далеко, что говор и смех праздной толпы звучит в ушах, как слабый шум отдаленного моря. В этой толпе всегда немало людей, только что ступивших на землю Италии и согласно переживающих ту же рассеянную мечту. Свет улыбки в их невидящих взорах выдает освобожденные души — души, уже испытавшие силу летейских вод”.
*** *** ***
Джованни Беллини. "Священная аллегория". Конец XV века.