ЧАСТЬ СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ (1915)
Глава 116.365. УВЕЗИТЕ МЕНЯ И, МЫ…
На Казанскую, в память явления иконы Пресвятой Богородицы в Казани 8 июля, — Венковы поехали к обедне.
Старый есаул надел серую черкеску, — сам, привесил колодку с орденами и белый крестик на золоте — «за Карс» и за последнюю пулю, что и доныне жила под сердцем и ныла к непогоде. И хоть был день сухой и жаркий, а понывала пулька. Серая черкеска и ордена, и подчерненные чуть усы и брови — подмолодили его и подтянули, и младший Венков залюбовался даже: совсем еще молодцом папаша!
Правда: молодцом был еще старый есаул. Ястребиное пробегало в его глазах, выпуклых чуть, по-птичьи, и в строгих бровях с заломом. На Александра II похож был он — высоким хохлом и взглядом, в холодке синеватой стали.
Повез их Алешка в новой пролетке, купленной перед самой войною. Раз всего ездил на ней старый есаул в имение, по почетному вызову графини — подписаться под завещанием. Но в каретнике бывал часто, поглядывал, как дремала горбатая пролетка под парусиной, — только отлакированные спицы да вздернутые оглобли видно, — и ему казалось, что пролетка все ждет кого-то.
И теперь, садясь на мягко качнувшуюся под ним, подумал: «К чему же теперь пролетка!..». Поглядел на сына с перевязанной рукой… — «а вот и пригодилась…»
— С Богом!.. — сказал старый есаул, отмахивая мысли, и увидал впереди скамейку.
«Теперь не нужна скамейка…»
Когда покупал в Ставрополе, выбирал со скамеечкой пошире, — были у него виды на скамейку. Выбирал с пуговками и «щечками», на тугом волосе. Мечтал, как поедут в Троицын День к обедне, годиков через пять ли, шесть… красавицы-невестки, с цветами, под кружевными зонтиками… беленькие воздушные девчушки-голоручки, голоногие мальчугашки в матросочках… молодцы-сыновья верхами, а сам он в шарабане…
Поглядел на Петрушу, — на сильный, бронзовый его профиль, широкие плечи в кофейной черкеске, на белый у него крестик «за германскую батарею», за пробитую грудь… — «ничего не поделаешь, война!»
Вертелась в хлебах дорога, пылила облачками. Рожь уже подсыхала и белела, повыше — зажинали. Пахло ржаными межами, хлебным васильковым духом, нагревшейся пролеткой, новой Петиной черкеской. Овода налетали пульками.
— А приятная у тебя, папаша, пролетка… — сказал молодой есаул.
— Вот и катайся. К графине съезди, возобновишь знакомство. Старуха о тебе спрашивала. И молодая, кажется, еще тут. Муж, действительно убит, не в плену.
— Да, в феврале официально было. Погиб у Мазурских озер, в разведке, там и похоронили.
— Старуха спрашивала про тебя, расскажешь. Кто-то из ее при штабе вашей армии?.. Трое у ней убито?..
— Двое кавалергардов, внук-гусар, и… муж Клэ, у Ренненкампфа был, погиб в разведке… — Четверо. Так Клэ здесь? Видал ее?
— Видел еще в начале мая… ездил по завещанию.
— Очень убита?.. Что-то у них неладно было, с князем? Кем-то увлекся ротмистр?..
— Да, разъезжались, с год… Перед самой войной опять сошлись. Хочет отдохнуть, а потом в Царское думает, к Государыне в лазарет. Съездил бы. Почему — неловко? Какие-то детские глупости, забыли давно.
— Чуть-чуть не обвенчались… — усмехнулся мечтательно молодой Венков. — Помнишь, прискакала она на рыжем, стояла в яблоньках, хлыстиком все играла? Ты тогда помешал нам…
— Обвенча-лись… Что ей, пятнадцать было?..
— Около. Мне — восемнадцать. Сколько же… одиннадцать лет прошло. А совсем недавно… Решили скакать в Лабинскую, дом у них там… а по дороге обвенчаться, серьезно! Помнишь, пятьдесят рублей у тебя просил. Была у меня десятка и часики, у ней — кораллы и тоненькая браслетка…
— Здорово. Ну, кто бы вас стал венчать… младенцев!..
— Об этом совсем не думали, как это там выйдет. Сказала — уедем, кто-нибудь обвенчает!..
— Здорово. Я тогда пажа этого, братца ее… Петушился, помню: «раз кадет не может дать мне немедленного удовлетворения за оскорбление чести моей сестры, я вызываю вас, господин есаул!». Послал я его к чорту: «как мой Петька поправится, с удовольствием проткнет вас, как картинку!». А ты-то тоже хорош… стреляться, да еще из турецкого пистолета!..
— Ничего я тогда не помнил. И два только раза и поцеловались с Клэ… На балу у них, после мазурки, в парке… вдруг обнял ее и поцеловал!.. и убежал!.. Потом она подослала мальчишку… как Татьяна у Пушкина… назначила свиданье в оранжерее.
Сорвала персик… — ч-удесный персик!.. и шепнула: «вы смелый?.. увезите меня, и мы…» — и вдруг, поцеловала!.. И тут мы решили обвенчаться… — усмехнулся мечтательно Венков, выстукивая ноготком по обшивке коляски. — Удивительно пылкая была головка…
— Так и не встречались после?
— В Большом театре как-то… перед войной. Узнала меня… не кивнула даже. С мужем ее познакомился на маневрах. Улыбнулся, помню, спросил: «вы, кажется, соседи с «Головинским»? Должно быть, она ему все сказала. Прекрасный был офицер.
Въехали в Лободу, утонувший в ветлах хуторок. Молодой Венков вспомнил красотку Ниду, в которую был влюблен когда-то, бойкую, востроглазую… и маленькие ее ножки, — все любовался ими!.. Красивый народ жил в этом хуторе. Красавцы были и отец Ниды, и брат — гвардеец: «Головинской» крови, были из х. Лобода. Вспомнив Ниду, — где-то она теперь! — Венков почувствовал возбуждение. Хорошо бы в Москву, проветриться!..»
Проехали хутор, выбрались на бугор. Стало видно белую колокольню храма в имении. Вправо, на высоте, развертывалось графское имение: белели колонны в парке, сверкали оранжереи, те самые, где когда-то манили персики.
Молодой Венков вспомнил, как милый сон, легкую, тоненькую Клэ, воздушную в розовом газе, в черневших локонах на матово-смуглых щечках… острые локотки, полудетские худенькие ручки, обвивавшие неумело его шею… нетерпеливо-капризно кривившуюся губку… Вспомнил ее глаза, удивительные глаза, за которые называли ее мужчины «сухим шампанским», — необычайные, менявшиеся внезапно, как топазы: то вспыхивали игристо, золотистыми искрами, то равнодушно гасли. Какая она теперь?..
Вспомнил фойэ театра… В темно-зеленом бархатном платье, с великолепным трэном, по которому брызнуло серебром, далекая от всех на все свысока взиравшая, стройная, томная, величаво-холодная, в серебристой повязке из изумрудов, с дивными обнаженными руками, — выступала она княгиней.
Он изумился, замер. Встретился с ней глазами. Не видя, прошла она. Он, кажется, поклонился, почтительно?.. Парные конвойцы у царской ложи отдали ему честь, вытянувшись… и он почтительно поклонился ей?.. И радостно подумал: это ей честь!
Она не ответила, прошла. Его кольнуло в сердце. Она же его узнала!.. Он видел это — по золотистому блеску глаз, что-то ему сказало!.. Он же из-за нее стрелялся… — и не ответила на поклон! Он остался один в фойэ, с неподвижными конвойцами в высоких шапках, с бархатными диванчиками, в золотистом блеске хрустальных люстр, где сияли её глаза, с высокими зеркалами стен. Видел себя повсюду, — стройного подъесаула, в черкеске, с серебряными газырями… всматривался в себя… Находили его красивым. Его глазами — восхищались. Его еще юнкером прозвали «синеокий миф». Сколько женщин писали ему признанья… — а она даже не взглянула!..
Он бродил по фойэ, мучаясь и волнуясь, ждал. В антракте она не появилась. Он прошел к ложам бенуара, дал капельдинеру пятерку. «Их сиятельство княгиня Куратова… литера А… после третьего акта изволили отбыть».
Венков посмотрел на далекие белые колонны. Четыре года, после того, она в Швейцарии провела. Он был уже офицером, она — невестой. Встретил ее в имении, в золотистый сентябрьский вечер. Она скакала по большаку, под тополями, с красивым офицером. Слышал счастливый смех. Потом — она вышла замуж. Больше он не видал ее, до театральной встречи.
И вот, судьба: раненый, с пробитой грудью… она — свободна, и оба — здесь!.. Насмешка.
Повстречалась на перекрестке пустая графская коляска, тройкой серых. Почтенный старичок-кучер раскланялся:
— Ва-ше превосходительство!.. здоровьице ваше как? Здравствуйте, Петр Кузьмич… — узнал он молодого есаула. — Поправились, слава Богу. Да какие же вы красавцы стали!..
Кузьма Петрович остановил Алешку и справился, в церкви ли старая графиня.
— А как же-с, праздник у нас. За княгинюшкой ворочаюсь, еще неготовы были с бабушкой ехать…
Молодой Венков нервно оправил крестик.
— А как война-то у нас, Петр Кузьмич? Ну, дай Бог. Эх, Гурку бы нам теперь со Скобелевым… Го-оре, ей Богу… молодцы такие — а столько раненых и увечных!
Кучер был из солдат, — почетный, графский. Устроил его сюда старый есаул, как приехал сады сажать.