Как- то вывалился маленький кадр из дальнего уголка памяти. И потянул, потянул растущий ворох воспоминаний…
Фотография в рамке на стене. Женщина средних лет. Черты не помню. Как не помню теперь и имени хозяина дома. Это была фотография его мамы. Его родовой деревянный дом, огород на откосе в сторону озера. Бочево.
Меня подселили к нему на пару недель, пока я в командировке хожу по радогощинским полям, отбирая почвенные пробы на агрохимию. Ему на вид лет шестьдесят. У него легкий паралич. Дрожат руки. Иногда просит помочь что-то закрыть или отвинтить. Про родичей не говорит, я его не расспрашиваю.
До Радогощи отсюда с километр. Сама Радогощь – это небольшой поселок, волостной центр Бокситогорского района. Заброшенные, таежные места Ленинградчины. Вепсария.
Вся волость – человек пятьсот, большей частью в самой Радогоще. «Чужие здесь не ходят»: местные, встретив тебя в полях за сто метров делают ладонь козырьком. Здороваются издалека и начинают спрашивать. «А вы кто? А вы у кого? А вы на чем (ком) приехали?»
А как здесь может быть по иному? До железной дороги отсюда километров пятьдесят без асфальта. И единственный рейсовый автобус ходит в эти места два раза в неделю. Живут бедно, в основном тем, что дает лес… Когда председатель совхоза повез меня обратно в Ефимовский – он сам обсох за пару километров до станции и бегал с канистрой по поселку.
Но дикие места это не здесь – через пяток километров полуживые поля заканчиваются и дальше в тайгу ведут только лесные колеи и тропы. Там, где они есть. Заброшенные деревни: Пелеши, Корвала… Озеро Леринское.
Места, где зверь не убегает от человека, не зная что это какое… Тайга, какой она была до начала времен.
Человек, бывший до меня в этих местах, рассказывал такое, что я отказывался поверить: что в семидесятых годах было принято решение о создании тут… ядерного полигона. За двести пятьдесят километров от Ленинграда. В истоках волжских притоков, в бассейне Ладоги и Онеги. Немыслимо!
Но вот – я сам оказался в этих местах и узнал, что это именно так и было. И уже началось было отселение местных жителей. Но что – то не срослось и погибель Вепсарии не состоялась.
Рассказывали, как при переписи 1970 года – вепсов забыли внести в список народов СССР. Счетчик смотрел в бумаги и говорил: «Я не знаю, куда вас записать… Хотите, я запишу вас русскими?». Говорят, были какие, что из обиды отказывались говорить по – русски… Но даже в 90-х годах это было уже так давно, что я про таких и не слышал.
Поля у поселка были еще не слишком запущены, ещё ходило небольшое стадо. Не помню пропашных. Может, было пять или десять гектаров картошки было, не больше.
Выше и западнее была деревенька, где последняя жительница умерла весной. Я заходил посмотреть брошенный дом. Вещей и мебели уже не было, всё настеж. Но дом был ещё почти цел.
В комнате на полу россыпью валялись никому не нужные фотографии. Я поднял альбом и открыл его. Это была почти вся её жизнь…
Вот она в послевоенные годы. Около тридцати. Жизнь. Праздники. Работа. Соседи. Вот ей уже под сорок. Вот она в отпуске, на пляже в Крыму. Вот она старше. Ещё старше. Совсем старушка… Дальше ничего нет. Кончилась жизнь и её и её малой родины. Всё. Сейчас я жалею, что не взял фотографии с собой. У них был бы шанс на будущее. Пусть даже я никогда не знал её и не имел ни какого к ней отношения. Но я положил альбом и вышел. И это было неправильно.
А парой километров дальше начинались земли фермерского семейства. Не хотелось отмечаться у них, объяснять кто, откуда, зачем… Имея на руках план – стометровку я прошел заросшей низинкой в обход строений. Там взлаивала мелкая собачка, но точно не про меня. Нет, я прошел по их полянкам, никого не встретив. И незамеченный ушел той же низинкой…
Но неприятное чувство осталось: словно я без ведома хозяев хожу по чужому дому. Их вещи свободно лежат посреди их полян, на берегу их озера. Всё открыто, ничего не заперто. Всё это – их большой дом на двадцать или тридцать гектаров… Надо было подойти по дороге и открыто попросится у них. Паша сделал не правильно. Не будь, как Паша.
Очень торопливо иду по тропе уходящей на север, в глубь Вепсарии. Там по моей картооснове – с десяток полянок, которые надо отобрать. Очень растянуты. Добегаю до первых. Нда. Дальше идти нет смысла. Там тоже будут многолетние травы в человеческий рост по обе стороны тропы. Или хуже. Явно я последний агрохимик на этих почти бывших полях. Ставлю кресты на рабочей картоснове и поворачиваю назад, в Бочево.
И память моя летит за мной тихим ангелом над поля и дорогами, по которым мне уже не пройти. Над той жизнью, которая уже прожита.