Фабульные осколки

НР

Фабульные осколки.

1.

Нет ничего.

Можно, конечно, поднатужиться, как В.Н., к примеру, и породить очередной рассказ. И будет даже интересно. И писать, и читать. Находки там всякие, фабульные ходы, метафоры и прочее. Что положено. Слышали, видели, читали…

Прежде это казалось каким-то чуть ли ни соревнованием, борьбой, боксом... Прочтут и ну мордовать! Невинного автора. Будто кому-то стало меньше воздуха для дыхания. И обязательно предложат «выйти вон из лифта»!

Но всё оказалось не так. Теперь уже и не поймёшь, как оно на самом деле. И уже, пожалуй, неважно. Как бы ни было!

Когда-то произошёл большой литературный взрыв. Литературный космос преодолел период звёздных скоплений, туманностей и пр. Теперь в бесконечность по инерции летят просто отдельные, почти ничем друг с другом не связанные, затерянные в холодном, бездушном пространстве безвестные авторствующие объекты. Так что при появлении какого-то нового «фабульного осколка», порождённого таким объектом, просто ничего не произойдёт! Никто не заметит. Разве что какой-нибудь дотошный лит-астроном случайно заинтересуется им на какое-то время – достаточное чтобы отметить это событие в каком-нибудь журнале наблюдений за литературно-космическими явлениями.

С тем и живёшь и, несмотря ни на что, продолжаешь странную, как часто кажется, словесную работу. По привычке ли, по какой-то необъяснимой потребности души...

Это тем более необъяснимо, так как действительно нет даже и близко того, с чем проходят авторское поприще! И сию минуту, и вообще. Согласен заранее со всем, что может быть назидательного сказано по этому поводу! Отстой. Застой. Лежачий камень. Всё правильно!  Никаких претензий!

Такое вот авторское самопонимание.

Кому-то пытаешься это объяснить.

Всё, что знаешь о жизни, так просто, так простенько, что и писать об этом неинтересно. И кому это может быть интересно!  Читать!

Вспомнить, например, о том, как тётя Настя напевала «Смело, товарищи, в ногу...» во время обхода оборудования. И не важно, какая-такая тётя Настя и какого оборудования. Никто и допытываться не будет.

Ну, если угодно, это та тётя Настя, у которой «на заре туманной юности» одалживался понемногу до получки. Ей-то, с её деревенской  приученностью  жить недорого, всегда хватало денег. Такая бодрая, маршеобразная ещё не старушка. Промелькнула в жизни. О ней ещё кое-что можно было бы рассказать. Да уже где-то и рассказано…

Но ведь это так обыкновенно! Поражаешься иногда, до чего всё обыкновенно в этой жизни!

И даже считаешь, что только так всё и должно быть.

Можно, конечно, вспомнить ещё что-то чуть позанимательней. Вспашешь неглубоко новый  участок мемуарной целины. Так, чтобы ещё что-то захватить из прошлого. Перевернуть тонкий пласт зелёной травки корнями  вверх.

Не то что некоторые! У которых всё так ярко, выпукло, в занимательных подробностях, с юморком… Это у них память такая? Или яркость впечатлений? Неизгладимая… Или для них всё важно? Каждое их проявление!

Жизнь маленьких человеков. Стоят они на обочине... Озабоченные всяким.

Так стоят на остановке в ожидании транспортного средства. Будто что-то случилось. Отрешённо и молча смотрят туда, откуда должен появиться автобус или трамвай. Как намагниченные. Начинаешь бессознательно приглядываться в поисках чего-то необычного, трагического, просто любопытного, заставляющего пришибленно смотреть в одну сторону.

Смириться с этим? Или не признавать безнадёжной определённости? Не поддаваться? Стоять как скала! Неколебимо!

Как памятник!

Кому? Самому себе?

Взобраться на плечи другому памятнику. Фёдору Михайловичу, к примеру. Тому, что у Владимирской площади.

Взобраться и посмотреть на всё с такой экстремальной высоты. Подковано. С опытом рассуждений о маленьких людях, выросших из шинели.

И крикнуть им всем! Что-то определённое.

Да нет же, что там кричать! Глупости какие!

А вот уже стражи правопорядка показались вдали!

- Проходите, граждане, проходите! Представление закончено.

А этот что не уходит! Смотрит!

- Эй, Акуша! Не загромождай проход!

Кого-то он мне напоминает. Так  и есть!

Давно уже не мальчик. В чем-то несуразном. Не модном как шинель… Его отрешённость… Он будто проболел полжизни, не нажил обычных в его возрасте друзей-приятелей, интересов, привычек, даже вредных. Почти никакой связанности с тем специфическим и, в то же время, совершенно общеупотребительным повседневным миром, в котором живут все вокруг.

«Неужели и я такой! – думаешь о нём, успокоившись немного. - На этих улицах!»

Да такой, такой же! В точности! Чему удивляться! Разбитов из Корытова!

Будто увидел себя со стороны. Двойников мне только не хватало! Вопиюще странный вид. Стыдно бывает. В задавленности метро. На фоне молодых, полных жизни, улыбчивых, разговорчивых…

Болезнь отделяет. Как тут не выглядеть странно! Действительно – «проболел полжизни». Авторской болезнью! Ничего не видел, не понимал чего-то, как все понимают. С каждым разом.

Что ещё можно сказать? Поразмышлять на тему «странной» жизни? Она уже,  в общем-то, прорисовывается. Во всей красе, во всей определённой законченности.

И ей уже не стать нестранной. Не сравняться со всеми в степени обыкновенности. Такого не бывает. В ограниченном пространстве жизни. Времени на это уже не хватит. Ещё не запаниковал, но близко к этому.

Во сне часто опаздываешь на поезд. На тот, который уже ушёл. А в этом и в других поездах, которые ещё только готовятся к отправлению? В нём поедут люди, к которым уже не привыкнуть.

И надо перестраиваться на то, что придётся остаться там, где стоишь. Привыкнуть уже никуда не ехать. Кто хотел и мог, уехали, а ты не успел. И сиди теперь на станции! Смотри вдаль!

А может быть, и не надо никуда ехать?  Что я там забыл!

Или поехать? Но не так далеко!

Ну, хоть бы к Эльзе! Она сейчас в пригороде живёт. К ней маршрутка ездит.

Кого ещё вспомнить? Алису? Чащина!

К некоторым  можно съездить только в прошлое.

Может быть, надо начать с того, что сесть не на свой автобус? Не на тройку, положим, которая, соблюдая расписание, подкатывает к остановке, а на что-то ещё. На тридцать третий. На «иномирный» тридцать третий. С литерой «К». И поехать. В гости. 

Я буду с любопытством взирать. На этот как бы «иномирный» мир. На этот вариант реальности. «Эксцентрический» – условно говоря.

А на самом деле имеется в виду что-то более обширное и неопределённое. Выдумки особого свойства, позволяющие поддевать реальность для выявления какого-то свежего, открывающегося вдруг, понимания. Это нарушение традиционного подхода к писаниям... Но не для того, чтобы сказать какое-то «новое слово», а только чтобы продвинуться в понимании. Высечь искры понимания – можно сказать. Вдруг покажется, что без этого нельзя!

Но на такое ещё надо решиться. На этот своего рода мовизм. Который на поверку может оказаться просто «бормотальной невнятицей». Так иногда и обругиваешь сам себя. И какое-то время усиленно борешься с этим. Впадая, может быть, в простодушие,  которое тоже  не есть хорошо.

Вспомнишь Город. «Тот город зелёный и тихий...» Мир, который так мало в себя вмещал. Мир почти весь – в пересечении нескольких улиц, которые надо было каждый день проходить от дома и обратно. Сладкий плен сосредоточенности.

Дикость характера, может быть, выкованная теми улицами... Ничего чужого, ничего лишнего. Всё знакомое, привычное. Ни шага в сторону! «Упрямо и надменно».

Разнообразно странные люди... Из одной странности трудно представлять себе что-то другое - странное по-другому или вовсе не странное.

Люди привыкают к странностям друг друга. Они постепенно перестают бояться взаимных странностей. Выспятся и до самого усталого вечера как-то не боятся, не думают об этом, не обременяются.

Чащин относился ко мне – к такому, каков я есть, - если не с пониманием, то как-то извинительно. Считал, что мне так положено. При моих авторских наклонностях. Что-то такое он всегда держал в понимании моей персоны после того, как я однажды, будучи в несколько разгорячённом виде, прочитал ему стихотворение про море и морских ежей. Он как-то догадался, кто автор. А я и не возражал.

Друзья. Такое молодое слово!

Найти его сейчас и сказать...  Объяснить что-нибудь. Какими бы словами?

«Психика очень уязвимое место человека. Тонкая материя. Рвётся легко. И почти не срастается. А в результате - такое разнообразие странных людей».

Ну, ты ещё будешь рассказывать Чащину про странности!

Почему нет! А кому ещё! Больше никого не накопил.

У Чащина более подходящая, более литературонестыдная профессия. Как же! Чехов, Булгаков... Кто ещё? Вересаев… А тут - доктор Чащин! И фамилия подходящая. Дремучая. Ему бы псевдоним – Муромский. К чему вот только псевдоним! Псевдонимы бывают к чему-то.

Люди как бабочки. Их пришпиливаешь к тексту.

Прошёл в жизни мимо возможно самых близких людей. Всё воображал какую-то другую жизнь, с какими-то более подходящими людьми. И всё молчал, и всё уходил, отстранялся, прятался...

В том числе, и чтобы поскорее сгладить вмешательство внешне-бытовой жизни в течение авторского сознания.

И потом, как только они становились «оприходованными», к ним мог почти сразу пропасть интерес. Этим часто всё и заканчивалось.

Но иногда что-то сопротивляется этой безнадёжной определённости отношения. К тому или к другому. Их становится жалко. Они будто не прошли некий отбор, и теперь им обидно. И как тут быть!

Жалостливый? Есть такое.

Постоянно пытаешься представить всё вокруг в некоем единстве, почувствовать, уловить ту почти эфемерную, эфирную связь окружающих предметов между собой, между ними и людьми. И как всё это не жалеть!

Но при этом - я здесь будто какой-то посторонний, случайный. Наблюдатель. Меня могло бы здесь и не быть. И не будет когда-то. Об этом тоже иногда думаешь.

На Обводном, на Лиговке... Бедный, помятый народец со своими беспородными или худопородными собаками. Их тоже надо выгуливать. По дороге заглядывая в урны. Ветер, как судьба, толкает их в спины слегка уже морозным ноябрьским вечером.

Всё это не имеет отношения к литературе… Или очень многое. Почти всё. Эта мимолётная, не оставляющая никаких следов, безвозвратная жизнь вызывает жалость и сочувствие.

Жизнь в С-П. Жизнь, вызывающая лёгкое недоумение.

Переключаешься от сосредоточенности на внутреннем и вдруг видишь этот город, видишь некоторую бестолковость его жизни. Очнёшься от себя и вдруг видишь людей, дома, трамваи, низкое небо...

Вдруг начинаешь всё это разгадывать, о чём-то догадываться. Недоуменно и даже подавленно.

Вечерняя жизнь города, эти дома, зажигающие огни в окнах... Эти невыдающиеся прохожие…

«Та малолетка у ворот арки дома на Разъезжей, к примеру, с измазанными потёкшей тушью подглазьями... Её длинная, тонкая сверхлёгкая сигарета… Как такой накуришься! Эти глубокие затяжки, эти сдвинутые брови, эти пятна возбуждения на бледных щеках…»

Тянешься к блокноту, записываешь.  «Пришпиливаешь»! Нет, скорее «оприходуешь».

Но всё это не имеет отношения к литературе. К литературной вечности. К литературе и к вечности. Это проживаемо без остатка и следа. И некому свидетельствовать! Об этом волнении, об этом возбуждении. О том, какой он, оказывается, «подлец»! И только - глубокие затяжки, почти не оставляющие сигаретного дыма на выдохе.

А ещё десять тысяч лет назад где-то здесь посреди становища людей, одетых в шкуры животных, чуть курился тлеющий костёр. Морозным вечером. Дымок поднимался вверх и растворялся в дрожащем воздухе…

А вот ещё.

«Двойник Бродского! На улице! Но не поэт. Не должен быть поэтом. У него простолицая женщина. Он её оберегает. Он по-школьному ведёт её, взяв за руку. Он не смотрит на встречных. Чтобы они были бы только вдвоём на этих улицах. Разве может поэт  быть так привязан к реальности! Так простодушно, судорожно, психиатрически!»

«Зачем ему лицо молодого Бродского?» - задаёшь себе неумный вопрос.

Автор в бытовой повседневности! Можно и не догадаться! Можно не признать в таком сонно-затрапезном виде. Как не признавала когда-то одна подруга юности. Оставляла за скобками.

Но ведь ничего нет! Сам говоришь! Тем более тогда. Что она могла сказать! Она и сейчас не слишком разговорчива. Приняла к сведению, и всё!

Но вот ездишь к ней. Думаешь что-то изменится? Показываешь что-то новое, свежее... Тогда как и старое вызывало только недоумение. Оскорбительное.

А вот на улице уже первый снег.

Идёшь всего лишь в магазин, а думаешь о «литературной вечности»!

Думаешь о том, что даже после самых невыносимых книг ничего ещё не кончается. Так устроена жизнь, так устроена литература этой жизни.

Всё же это молодое занятие! Оно в полной мере даётся только молодостью. Живучестью молодости. Двужильностью молодости. Иллюзиями молодости!

Как бывает потом - пока неясно. Но вот же - живут! Они, или какие-то другие… Всякие. Разные.

А случались и такие, что не пережили свои невозможные, режущие по живому творения. Отвага ли это? Или, может, безрассудство молодости? Это тоже лучше, полезней не знать. Пока и не знаешь.

А сам? Что сам? А сам не можешь утонуть в словесности. Сопротивляется что-то внутри. Барахтаешься, плывёшь к берегу.

В своё время что-то было написано... Простодушно-авторски. Потом всё стало тормозиться вопросом: «А зачем?» Как так! Вдруг! Приходилось отвечать самому себе на этот вредный вопрос по-разному. Много вариантов ответа. Они дополняют друг друга, и, тем не менее, его задаёшь всякий раз, начиная новую работу. То  решаешь, что всё это для того, чтобы «тащить» этот мир. Куда-то. А то останавливаешься на том, что видишь в писаниях возможность держать оборону, закрываться, прятаться... Но всё это уже не простодушно и окончательно, как в прежние времена, а усложнённо. И можно совсем запутаться в этом.

Нет, не поеду! Что скажешь! Что выдался свободный вечерок? Ввязываясь в фабульное действие! Усугубляя странности!

Не решил ещё.


2.

Поехал.

Эльза открыла дверь. Смотрит настороженно. Будто не узнаёт.

И всего чуть-чуть - разочарованного недоумения.

Это длится несколько секунд.

Эльза опускает глаза и впускает в квартиру мимо себя. Закрывает дверь.

Это уже было. Не сразу вспомнишь – где и когда?

«Чужие окна.
Наброшенный, едва застёгнутый халатик. Кухня. Вечер. В этой незамысловатости сосредоточена вся жизнь. Только это не понимаешь. Пока не увидишь всё это в чужом окне».

Не понимаешь, но на всякий случай консервируешь в словах.

«Тусклый – экономный - свет на кухне. Как в театре теней, движется женский профиль, гремит посуда».

Наша жизнь началась уже давно. В 40-е, 30-е, 20-е, 10-е… И раньше.

«Некоторые окна в доме занавешены, некоторые голые. Те, что освещены и без занавесок, кажутся бесстыдными. В окнах стоят эмалированные кастрюли, глиняные горшки, прикрытые тарелками, банки с солёными огурцами, пивные бутылки с зелёными туберкулёзными шеями, консервные коробки, ожерелья из луковиц, кактусы с обломанными пальцами … и ещё какие-то пыльные растения с бумажными розами». (А. Мариенгоф, «Бритый  человек».)

Но Эльзе ничего такого не говоришь. Для понимания, без моментальной обиды и отнесения всё на свой счёт, нужно долго и сложно вводить её в курс дела. Но теперь за это даже не берёшься. Ушло то время. Всё проходит. Как не бывало.

И это никому не говоришь. И ей ни за что не скажешь. И никто ничего не говорит.

И что говорить!

Вспомнилось вдруг знаменитое: «Есть в близости людей...» Хотя это не совсем наш случай, даже и в прежние времена, всё равно кажется, что этот стих просто и точно описывает «отношения». В любом их состоянии, на любой стадии.

Так что, обо всём можно только догадываться. Точно не знаешь, но предполагаешь, не без оснований, что ничего такого для них, можно сказать, не существует. Или существует, но не так. Есть неясные инстинкты, есть тысячелетний ритуал...

И всё же они улыбаются дающими надежду улыбками… Кому-то. Через плечо. Неудобно оглядываться.

И это снимает все вопросы к мирозданию.

Может быть, ещё одно предназначение литературы - вытаскивать на свет Божий то, что в обычной жизни никто никогда не говорит.

- Что это! – удивляется Эльза, слегка отстраняясь от поцелуя.
- Неконтролируемая нежность, - объясняю я.
- Ну-ну!

И больше ничего не можем из себя выдавить – ни слов, ни каких-то действий.

Посидел и встал, чтобы уйти.

Так же приходил-уходил и раньше. И опять прихожу, ухожу… Будто что-то в ней и в себе проверяю. Из прежнего.

- Ты прячешься? – спрашивает она, не глядя на меня.
- Почему?
- Ну, так... Кажется.

Может быть. Но что она в этом понимает!

Было непривычно слышать что-то подобное от неё. Будто она захотела вдруг понять то, что ей было не очень интересно столько лет.

Нет, надо с ней поспорить. Всё как раз наоборот! Прячусь – выставляя напоказ! Если бы не выставлял, откуда бы она знала, что есть что-то, что можно прятать!

- Ты уходишь? – казалось, что она вот-вот заплачет.

«Ты пришёл? Ты прячешься? Ты уходишь?» Простые вопросы.

Маруся тоже однажды спросила: «Ты уходишь?»

Будто подсказывала, что надо делать.

Можно вот так опять войти в мир прошлого. Вот так пережить его повторяющиеся мотивы.

«Не в силах помочь друг другу», - памятная Эльзина фраза. В ней много скрытого личного смысла. Это у неё такой продукт жизненного опыта.

Постепенно соглашаешься с ней. Даже как-то удивляясь этому факту.

Хотел когда-то её «вставить в книжку». Но странно, или, напротив, не странно, а естественно - не захотелось такой - реальной - Эльзы. Такая как есть – не вставилась.

Придумывал для неё роль в фабульном действии, конечно же, не имевшем с ней ничего общего. Только «по мотивам».

«Что-то подтолкнуло их друг к другу, будто палуба качнулась под ногами, и они в первый раз соприкоснулись  губами.  Потом уже это почти совсем не трудно».

«Прошлое лето было разделено на две половинки. Романтическую, таинственную, первоначальную – первую половину. Месяц, наверное.  Потом… По мере подключения к её жизни ушли лёгкость, безболезненность, необременительность отношений...»

Тут только что-то от неё прежней. На память. Фабульным осколком.

«Тогда она ещё была, как говорят французы, “dans l';ge d'amour"...»

Так зло о ней в прежние времена не посмел бы!

Расправляешься с прежними привязанностями, с прошлыми нежными чувствами? Таким способом! Умеренно пошлым. То, что когда-то было немыслимо, теперь – почти легко.

Вообще-то, сколько её знаю, она всегда хранила тихую, не афишируемую верность своему институтскому другу.

Теперь, наверное, это окончательно грустное зрелище. Если, конечно, что-то вообще продолжается. Эта сторона её жизни всегда была полностью от меня скрыта. Я и не претендовал. Знаю только, что у «друга» - взрослая дочь, но с женой он не живёт. И тем не менее он для Эльзы – только «сердечный друг».

То же что и я? Нет, наверное, более «сердечный».

Придумывал ей «книжную» профессию. Учительница? Может быть. Физика, география… Но никак не литература! Для неё она слишком бессловесна, слишком полагается на понимание без слов. При том, что ей совсем не чужды литературные впечатления, и даже есть пожизненные литературные предпочтения, к которым она относится со священным трепетом. Эльза не любит стихию слов, плохой пловец в словесном море. Только по колено может заходить в воду и убегает от надвигающейся волны.

Думал, о чём же была бы книга с её участием? Может быть, главной темой была бы тема растерянности перед жизнью? Тема растерянных, потерянных,  растерявшихся...

Сколько таких! Эльзы уже свежего поколения! Они испуганно озираются. Куда они попали! Что теперь с ними будет! В этом непонятном, неласковом мире.

Книжные фантазии мои ничем хорошим для «её персонажа» не кончались.

«Город. Не знаю его названия. Знаю, что он на берегу моря, к которому она так рвалась.  Душа отлетела. А что делать со всем остальным?  Глупости! Жизнь ускользнула как-то незаметно. И как только она это поняла, её перестало лихорадить, мотать из стороны в сторону…»

Как-то ничего другого не смог ей предложить. Даже в книжном мире собственного творения!

Впрочем, это так и осталось «фабульным осколком».

Сколько такого уже накоплено! С чем не знаешь, что делать.  Такое, например.

Малопрозовский этюд-фантазия. Представил Эльзу, как если бы вдруг она сделалась бомжом. Почему-то вполне допускаешь такое. При некоторых обстоятельствах. Тут же требуется какая-то отчаянная готовность расплеваться с этим миром. Этого в Эльзе всегда было с избытком.

«Бомж Эльза. Истовая. Во всём. И в сборе бутылок в уличных урнах. Сосредоточенная. Может быть, она составит схему обхода района. И будет делиться добычей с теми, кому не повезло. И будет добиваться справедливости, если какой-нибудь агрессивный коллега будет обижать другого. И пить научится. Потому что так надо “для работы”. И в глаза “чистой” публике будет смотреть с достоинством и вызовом. Будет немым укором. Будет нести свой крест с каменным терпением, неколебимо. Пока всё не кончится как-то само собой».

Такое иногда ощущение, будто виноват перед ней. Перед многими. Всем им я будто что-то остался должен. Не додал. Не постарался. Не хватило душевной энергии.

Эльза… Реальная, а не книжная… Измученное жизнью и самой собой существо. Ощетиненная. На всё. Трудно было принять её такую, пропустить через себя и дать другую – книжную - жизнь. Я не люблю такие книги.

Может быть, надо было заново влюбиться? Это всегда важно.

Но что уж теперь! Когда жизнь почти окончательно осюжечена и вставлена в фабульные  рамки!

Научился у неё закрываться от всех глухой стеной. А может быть, и сам умел. Мы похожи в этом. Не принимать почти ничего от других. И не нуждаться в других. Замыкаться – бывает – в совершенно глупой дикости.

Если бы она писала стихи... Такие, например:

«Добреду, как собака усталая,
На дымочек людского жилья.
Это будет деревня старая.
Это буду в ней старая я…»

Если бы она писала такие стихи, то она была бы Жанной Зыряновой, а не просто Эльзой.

В Питере она часто переезжала с адреса на адрес. Как-то очередным квартирным хозяевам не понравилось то, что у Эльзы много вещей.

Я своеобразно утешал её:

- Все квартиросдаватели одинаковы. Это такая порода людей, которую я не люблю. Они непонятны для меня в принципе. За какие-то несчастные столько-то рублей пускают к себе чужого человека!
– Знаешь что? – неожиданно возмутилась Эльза, - не пошёл бы ты! Если бы все были такими, как ты, где бы я жила!

Нет, конечно, сейчас она стала намного смиренней и мягче. В прежние времена она могла и не так послать. В ранней молодости ей пришлось поработать сварщицей на судостроительном заводе. Так что она умела.

А я ещё иногда позволял себе подсмеиваться над ней!

- Кто тебе придумал такое имя - Эльза? В нём что-то корейское. У нас была в группе Эльза Пак.
- Пошёл ты!

Конечно, она обижалась. Кому понравится такая бесцеремонность!

Но ведь в самом деле! «Эльза Ивановна»! Что её мама с папой думали! Это у Толстого в «Детстве» был учитель Карл Иваныч. Но так он же немец!

Каюсь! Насмешничал. Что-то в Эльзе будто просилось в насмешку.

 «Достоевщина Эльзы» - весело было так определять  это её книжное, отражённое, экзальтированное мироощущение. Ни у кого не встречал такого наивного самопомещения в отражённое, как у неё. Отражённое когда-то кем-то. Не обязательно Ф.М.

Мир героев, доведённых личностью и манерой писаний автора до непрерывного экстаза.

- Возьмёшь иногда баночку остатков от еды...  - рассказывала Эльза, и я чувствовал, как трудно даётся ей каждое слово, будто она признавалась в страшном грехе.

У Эльзы тогда были проблемы с работой по специальности, и она какое-то время работала нянечкой в детском саду. Её психиатрически беспокоила эта баночка, с помощью которой она «объедала» бедных деток!

Мир, в котором деление на диаметральные противоположности доведено до крайности. Унижение - гордость, доброта - злоба, благородство - низость... Весь набор переживаний персонажей Ф.М.

Думаю теперь, что так в какой-то мере проще жить. Легче переживать Петербург. Сложности, тяготы жизни не просто сами по себе, а в какой-то интеллектуальной, окололитературной, черезлитературной игре.

Эта тема - взаимоотношений реальности и литературного вымысла – всегда была интересна.

Эльза и её «баночка с остатками еды»… Мои собственные детские киноощущения с переносом на себя личности киноперсонажей… С кем такого не случалось!

Игра. Сценическая, литературная... Те же многозначительные паузы, выверенность, просчитанность диалога. Театр. Пьесы, состоящие из наборов штампованных фраз. Шагу не сделают, чтобы это не соответствовало когда-то где-то виденному, слышанному, читанному. Иногда буквально.

«Литература и жизнь». Можно было бы придумать такой журнал или газету. Для освещения вопросов взаимоотношения реальности и литературы. Заметки о людях, несколько пришибленных литературой, живущих под наркозом литературных впечатлений. Бывают ведь совсем курьёзные случаи!

И одновременно, если к теме подходить с противоположной стороны, то можно поговорить о том, как постепенно персонажи превращаются для автора чуть ли ни в живых людей. Их так ощущаешь, к ним так относишься. Во всяком случае, со временем начинает казаться, что разница невелика.

Эльза наверняка не согласилась бы с тем, как я всё о ней понимаю.

Может быть, и я не согласился бы с самим собой. Всегда считал, что нельзя быть слишком определённым, заковывать своё понимание в жёсткие рамки суждений. О некоторых вещах вообще яснее и окончательнее какого-то ощущаемого интуитивно предела говорить нельзя.

Во-первых, нельзя полностью доверять своей способности понимания. В-вторых, окончательная и полная ясность возможна и годится только для анатомического театра.

И вообще, для меня предпочтительней скорее уж что-то вроде скольжения по реальности, чем жёсткое понимание. Тут я совсем не схожусь с Эльзой, которая часто не выбирает выражений.

«Обуржуазился!» - так она меня однажды пригвоздила, когда я её сильно разозлил своим «бесхребетным соглашательством».

Имелось в виду: стал сытым, ленивым обывателем, который живёт не высовываясь.

Нужно было всегда соблюдать некоторые правила общения с Эльзой. Нельзя было, например, оправдывать и защищать начальство. «Пузатеньких» - как она выражалась.

Что ей ответишь! Не будешь же объяснять, что у нас разный подход к этому вопросу. А начнёшь объяснять, и, в конце концов, согласишься, что да – и сытый, и не высовываюсь... Не протестую с плакатом на спине против чего-то сильно несправедливого и неправильного - как пришлось однажды Эльзе.

Искусство всюду выявлять несправедливость. Это тенденция в ней. Несправедливость не удивляет её. Она ждёт её. На страже. Только и ждёт. А это неправильно. Это несправедливо.

Конечно, это было уже достаточно давно. Тогда было совсем другое отношение к политической реальности.

А я считал, что автору вредно волноваться от чего-то, не относящегося к писаниям. Это, в самом деле, всегда мешало. Во всяком случае, не помогало. Бестолочь политики, чернуха ТВ, ненависть, любое противостояние…

Ну, и  споры с Эльзой... Я, бывало, неосторожно говорю, что мне что-то нравится в телевизоре, Эльза - что не нравится. И что тут делать! Ведь не нравилось ей почти всё! Ну, и понеслось!  Не знаю, как она, а я всегда потом жалел, что наговорил всякого.  От лишних слов устаёшь.

Иногда и она будто уставала от активного противостояния и пробовала говорить что-то осуждающее, мягко, как бы спокойно. У ненависти тихий, пропадающе тихий голос. Это такое тихое давление. Не столько словами, сколько интонацией, скорбно-умоляющим выражением глаз, паузами, настойчивым  ожиданием одобрительной реакции… Но сути это не меняло.

Я со временем научился уходить от «сложных» тем, которые могли бы закончиться её раздражением.  Тем более всё было достаточно предсказуемо. Сколько её знаю, она никак не может вырваться из однообразия самой себя. Мир для неё однозначен. И можно находиться либо там, либо здесь, либо «за», либо «против».

Это её существование... В броне «безупречности»! Эльза всегда пыталась жить какой-то придуманной для себя, особенной, идеальной жизнью. Вместо того чтобы прожить хоть какую-то.

Она и проживает особенную, ни на что не похожую жизнь. И в то же время это и есть та самая  «хоть какая-то жизнь». Такая, какая получилась!

С ней всегда было трудно, но мы как-то держимся друг друга. Общего больше, чем разного, отталкивающего. Вот и «нашли» друг друга. Два сапога...

«Это человеческое. Только это ужасно», - слышу её голос, её интонации. Эльза в чистом виде!  Её мягкая агрессия. И бессилие что-то изменить.

Есть такая актриса с «чудным характером». Они с Эльзой похожи. Те же мягкость, тихость голоса, будто бы осторожные обороты, как бы извиняющаяся улыбка… И тут же может быть  яд в каждом слове,  жёсткость и та же располовиненность мира.

Она - как робот устаревшей конструкции из детского фильма. В неё когда-то была вложена программа - что-то одномерно морализаторское, жёсткое, затверженно-правильное. Эльза скрипит этой программой до сих пор. И, как робот, не устаёт от самой себя, автоматически реагируя на предусмотренные электрической схемой раздражители. Ничто не может отменить её программу, она всегда готова к выполнению того, что  заложено в ней. Эльза немедленно реагирует на всё подряд – на всякий непорядок. На балующихся детей, на пустую развлекаловку по ТВ, на высказывания чиновников, журналистов... Если что-то  противоречит её политическим, мировоззренческим представлениям, у неё мгновенно срабатывает соответствующий датчик, включается блок, отвечающий за отрицание, презрение, осуждение…

Эльза рассказывала какие-то душераздирающие своей беспросветностью вещи о мире, наполненном монстрами, негодяями, злокозненными масонами... Которые сконцентрировались почему-то в её проектной конторе. И она никого не прощает!

«Прощать – значит становиться такими же, как они».

Это Эльза! У неё мнение. Мнение - как мания!

Впрочем, всё это уже в прошлом -  и те разговоры, и те споры. Мы теперь оба знаем, о чём можно говорить, а о чём нежелательно. Да и в последние годы как-то отдалились. В том числе территориально. Я перестал на себе испытывать давление её напряжённейшей жизни.

Я могу навестить её при случае, всегда неожиданно, всегда врасплох, так что она не знает радоваться ей или раздражаться. Но в основном мы теперь больше по телефону общаемся. Общими фразами, не вдаваясь…

И, слава Богу, стали сходиться по основным вопросам миропонимания и политики. Подровнялись. Она смягчилась, я сделался радикальней… Короче - «Крым наш!»

И теперь всё прошлое вызывает больше умиления, чем сожаления или чего-то ещё.

Я боюсь посвящать её в свои семейные дела.

А ведь начиналось всё с благословения Эльзы! Как же теперь ей обо всём сказать!

И не говорю. А она тоже что-то не договаривает. Своё. Так и живём. Поверхностно.

Она и раньше никогда не пускалась в откровенности. И всегда оставались вопросы. Но их я даже никогда не пробовал задавать. Такая вот окончательная выстроенность отношений. Обоюдная. Не предполагающая откровенностей на определённые темы. И на чём только держится столько лет наше знакомство!

Хотя, если прикинуть, то это совсем обычное дело. И только иногда поражающее странностью. Никто в жизни  не проговаривает всё до последней точки!

Как это обычно бывает в сериалах или в романах Ф.М.!

Может быть, стремление сохранить что-то в тайне - это часть «религиозного подхода» к миру? Подгонка реальности под нужный ответ! Что-то прячут и думают, что мир делается лучше. Решают что-то держать в тайне и держат. Легко. Что-то пожизненно остаётся абсолютно непрояснённым даже между близкими людьми. Как отрезано. Абсолютно непроницаемые тайны. Окончательные и бесповоротные.

А то вдруг покажется, будто жизнь уже прошла! Ни с того ни с сего! Или приснится! Это по ощущениям ещё ужасней, чем рассуждения на эту тему средь белого дня.

И прошла ведь! И ничего не сказано! Даже о чём-то важном! И не тайном вовсе! Может быть, поэтому приезжаю к Эльзе. Что-то надо ей сказать. Но увидев её, понимаю, что ничего не смогу объяснить.  Ни в своей жизни, ни, тем более, в писаниях.

И это всеобщее молчание всех как бы устраивает! Во всяком случае, никто не жалуется. Наверное потому, что глупо. Жаловаться на такое.

Эльзино. Бесплодное. Пустоцветное, можно сказать... Жестоко её в этом упрекать. Я и не упрекаю. Но вижу какие-то жуткие закономерности, от которых становится тоскливо. Будто это и меня касается.

До сих пор иногда, в чувствительные моменты, хочется подобрать ей музыку. Для жалости. Из чувствительной классики, конечно. Там можно найти такие интонации... Будто душелечебные. Эквивалентом полузабытых более эмоциональных отношений. Ведь музыка - это как обнять!

Всегда пытался объяснять разным женщинам, близким или совсем случайным, что-то с помощью музыки. Пытался настраивать их на одну волну с собой.  Чтобы до них дошло, что; это за инструмент понимания! И слова не нужны! Как раз то, что подходит Эльзе!

Теперь это кажется забавным.

«- Элегия.
- Масне?»

Что-то вроде этого. И не только.

Умолить музыкой! Время! Эту так и не поддавшуюся пониманию жизнь! 

А вдруг это - главное объяснение! Многому!


3.

Можно начинать с любого места, с любой строчки. Раскачку. Образ за образом, мысль за мыслью... Можно, но не начинаешь.

«Новой работой» занимаешься уже страшно подумать – сколько лет! Без особого энтузиазма и самопожертвования. Копошение, а не писание. Медленно. По шажку. Пробираешься по «НР».

«НР» – рабочее, предварительное название, которое давно соблазняло. Хорошо смотрелось бы на обложке! Стрёмно.

С одним настроением, с одними преобладающим пониманием – отрешённостью. Из этого не вывести положительного баланса мироощущения. Не из чего. Жизненный тупик неизбежно повторяется в авторском.

Это трудно. Запустить себя снова в ограниченно понимаемую жизнь. Конечно, лучше на бережку. Ни у кого не может быть никаких претензий, и самому спокойно!

Никакого оптимизма по поводу новой работы  не испытываешь. Унылые соображения посещают чаще, чем что-то умеренно-радостное.

Время не прибавляет уверенности и энтузиазма на жизненном и авторском поприще. И даже, похоже, подрастерял такую уверенность в сравнении с тем, что было. Её нет в реальной жизни, откуда взяться в книжной!

Всё же как-то продолжаешься. Со скрипом, с оговорками, с постоянными сомнениями...

Время от времени всё это словесное баловство, кажется, совершенно теряет смысл. Отвращение к авторским занятиям  обволакивает, как паутина. Так бывает, когда видишь, что, несмотря на все усилия, всё равно что-то важное не понимаешь. Пользуешься словами и не понимаешь!

«Надо не уставать от этого мира! – наставляешь сам себя, уговариваешь потерпеть ещё. И деваться некуда – надо на что-то надеяться.

Знаешь примеры экзистенциального, вдохновенного отношения к жизненной практике. Конечно, и они кончаются разочарованием. Человек устаёт от вдохновения.

Это  продолжаешь заочный и необъявленный спор с Эльзой.

 «И ещё нельзя раздражаться! Прости, Господи!»

Много чего ещё требуется для работы! Всенепременно!

«И можно понимать всё по частям, - будто успокаиваешь себя, - не стремясь втиснуть все оттенки понимания в один текст».

Особые сложности всегда испытываешь с изобретением фабулы. Не даётся виртуозное обращение с реальностью. Не хватает  «артистизма». Не умеешь притворяться уж в высшей мере.

Фабульные описания, фабульные разговоры, фабульные сложности...

Это сродни поварскому искусству.

Легкие выдумки. В отличие от тяжёлых. Тяжеловесных… Натужные выдумки. Изощрённые. Специальные. Чудовищные. Безвкусные. Старательные. Художественные. Изобретательные. Вдохновенные. Неуклюжие. Нахальные. Беззастенчивые. Безобразные. Бессовестные. Безбожные. Идиотские. Убогие. Оригинальные. Удачные. Остроумные. Тупоумные. Нелепые…

Шизоглубина высказывания. Почему-то хочется объяснить мир одной мыслью. Она зудит где-то на периферии сознания как надоедливый комар, но его не схватить, не прихлопнуть. Такое вот беспокойное ощущение.

«Фабулизация» и «бытовизм» во спасение. Почувствовать хоть какую-то почву под ногами. Хоть искусственную, наносную,  заимствованную…

Изобретение фабульных ходов. Пробуешь протаскивать в «полотно» в переработанном виде какие-то реальные обстоятельства, которые напрямую нельзя запускать в текст.

В результате - мир, которого нет в природе. Нет таких людей, таких отношений, таких проблем…

А что есть? Интонация. Её пытаешься нащупать, угадать, ухватиться за неё. Интонация - как гармоническая составляющая текста. Если так можно выразиться.

Прикидываешь, годится та или иная интонация для того или для иного. Проза начинается с интонации. Как стихи с ритма. Надо услышать свой голос с нужной интонацией в этом тексте.

Поиск вмещающей, всеохватной интонации. Вместо чего-то вещественного, материального, объективно существующего – поиски интонации. И это кажется самым важным. Это направление литературных поисков кажется чуть ли не открытием. Вместо субъективного, всегда ограниченного, конечного выбора «объектов» - нечто, что скрепляет невидимыми силовыми полями весь сущий мир. Ненужность выбора – отрицающего через ограничение, предпочтение... Фиксирующее то изменчивое, временное, живущее своей жизнью  сиюминутное. Всё, в конце концов, сводится к интерпретации. Ничего нового не прибавляется, а просто вытягивается из наличного, существующего.

Найти и затвердить онтологически верную интонацию. Звучит как лозунг. Но это то, что можно сказать в дополнение к уже сказанному. Интонация сшивает, оправдывает любую информацию об этом мире. Мир ни хорош и ни плох. Мир не нуждается в нашей оценке. Мир можно пропеть. Проинтонировать. Такой музыкальный подход наиболее верен, так как он берет мир в его цельности, не разлагая анализом…

Какой-то старый фильм. Про секретаря райкома, которого играл Зайденберг. 70-е.

Совершеннейшие выдумки в изображении людей, отношений, проблем! Под заказ, должно быть, но с творческим, искренним подходом. Будут ли доверять этому зрелищу те, кто не знает ничего о тех временах?

Всё спасает интонация! Внушающая доверие интонация. Её выверенность. И вот перед нами интонационно оправданный мир. Мир, выметенный интонацией. С подходящей интонацией можно протащить всё что угодно. Интонация – это своего рода инструмент оправдания фабульной истории.

С той же степенью достоверности можно снять фильм о инопланетянах, вампирах или эльфах. Подобные истории без устали плодят голливудские сапожники. И надо ли так уж серьёзно думать о душевыматывающей реальности, о её подлинных проблемах? Может быть, лучше, полезней для здоровья - о чём-то лёгком, не требующем от автора какой-то сверхответственной напряжённости? Немедленной!

Подозреваешь, что так и надо, так более профессиональнее, так здоровее и пр. Но всё же это кажется какой-то напрасной потерей времени, и даже мысль об этом порождает дикое, ничем не перекрываемое беспокойство. До отчаяния!  Будто отрываешься от самого себя. Теряешь себя.

Есть реальность, есть живые люди в живой жизни, а есть литературная интерпретация всего этого. Иногда то и другое сталкиваются лоб в лоб. И, конечно, в столкновении страдает только словесность.

И какими жалкими представляются иногда фабульные выдумки на фоне живой, подлинной реальности! Она перебивает интерес и уважение к литературному баловству. Пусть только на непродолжительное время.

Та виденная на днях подыхающая у стены дома молодая собака, сбитая автомобилем... У неё дёргалась лапа, она судорожно дышала. И морда её бестолковая, с мутными глазами... От этого её ещё жальче было.

Такое случалось раньше. И при других обстоятельствах. Это обычно заставало врасплох. Вся литература вдруг – как испарится. Бесследно. Ничего нет. «Какие могут быть беллетристические выдумки!»  Делается даже странно. Будто нет и понятия.

Потом постепенно всё, конечно, возвращается. Но это ощущение холодного дыхания ничем не прикрытой реальности, от которой тебя обычно прикрывает литература или музыка, долго помнится.

Иногда думаешь о том, что хорошо бы совсем ничего не выдумывать, а набирать  тексты только из чего-то абсолютно достоверно подлинного! Взятого прямо с улицы. Так заманчиво, так просто! Не думать о фабулостроении, композиции, оправданности поведения персонажей... Просто размещай да размещай! Сиюминутное.

Рассказывать о всяких запутанных жизненных обстоятельствах с помощью «сиюминутного». Уяснил что-то и тут же нашёл способ сказать об этом прямо посреди текущего опуса. Они на то и пишутся, чтобы в них помещать важные вещи! И если для чего-то не находится места в «полотне», то его будто и совсем нет.

И всё же не можешь не сознавать, что простота эта иллюзорная.

Эта теория «сиюминутного»... Не всё так просто. Ведь речь идёт о понимании. Оно не может появиться вдруг. Понимание даётся, пусть и с помощью чего-то сиюминутного, в результате долгой напряжённой работы. Понимание может накапливаться, формироваться, проявляться...

В любом случае необходимо доверять своему пониманию. Пониманию того, с чем ты сталкиваешься и что ты называешь «достоверно подлинным». Правильней говорить о достоверном понимании. Тогда оно - как ключ от этого мира.

Вот именно! При всём множестве разговоров о новой работе по-прежнему чувствуешь себя как перед закрытой дверью. Этакая жизнь на пороге.

Можно и не выходить. И только воображать, какой он – тот большой  мир за порогом.

Какой он?

Тихий, неяркий мир… Представляешь... Мир сплошных буден. Как у природы, у солнца, луны не может быть ничего, кроме обыкновенности буден. Выходные что ли!

«Мир, может быть, похожий на колючие, жёсткие, графичные квартеты Д.Ш.», - сходу начинаешь простодушно влезать в то, за что могут легко по голове настучать.

Тут ещё один стих можно вспомнить. Подходящий. «Подслушать у музыки что-то...»

Но ведь так и есть. Похоже. Сумрачный, неласковый  С-П, откуда родом эта музыка. Это внутренний сумрак. Всепроникающий, всё пропитывающий собой.

Ничто не должно отвлекать от слегка мрачноватой сосредоточенности.

И почти не отвлекаешься.

Написанное... О нём думаешь, как о «втором» прошлом. О нём вспоминаешь так же подробно, как о чем-то реально пережитом. «Фантазмы»! Так, кажется, назвал что-то подобное лектор из какой-то ТВ-программы по «Культуре».

«Это Егоров жил на Садовой», - всякий раз вспоминаешь проходя.

Отношение к персонажам - как к просто знакомым, которые когда-то жили в городе, и, может быть, ещё и сейчас в нём живущим. С этими знакомыми просто давно не пересекался. Они тебя не помнят. Может быть даже, не узнаю;т при встрече.

– Володя!
– Вы меня знаете?
– Конечно.
– Ну и кто я по-вашему?
– Как кто! Вова Горохов. Кто ж ещё!
– Ну-ну.

Автор, живущий в мире своих персонажей больше и полнее, чем в реальном мире.

Это даже удобно. Запасная реальность – как-никак!

Но здесь можно сделаться совсем уж странным. Страннее, чем даже сейчас.

Есть на примете фабульные выдумки, вообще отвязанные от реальности. С той же идеей «запасной реальности».

Прошлое. Не можешь не думать о нём. Оно будто никуда не ушло! Оно за стеной в соседней комнате, откуда доносятся невнятные голоса! Всё живо и все живы. Картинки из прошлого - перед глазами в твоём воображении. И кажется невероятным, что никак не исхитриться и не вернуться туда. В эту «соседнюю комнату».

А если добавить немного ненаучной фантастики! В выдумки. И вот - пожалуйста! Возвращение, мгновенное и лёгкое, в прошлое. В то прошлое, но с нынешним сознанием. Или просто в качестве наблюдателя. Пожить в прошлом. Испить прошлое. Вдохнуть, судорожно, взволнованной грудью воздух прошлого...

Довольно популярная киносказка. Только её используют не так, как надо.

Даст ли книга о чём-то подобном то предполагаемое удовлетворение от обретённого прошлого? Вряд ли! Разве что на короткое время – пока это будет писаться. А потом? Скорее всего только измучаешься не в силах дотянуться до того желанного, утоляющего жажду источника.

Конечно, за такое и браться не стоит! Что-то попроще. Не так изощрённо!
 
Подразниваешь себя самым элементарным, что только может быть по части изобретения фабулы, – описанием авторской работы, как она есть. Вот и к названию, к его эксцентричности, уже как-то привыкаешь.  «НР» - так просто! Представляешь себе длинное, почти бесконечное путешествие. Полнота охвата – какая угодно. Только не ленись! Ничего лишнего и  ничего отложенного на потом. Всё может сразу идти в дело…

Вот просто сию же минуту, пока не передумал, решить, что так оно уже и получается! Занести в протокол! Чтобы уже не переживать в этом смысле.

Что-то пишешь. Отвлекаясь от того, что литература в прежнем качестве, как нечто сверхнужное цивилизации, освящающее жизнь человеческого сообщества, воздействующее на неё, оказывающее влияние на выработку жизненно важных  решений и т.д. – закончилась!

Нужно бы, конечно, разобраться, почему так произошло? Грозит ли это человечеству какими-то катастрофическими последствиями или нет ничего страшного, и меняются только формы познания этого мира? Исчерпанными оказываются схоластическо-литературные формы, им на смену приходят какие-то более действенные, более эффективные способы  обретения понимания.

Но остался человек пишущий. Куда ж ему деться! Литература ли это в прежнем смысле? Или что-то только литературоподобное, литературообразное? Свидетельства, оставляемые пишущим человеком. О своей жизни, о жизни людей... Свидетельства того, что эта жизнь была.

Можно ли претендовать на что-то большее? Сомнительно.

«Война и мир», «Тихий Дон», «Идиот», «Волшебная гора»... Что-то ещё... «Жизнь Арсеньева», «Трава забвения», «Снежная страна»... -  начинаешь  перебирать. Всё это - к примеру, сильно не задумываясь - по личным предпочтениям из довольно обширного перечня самого значимого.

Это, в общем-то,  какое-то несколько смешное «кладоискательство» в литературе!

Чуть не забыл о Библии!

И всё это уже написано однажды! И теперь этот пласт человеческой культуры отделился от дальнейшей истории человечества. Пропасть между ним и сегодняшним днём заполняется временем. И не представить теперь, что это можно как-то изменить, исправить, даже дополнить... Как? Зачем?

Разве что в другой какой-нибудь жизни. Всего человечества.

И тем не менее, некое  продолжение как бы литературной работы имеет место быть. Работа в поисках понимания. Может быть, сугубо личного понимания. Субъективного, а не научно оправданного, общезначимого! Пускай! В этом, пожалуй, главный ответ на вопрос «Зачем?» Так для себя решаешь. Что ж ещё может быть! Главнее.

И при этом - никакой механической заведённости в писаниях, когда подчиняешься жёсткому плану выпуска продукции! Как это было, например, с Фёдором Михайловичем. Слава Богу, избавлен от такой участи.  Конечно, и «внешнелитературный» результат соответствующий. Но что не моё, то не моё. И даже не можешь представить, как было бы по-другому.

Такие вот запутанные, усложнённые  отношения с писаниями.

Может быть, «НР» должна быть об этом?

То считается, что литература кончилась, то даётся ей какой-то шанс. Будто остаётся надежда. На апелляцию в более высокой инстанции.



4.

Вечером, в темноте - возвращение домой. Я смотрю вверх на окна на последнем этаже, пока не зайду в арку или пока не споткнусь. Моя парадная - во втором дворе.

Каменный город. Как коралловые рифы. И в этих окаменелостях прячется жизнь. Очагами.

«Что за странное существование!» – можно поразиться, если увидеть это вдруг посторонними глазами. Эта втиснутость в тесные каменные дворы, в слепые и глухие норы… Услышать эти голоса, уловить эти мысли, эти рассуждения, эти жалобы…

«Прощайте, мой ангельчик!  Расписался  я вам чуть не на двух листах, а на службу давно  пора.  Целую  ваши  пальчики, маточка…»

Летом обращал внимание только на облупленность стен, а сейчас стал замечать окна. То в одной комнате горит свет, то в другой, а то и во всех четырёх квартирных окнах на последнем этаже. Моя комната - в квартире как раз под ними.

На лестнице парадной почти всегда полутемно, а на их предчердачной площадке совсем нет света.

Ещё не привык за эти восемь… да, восемь месяцев. Не проходит чувство странности, оттого что этот дом, эта парадная, эта лестница, эта старая дверь, обитая дерматином, имеют ко мне какое-то отношение.

Иногда сталкиваюсь с соседями у почтового ящика. Невнятно здороваемся: «свои или чужие?»

А их увидел не так давно в очереди. Пристроился сзади через три человека. Незаметно. Её зовут Настей. Мама отходила куда-то, а когда возвратилась, окликнула её Настей.

Её мама меня знает, всегда смотрит с любопытством. А Настя не замечает и не запоминает.

Иногда прислушиваюсь к звукам над головой. Слышен стук каблуков, когда не разуваясь ходят по квартире, или как двигают что-то из мебели. Днём в выходные или непоздним телевизионным вечером иногда доносятся звуки фортепиано. Ну, конечно же, никак не в тишине и темноте ночи! Они добропорядочны и не позволяют себе ничего антисоседского.

Чаще всего - холодноватая, классическая бетховенская ясность. Или что-то из Баха. Ничего виртуозного, всё спокойно, вдумчиво, заученно. Из программы ДМШ.

В первый раз услышал фортепиано с улицы, проходя под окнами, только вселившись в этот дом. И по первому впечатлению сразу же записал: «Сумрак на последнем этаже. В этом сумраке, в обветшалой, нищей квартире слышно тихое поскрипывание Гайдна». Записал и даже не предполагал, что это мои ближайшие соседи музицируют.

Это так – к слову. О том, как безответственные авторские домыслы могут вдруг оказаться поразительно близкими к действительности. И о том, как надо быть в этом смысле осторожным. Впрочем, я никому не навредил своей записью. Кто её может увидеть и, тем более, связать с моими соседями! Может быть, эта запись пригодится для другого случая. Ничего из живых впечатлений бытия  не должно пропадать в нашем деле.

Кто из них играет? Настя?

Можно ещё годы гадать… А куда торопиться! Иногда кажется, что уже как бы и некуда.

Припухшие семитские веки, чуть вьющиеся тёмные  волосы… Что-то слегка еврейское, или слегка армянское. При том, что  в маме этого почти совсем нет.

Они непростые, но бедные. Они покупают что-то дешёвое и в небольших количествах.

«Зато они живут в Петербурге! И всегда жили. У них были родственники. Они мельчали, вырождались… Как и их квартиры… Период полураспада. Лет сорок. Теперь у них две комнаты. Одна комната побольше – в два окна, другая поменьше. Там живёт Настёха. Она кашляет. И шмыгает носом. Но сейчас сессия и особенно болеть некогда. Остаточные явления…»

Про квартиру было легко присочинить – они живут прямо надо мной.

Это не домысливание, это, скорее, дочувствывание. Два человека, о которых мы можем знать не более того, что мы можем вообще знать о других людях. И из этого незнания, из этого полузнания, из этого почти «ничего» вдруг появляется ощущение, что ты всё про них уже понимаешь, в одно мгновение прокручиваешь в сознании всё их прошлое и настоящее.

«И дальше про то, что надо почувствовать себя amoureuх...» – это из чего-то предыдущего: из писаний или из жизни.

Про «amoureuх» - это, конечно, одно сплошное полуутраченное, ископаемое прошлое. Сам не заметил, как привык  обходиться без этого. 

Я гремлю ключами и вхожу в тёмную прихожую. Прислушиваюсь к мраку и теплу. Даже запахи ещё пока неродные.

И надо привыкать. И надо окончательно решиться-таки на «другую жизнь». Только и всего. Решиться быть соседом, знакомым самого себя, как бы заново поселиться в этом городе, что-то по-новому понимать в жизни этого города.

Сознаёшь, что это игра, но этой игре отдаёшь столько себя, что с этой игрой начинаешь считаться больше, чем с реальностью. Втягиваешься в неё.

Это равно годится и для литературы, и для службы. Одни и те же психические явления: вовлекаются во что-то и начинают придавать своим занятиям жизненно важное значение. Нервничают, раздражаются, злятся... Отсюда - литературные войны, без которых не обходится внешнелитературная жизнь. А уж на производстве, на службе, когда речь идёт о борьбе за жизненные блага, - тут сам Бог велел. Хотя у творческих работников тоже своего рода производство, и они тоже кушать хотят.

Набрасывание фабульного рисунка. На это нужна определённая решимость. Не решаешься кроить по живому. Эти не рождённые пока персонажи ничем ещё не заслужили свои несчастья, коими они легкомысленно награждаются одним росчерком пера жестокого автора.

Г.Б. даёт не так много понимания. Этот недостаток понимания вызывает беспокойство. Странно всё же. По всем приметам имеется место, в котором должно быть понимание, но его там почему-то не находишь. Схема выходов есть, но самих выходов, указанных на схеме, нет.

Другая жизнь? Как это, собственно? И начинаешь прикидывать… «Свободная от «кандальности» жизнь… Новая работа...» Нет, правильнее: «новая служба». Так как у словосочетания «новая работа» есть ещё и дополнительный, авторский, смысл:  «НР».

Пишешь что-то. Может быть, это и есть уже «НР»? И можно вообразить её, хотя бы кусками. Абзацами. Лепишь, как ласточка гнездо? Кусочками. Не почувствовал ещё, как это должно быть в окончательном виде.

Думаешь о новой работе поверх всего, «сквозь» всё. Примериваешь к ней всё. И не идёт она как следует только потому, что сквозь многое о ней думаешь. Не пробиться. Споришь сам с собой, сам себе что-то объясняешь, подгоняешь или тормозишь... Накапливаешь впрок интонации, мотивы, слова, имена, обстоятельства… Но большая часть накопленного так и остаётся не использованной.

Все труднее обретать уверенность в том, что делаешь. Не хватает той знаменитой «энергии заблуждения» - «молодой энергии заблуждения».

Связь этих вещей, собранных в одну фразу: «молодой», «энергия», «заблуждение»... «Энергия» равно относится и к «молодости» и «заблуждениям». Всё это взаимоподпитывается.

Иллюзии уже не те. Более худосочные. Вот именно! – только зажмурившись!

Всегда как-то привязываешь работу и сиюминутное понимание. Если нет прорывов в понимании – пусть и мнимых, иллюзорных - то и работа не идёт. Не можешь обманывать почтенную читательскую публику – писать из неверия, из отчаяния, из непонимания...

Мир, в котором всё как бы уже предусмотрено. И на всё дан более-менее приемлемый, «не отрицательный» ответ. Такой небезвыходный мир!

И надо только найти каждой вещи своё место. Толстовская задача. А может быть, шизофреническая. Толстовско-шизофреническая! Но в первом приближении так это и должно быть. Мир должен показаться литературоразрешимой задачей.

В это надо верить! И тогда уж – каждому по вере его!

И никаких тоскливых шатаний и меланхолий! «Настоятельно рекомендуется».

«Другая жизнь» – жизнь другим настроением. В этом отличие. Не тянуть однообразие мироощущений из прежней работы  новую.

Ну, вот. Всё себе рассказал. Что дальше?

Начнёшь представлять эту другую жизнь… В подробностях или общё. По-разному. Погружаешься в это.

Зафиксированные воспоминания о другой жизни.

«И вот “Другая жизнь”. Потому что всё кончается. Как лес. Не в Сибири, конечно. Выходишь из всего и всякого. Даже не можешь ещё понять – надоело всё или нет. Просто вышел и понимаешь, что обратно уже не попасть. Надо дойти по пустому месту в тот видимый вдалеке новый лес или перелесок. Лес всё реже, кончается он всё быстрее. И, наконец, выходишь из всего. Ты один, пустота… Тебя отпустил тот пройденный тобой мир со всеми его счастливыми и несчастливыми моментами. Все отдаляется. И ничего с этим нельзя поделать. Всё только раз. Единожды. И ничего из пройденного не взять с собой. Оглядываешься назад. И тебе будто смотрят вслед. Пока ты не скроешься в другой жизни. Где тебя не знают».

А если бы и знали! Теперь меня не узнаю;т в «большом» Городе. Сменил автобусный маршрут, улицу, чуть ли ни социальный статус, не говоря уже о внешности. Время - как-никак. Кого хочешь превратит в неузнаваемого.

Это бывает. Встретился же старый знакомый - некто Молчанов. С красным, припухшим лицом. Трамвайный контролёр. Ну, с молчановыми такое случается. Хотя это такое дело... Надо только решиться на первый шаг. Сначала и не думаешь, что такое возможно… Не замечаешь едва уловимые перемены.

Подходишь к самой границе переносимости фабульных выдумок. В поисках нужной интонации. Годящейся для совсем другой жизни. Сейчас это нужно. И сейчас только стало возможным.

Мне важно, чтобы никто не знал, где и когда. Нет, меня и не должно быть. Это не я. Живу новой жизнью. На ступеньку ниже. Ближе к заплёванному щербатому асфальту.

Попробовать и такое. Пожить в этом городе с чёрного хода, дико, никому, ничем… Неузнанно и почти незаконно.

Это как переехать из Л. в С-П. И жить в предполагаемых фабульных обстоятельствах. 

Нашёл-таки подходящую службу. В одном учреждении. Это настолько простенько, что я с удовольствием могу не вспоминать, что я там делаю. Вышел за порог и забыл. 

Может быть даже, это не очень хорошо. Для работы нужна некоторая напряжённость существования. Такое специфическое, годящееся, может быть, только для меня условие. А иначе ничего не получается. Это как сплошное «выспанное» воскресенье.

Хотя жизнь и не облегчить по своему хотению. Всегда находится что-то, что даёт почувствовать нешуточность этого мира. Не одно, так другое.

А что сейчас? Что-то плохо формулируемое. Оказывается, эта «другая», упростившаяся, казалось по задумке, облегчённая, необременённая жизнь не снимает старых страхов, опасений, прежних довольно мрачных мыслей. Разве что произошло «обновление и перезагрузка системы».

И для этой новой «другой» жизни, которой живёшь, уже опять находится ещё одна, следующая «другая» жизнь, отзывающаяся во мне теми же беспокойными чувствами. Иногда они берут в тиски при взгляде на чужие окна. На последнем этаже. Эта темнота комнат в проёмах открытых окон или балконных дверей. Она прячет в себе чужую, неизвестную жизнь других людей. Их истории, их отношения, мысли, чувства… И они будто какие-то другие, не похожие на тех, с кем живёшь в повседневности. Иллюзия другой интересной,  красивой, разумной, доброй жизни.

То-то и оно! «Другая жизнь» – понятие только отчасти связанное с какими-то переменами в жизни автора. Или персонажа-автора. В большей степени «другая жизнь» – это то, что грезится за  чужими окнами.

Эти «черные дыры» другой жизни... Эта озабоченность «другой» жизнью... Она долго спала, дремала и вдруг как проснулась. Стал вырисоваться этот «другой» мир. Его можно уже видеть. В сумеречном свете.

Его будто вспоминаешь. С некоторым беспокойством. Непонятно, что важнее, что реальнее – тот сумеречный мир или этот будничный, весомо-зримый.

Дверь в другую жизнь дёрнулась, заскрипела и приоткрылась, будто приглашая воспользоваться собой.

«Вернуться в этот город. Это было необходимо. Больше деться некуда. Должно быть какое-то движение. Куда-то движение. Надо было прийти в этот город. Приползти. Скромно, униженно, незаметно, потерянно. Надев солнцезащитные очки. Со всем заранее согласившись». 

Если немного усилить, если сгустить краски, если всё несколько преувеличить...

«Квартира в Раскольниковом доме на Раскольниковой улице с раскольниковыми обитателями».

Условно говоря.

И во времена ФМ фабульные выдумки легко размещались в СП. Для провинциальных городов нужно было как-то исхитряться, прятаться за буквы: «в городе Н…», «Б-кой губернии…»  А СП легко всё проглатывал. Не морщась. В нём всё могло быть, и всё всегда было. Никто даже не подумает перепроверять авторские выдумки.

Это что, «постмодернистское» предупреждение? И сейчас начнутся вольные фабульные выдумки?

Противно решать бытовые вопросы персонажей. Устраивать, пристраивать, улучшать... «Приличные» литературные герои должны хоть где-то жить, не могут ночевать в подвалах и питаться с помойки. Литература, если и опускается иногда на самое дно жизни, то очень ненадолго и для решения локальных, чаще всего нелитературных задач. Ничего с этим не поделать. Belles lettres должна внушать оптимизм или хотя бы не укапывать своих героев ни с того ни с сего. Они должны где-то жить, зарабатывать на пропитание, чтобы иметь досуг и силы для умных разговоров, высоких чувств, глубоких мыслей…

Нужно выходить на граничные условия авторского изделия. Реалистического покроя, конечно! Нужно решать квартирные и прочие вопросы! И не так, как это делал, например, товарищ Воланд!

Нужно! Но противно.

В этом смысле легче попасть в струю старых фабульных выдумок, чем изобретать новые. Кого-то это не смущает, а тут ломай голову!

В общем, старый рецепт: «приехать и пожить».

Или вернуться. Из книжной командировки. Обрести, пусть минимальную, определённость. По преодолении фабульных сложностей.

Появился повод сбежать от потерянности уже прожитого. Жизнь всегда, и всех, и по-всякому, поворачивает. Так стоит ли удивляться! Самому себе. Приползти, прокрасться… Или просто переехать в другой район.

«Пусть и только в своём воображении».

К чему это замечание! Всё норовишь разрушить фабульную картину, посеять сомнения в достоверности изображаемого. Хорошо ли это? И так всё не очень срастается, а если постоянно разоблачать фабульные иллюзии! И в сомнениях, и в неопределённости тоже меру надо знать!

Виноват.

«Часто виноват, почти всегда не прав», - формула в духе «Круга чтения» Л.Н.. На ней душеполезно себя проверять и править. Даже и просто на всякий случай.

«Им нужно было обрубить все концы, все ниточки. Все до одной. Они и вытащили обратно в город. Чтобы исчезнуть вчистую из этой, как они считали, смутновременной страны. Обрезать ниточки. Я почему-то казался им такой ниточкой. Да и не ниточка, а верёвочка, канат! Что же, все имеют право на другую жизнь».

Такой бывает фабульно необходимая выдумка. А заграница – это было настолько в духе времени! И в то же время, это – старый литературно-фабульный приём…

«А как там было на самом деле и было ли вообще – неважно».

Опять! Опять вводишь в сомнения!

Это скольжение по реальности... Зависание между тем, что есть на самом деле, и вымыслом.

«Всё произошло достаточно быстро и почти без моего сознательного участия. Так что я не освоил эту сторону жизни. Подпись здесь, подпись там… Повинно. Как в протоколе.

Уехали.  Даже тёща прослезилась от страха и удивления. Они захотели расстаться по-доброму.

“Такой человек. Что с него возьмёшь!”

Они все смотрели на меня с жалостью. Так это и запомнилось. Я ушёл из их жизни. Но по их лицам видно было, как они до самой последней секунды боялись, что это окажется каким-то обманом. Даже Юля выглядела испуганно. Я дёрнулся что-то сказать, но зацепил полой пальто что-то на тумбочке в прихожей, это что-то брякнуло и покатилось, и я, в последний раз глянув в их сторону, выскочил вон.

И вот я опять в небольшой комнате коммунальной квартиры на пятом этаже шестиэтажного флигеля во втором дворе от улицы. Живу один. Сосед служит командиром пограничного катера на Тихом океане. В это лето он даже в отпуск не приезжал».

На этом жизненном этапе фабульные сложности как бы кончились. В какой-то мере. Достаточной, чтобы, если не забыть, то отвлечься от них.

«Теперь всё. Другая жизнь. Жизнь в другом измерении. Как бы. Теперь сюда буду возвращаться вечерами. Во второй двор, окнами – в первый. Сосед-военмор сказал, что летом ближе к вечеру в окна заглядывает солнце. Пробегает по комнатам и кухне».

Уже само обдумывание этой другой жизни предполагает обновление понимания, чуть ли ни обретение его заново.

Нужного понимания всегда не хватает в привычной жизни с её автоматизмом.

Другая жизнь – для героя, жизнь в другом измерении – для автора. А по существу одно и то же. По содержанию. Предполагаемому.

Сжиться с этим новым поворотом спрятанности, о которой в прошлой жизни можно было только мечтать. Привыкать к этой вновь обретённой, может быть, очень неосторожно и даже по глупости, пустоте вокруг. Смотреть на всё удивлёнными  глазами. И наполнять «пустоту» чем-то новым – тем, чего прежде никогда не было. Топтаться по его улицам. И всё понимать уже из другой жизни.

Раньше не мог вообразить город, в котором могли бы жить те, кого по привычке тащу за собой.  Где бы они могли выживать? «Уж никак не Питер!» - казалось. Город подчиняет себе, преображает до неузнаваемости тех, кто попадает сюда.

А ещё надо стать знакомым других людей! Набрать новую «фабульную команду». Как в сериале!

В голове слишком много незамысловатых фабульных выдумок. Но на них ещё надо решиться.

Это никак до конца не продумать. Должно быть что-то другое и как бы и не совсем. Чтобы было неузнаваемо и, в то же время, без запинки считывалось из текущей реальности.

Этакая задачка всегда, впрочем, стоит: «Поймать реальность в выдумку».

Чем всё это должно кончиться? Об этом тоже надо подумать заранее. Хотя и не угадаешь, если начнётся что-то фабульное, а не одни только пустяки разговоров.

Ага! Вот, кажется, и начинается!

«Мы с удивлением узнали друг друга, встретившись на концерте в Капелле. Теперь стало ясно, что  любительница сдержанной, холодноватой классики у нас в доме - это мамочка Насти. У неё булгаковско-фаустовское имя - Маргарита. Маргарита Арнольдовна.

Небольшого роста, в очках, слегка «пышечная»... Показалась немного суетливой. С испугом в глазах. Когда снимает очки.

Настя наотрез отказалась в своё время от музыко-мучительства. Может быть, в этом проявилась её развитость не по годам. Она сразу поняла, как это бывает жалко, - то, к чему приводят годы в ДМШ без перспективы музыкальной карьеры.

- Жаль, конечно, что  я не смогла её убедить. Но, когда я играю, она с удовольствием меня  слушает. И даже в концерты иногда соглашается ходить. Только сегодня у неё дела.

“Рита”, - она предложила так себя звать. И мне было как-то спокойней и проще. Булгакова мне только не хватало! Ей же тогда Мастера подавай! При случае! Как пойдёт! А где его взять! Знаем мы таких! Может, это Эльза номер два!»


5.

Дремота. Сознание ещё не вполне отошло от сна, мысли-образы ещё живут какой-то своей «сонной» жизнью.

Какое-то время приводишь в порядок сны. Будто в этом есть важный смысл.  Так наводят порядок в комнате перед отъездом в отпуск. Зачем-то это нужно – чтобы вещи были расставлены на свои места.

И чтобы в покидаемом сне была какая-то логика и объяснимость.

Всплывают непонятно как осевшие в памяти чужие фразы, голоса... Будто рассеянно смотришь телевизор, переключая программы.

Пока не приходится вставать. Для бытовой жизни. Для чего же ещё!

Для жизни  только внешним, ощутимым,  осмысляемым, рациональным...

Проснувшись, в очередной раз с сожалением понимаешь совсем простую вещь: жизнь не может быть продолжена в то внутридушевное пространство сна, с которым только что пришлось  расстаться.

Иногда, ещё не открыв глаза, чувствуешь будто какое-то волнение. Вспоминаешь подробности сна, торопишься. Нужно вспомнить побольше, чтобы понять причину этого волнения. 

Неожиданно у Лотмана нашёл кое-что по этому поводу.

«Таким образом, сон обставлен многочисленными ограничениями, делающими его чрезвычайно хрупким и многозначным средством хранения информации. Но именно эти “недостатки” позволяют приписывать сну особую и весьма существенную культурную функцию: быть резервом  семиотической неопределённости, пространством, которое ещё надлежит, заполнить смыслами».

Лотман, конечно, о своём -  о семиотике. Которая сама по себе способна вгонять в сон.

Полупрозрачный сон. Как серия слайдов. Сон только на время заслоняющий собой реальность. Сон на фоне реальности.  Или наоборот.

Будто и не спишь, а просто игра воображения заводит слишком далеко.

«Художественный текст в принципе исходит из возможности  усложнения отношений между первым и третьим лицом, то есть между тяготением к пространству собственных имён и объективным повествованием от третьего лица. В этом отношении сама возможность художественного текста подсказывается нам психологическим опытом сновидений. Именно здесь человек получает опыт «мерцания» между первым и третьим лицом, реальной и условной сферами деятельности. Таким образом, во сне грамматические способности языка обретают «как бы реальность». Область зримого, прежде простодушно отождествляемая с реальностью, оказывается пространством, в котором возможны все допустимые языком трансформации: условное и нереальное повествование, набор действий в пространстве и времени, смена точки зрения. Одна из особенностей сна состоит в том, что категории говорения переносятся в пространство зрения. Без этого опыта невозможны были бы такие сферы, как искусство и религия, то есть вершинные проявления сознания».

В сон переходит суть. Без деталей и подробностей. Подробностями и деталями суть обрастает каким-то образом в самом сне…

Приснилось её жёсткое непрошибаемо холодное, равнодушное  отношение. Наяву оно проявилось к другому, но вот запомнилось и перешло сутью в реальность сна. Та же жёсткость, но в новых обстоятельствах.

«Он ругался, а у неё оказывались спокойные, безукоризненно логичные, даже изящные ответы».

Это и есть  «опыт «мерцания» между первым и третьим лицом».

Так же и того же - испугался. Заопасался.

Жёсткость, неколебимость в некоторых ситуациях… Это больше всего пригвождает. И внушает чувство безнадёжности.

Будто что-то важное для тебя отложили.

Отложили возможность  «совпадения».

На год, на два… До следующей жизни…

Сказали: «Ничем не можем помочь. Приходите... ну, хотя бы завтра». И ещё добавили: «Без очереди».

А завтра ещё не открылось. Его ещё нет в природе. Не веришь в завтра. Этого нет в текущем настоящем, откуда оно возьмётся потом!

С этим приходится жить. Это проживаешь. Почти безропотно.

Недоверие… Не расписываешь в подробностях, потому что всё это уже было. И жалость, и недоумение, и недоверие, и ещё множество всякого. Оттенками ощущений. Их берёшь с собой в сон и по пути теряешь.

Интересно,  всё это или не всё? Может быть, возможны варианты?

Обычно определённость в понимании, хоть чего, хоть у кого, считается несомненным плюсом. Эта завидная ясность, трезвость мышления, позволяющие решительно останавливаться при выборе нужного варианта понимания. С тем, чтобы потом принимать решения на основе этого определённого понимания. Это то, что у меня не очень получается. Я буду без конца сомневаться даже в самых очевидных обстоятельствах.

Но тут держишься до последнего за будто бы спасительную неопределённость.

Опять о ней! И опять, и снова!

Тот пожизненный холодок, та отстранённость. Иногда брезгливая. С этим уже ничего не поделать. Такая форма сосуществования. Теперь уже, к сожалению или к счастью, в прошлом.

И при этом… Что-то так и остаётся без ответа. Можно ли было как-то не так? Надо было или не надо? Можно или нельзя? Не было и теперь уже не будет такого проверочного опыта. Как-то считал себя выше того, чтобы выяснять всё до точки. Докапываться! До сути, до окончательных формулировок, чеканных определений, после которых сами собой напрашиваются оргвыводы…

Нет уж, увольте. Не надо. Нельзя. Зачем? Это не моё…

Что тогда? В бытовой обыкновенности - то же, что обычно, то есть почти ничего.   

Можешь только предполагать что-то другое вместо этого «почти ничего». По опыту некоторых персонажей. Они решительнее, импульсивнее… И им положено. Делать фабульно значимые поступки. Им это прописано.

Эти словесные поступки, решительность, какая-то окончательность… Бывает, что совершенно глупая! Въезжают в это. Не контролируя себя.

Когда начинает что-то происходить, какое-то движение... Хоть куда. В чем угодно. В отношениях, в профессии, в мысли… В биографии! Везде начинает действовать своя логика, свои правила. И эта логика, и эти правила заводят… Нельзя заранее сказать куда. Ряд незаметных изменений, маленьких шажков…

Нет-нет! Надо перебивать логику! Пусть всё остаётся непредсказуемым. Как в жизни.

Выйти из дому… Выходной. Не очень много прохожих…

Не отредактированная ещё реальность живёт по своим законам. Никакой правильности, отобранности, упорядоченности, уложенность без остатка. Улица сразу же задевает, цепляет. Мозг будто только что просыпается и начинает работать после домашней полудрёмы.

«Почувствуйте разницу!»

И чувствуешь. Те, домашние, думаные-передуманые мысли… Их перебираешь как старые вещи в шкафу.

Нескончаемая тема «другой жизни». Исправленная по своим собственным представлениям. Чтобы никто не указ! Как бы. Бывает ли такое?

Чувство неудовлетворённости от невозможности или неумения соединить разрозненные, будто в самом деле из параллельных миров, (а может быть, так и никак иначе это и нельзя понимать), части единого мира. Книжного, киношного, «уличного»...

Сталкиваешься с чем-то «другим», натыкаешься на него. Ударяешься лбом.

«Парадигма, дискурс, ментальность, экшен, нон-фикшн…» - показательная, интеллектуальная, эстетская беседа двух искусствоведов на культурологической фене.

Принимать всех в расчёт? И лучащихся своим научно подкованным пониманием искусствоведов, и этих унылых, постаревших в некрасивости женщин, и беспризорных детей, на которых не хватает человеческого тепла… У человечества.

Кто способен проглотить этот мир без остатка, без отбора и перебора – съедобно – не съедобно? Кто в себя вместит этот безграничный мир, не брезгуя, не отворачиваясь, не страшась до смерти, всё понимая и всё учитывая?

Прислушаться к этому миру.

Шуршат проносящиеся по дороге авто.

Накрапывает мелкий дождик, но небо кое-где голубое. В дымных тучах.

Придорожная некошеная трава слегка пожухла.

Торопливые прохожие. Каждый со своим.

И всё это временно. И как-то обречённо ждёт будущего.

«Истинность» «этого» мира. Его тишина, покой, гармония… Его ограниченность. Почти монашеская. Космическая, баховская, природная, книжная тишина. Филармонически-библиотечная! Конечно, это не мир таков. Мир всякий.

Не вырваться из круга схоластических мыслей, схоластических рассуждений… Стараешься пользоваться только тем, что приходит из обыденной жизни.

Будто разгадываешь головоломную загадку без уверенности, что это не чья-то шутка, и разгадки у «не-загадки» вообще никакой быть не может.

Её нет в реальности, не может быть и в тексте. Вроде бы понятно. Но ведь это сплошь и рядом пробуют обойти! И я сам! Хоть в тексте, а сделать с этим миром что-то этакое.

Раздвоенный мир. Реальность и её в разной степени искривлённое отображение.

Это навеяно Лосевым. Если слово «разгадка» употреблять не механически, то получается, что разгадка – это нечто, навязанное реальности человеком, который пытается что-то понимать в окружающем мире. Вот он понял что-то и говорит о разгадке. Он какие-то вещи вытащил из сплошной нетронутой массы реальности своим пониманием. Тем, что он назвал пониманием. И потом уже связал эти единичные понимания в что-то общее. Разгадал! Молодец! Можно крикнуть: «Эврика!»

Но в единой, сплошной, нерасчленённой реальности нет ничего общего с интеллектуальными усилиями человека. Понимание, всякие там «разгадки» навешиваются на реальность человеком.

ТВ. Интерпретация гогеновской яркой, необычной живописи - галлюцинациями, вызванными присутствием в мозге червей-паразитов. Эти предположения делают смешными рассуждения биографов, привязывавших особенности его живописи к протестам против буржуазных устоев, академического искусства и пр.

А ещё где-то встречалось про химию нежных чувств. Или ещё что-то подобное – той же степени подробности и углублённости в высокую образованность. Да и любая специальная наука... Загоняющая схоластический беллетризм в угол.

Как по-разному в этом мире можно всё понимать! Дополняют ли эти разные миропонимания друг друга, создавая все вместе полноценную картину реальности?

Все как-то понимают этот мир. Куда без этого! Составляют худо-бедно свои представления о нём. И в соответствии с этими представлениями выстраивают отношения с порядками в этом мире, с соседями по планете.

А если пользоваться только какими-то обобщёнными, раз и навсегда сформированными и не подлежащими пересмотру заготовками вместо трудной работы понимания! А если в результате смоделированный по таким представлениям мир вдруг оказывается чудовищным! И всё в жизни начинает сыпаться и разрушаться! Такого сколько угодно.

Кто может сказать, что досконально понимает устройство жизни! Только какие-то опорные точки, ориентиры в житейской мудрости. И достоверно всё равно ничего сказать нельзя.

Что-то нельзя, что-то можно, что-то нужно, что-то необязательно...

Так и живёшь. Что-то знаешь об устройстве этой жизни. Не твёрдо. Но в целом полагаешься на то, как всё должно быть согласно твоим преставлениям. Которые, конечно, могут быть далеки от реальности. В этом отдаёшь себе отчёт.

И тем не менее автору положено знать творимый мир!

Всего лишь!

Впрочем, что значит знать этот мир? Обычно под этим подразумевают осведомлённость в бессчётном количестве мерзостей, творимых людьми. И что дальше? Что с этим делать в повседневной, а тем более в авторской жизни?

И уж точно и близко не стоишь к тем, кто умеет пользоваться этим миром. И даже способен написать инструкцию пользователя.

Вместо этого какие-то доморощенные, самопальные  представления о некой «правильности».

Автор берет на себя роль Творца. Он и творит! И при этом часто сам далёк от совершенства и путается в человеческих слабостях. И, в конце концов, автор сам является творцом зла, совершаемого его созданиями.

Да и не только зла. Просто чего-то не из реальности, а по произволу - за что рано или поздно полагается наказание.

И может быть, «правильность» даже противопоказана авторской работе. Есть же такое мнение на этот счёт: «Надо быть святым... но тогда не напишешь романа».

Может быть, авторское сознание и должно быть каким-то образом - у каждого своим - искажено? Может быть, без этого нельзя? Хотя одно уродство порождает другое. Греховность, испорченность человеческой природы... Нет гармонии. Отродясь. Может быть, и вся литература – из ущербности. Компенсация ущербности. И одновременно протаскивание, проталкивание ущербности в мир. Добавка к миру, созданному Господом. Добавка человеческого несовершенства. Достраивание мира человеком, его вклад, так сказать.

Но не специально же портиться! Будем пользоваться тем несовершенством, которое есть.

Конфликт. Борьба темных и светлых сил. Яростное столкновение. Драма. Трагедия. Непримиримый конфликт оранжевых и чёрных линий и пятен на картине абстракциониста. И всё такое прочее.

Противостояние... От этого в жизни, конечно, никуда не уйти.

Вспоминаешь то одно, то другое литературное изделие, когда воспроизводят драматургически преувеличенные в своей экстремальности ситуации. Всё это, конечно, присутствует в реальности, но это почти не принимаешь в расчёт. Воспринимаешь только то, что как-то приближено к чему-то повседневному, среднестатистическому... Прощаешь реальности её крайности.

Конечно, так не практикуется в обычном литературном производстве. И даже делается как раз наоборот – чем больше драматизма, страстей, ужасов, тем лучше. Публика в восторге, а что ещё надо!

Хорошо, если что-то взято прямо из жизненных реалий. Это несколько уводит в сторону от того, что должно являться предметом художественной литературы, но к этому относишься с уважением. Здесь, по крайней мере, никто не врёт и не выдумывает что-то в угоду своим сиюминутным авторским представлениям или вообще отвязанным от всех мыслимых ограничений, в том числе нравственных, фантазиям.

Хуже нет, чем искусственно драматизированная действительность! Или изобретение каких-то невиданных в своей изощрённости дополнительных ужасов! Этого хватает и обычной повседневной реальности! И всегда можно при желании отыскать ждущий понимания интересный в этом смысле жизненный материал. С избытком!

Но ведь «художникам слова» этого всегда мало! Кто бы ответил на всё тот же простой вопрос: «А зачем?»

Для художественной драматизации? Да тот же Ф.М.! Иногда поражаешься - откуда что берётся!

С этим не примириться. Упорно считаешь, что нельзя ничего такого добавлять к реальности!

А надо понимать её действительный, не выдуманный драматизм, её подлинный трагический смысл и из этого исходить. 

Неискоренимая «правильность». Противопоказанная авторской работе. Чернушные выдумки добавлять к картине существующего мироустройства, даже для «разоблачения» несовершенства этого мира, всё равно не хочется. Не поднимается рука. Бессмысленное занятие. Будто в самом деле увеличиваешь количества зла в этом мире.

Понимаешь, что эти самоограничения - конечно же, явный авторский дефект, затрудняющий авторскую работу. И довольно глупый при таком занятии. Но с этим не можешь ничего поделать.

И тут же – как покаяние за всю авторскую братию – мысли о необходимости поисков способа преодолеть конечность человека, его слабости и недостатки, попытки закрыть «временн;ю» дыру чем-то высоким, попытки вписаться в вечное…

Смешные попытки.

Свести во что-то умопостигаемое противоречивого живого человека и его авторский вариант.

Человек – всякий. И надо из этого всякого человека делать автора. Почти ангельскую сущность - по задачам в этом мире! Хорошо, когда у некоторых это получается на самом деле.

И опять – о неприятии выдумки. Не доверяешь ей. Боишься потеряться в выдумке. Боишься запутать и без того запутанную картину реальности. Как ученик чародея.

Рамки «нельзя», в которые вынужденно-добровольно вставлен... В этих постоянно подпирающих бока, как корсет, рамках только и можешь существовать.

И ещё старое предубеждение к разного рода жанровой продукции! С её принятой за основу совершенно определённой условностью изображения реальности.

К примеру, в резюме на фильм любят в двух словах определить, что перед нами, – комедия, триллер, боевик, детектив, криминал, мелодрама...

Как можно соблазняться чем-то подобным! Неужели не жалко времени и сил! В этом  изменчивом, непостижимом мире! В одноразовой жизни!

Упорно держишься за то, что есть просто повседневный мир, в котором буднично живут люди. С их переживаниями, надеждами, проблемами, ждущими понимания и серьёзного разговора. 

В общем, ограничиваешь себя ещё и с этой стороны.

И что же остаётся? Как прикинешь, то получается, что остаётся только нечто близкое к «напряжённому иллюзионизму» той линии в русской литературной традиции, которая привязана к именам Пушкина, Толстого, Чехова...

Ориентация на русскую классику? Она позволяет понять, почувствовать, что разрешено и что не разрешено в литературе. Никаких невообразимых выдумок по части природы человека, выдумок «сериальной психологии» отношений, священных тайн мироздания... Люди только обедают и ходят по улицам. Запрет на всякие чудесные события. Всё достаточно обыкновенно. И не-чудесно. 

Люди только обедают? То есть они могут, они в состоянии в жизни только обедать и ходить по улица. Условно говоря. И прекрасно  обходиться без всякой «малаховщины».

Могут. Но почему-то не обходятся.

Русская литература уже один раз открыла человека, и то, что в нём продолжают дооткрывать, может быть, уже не всегда и человек.

Это не значит, что мир, общество, отношения, человек уже не интересны, и поиски понимания можно забросить. Они продолжаются. Но эта работа, понятно, происходит в более сложных, более напряжённых условиях современной жизни, которую наши классики и вообразить не могли. Не можешь позволить себе ни шага за стены добровольной тюрьмы такого понимания.

Конечно, тут ещё многое зависит от простодушия автора. Можно ничего такого не замечать, не брать в расчёт и не испытывать особых затруднений в своём «творчестве».

Каждый Божий день перебираешь схоластические чётки одних и тех же мыслей, образов, представлений… Всё те же «вещи в шкафу»!

Ещё одно название – «Схоластика»? Потому что всё - из головы, в тесной келье, всё - из домыслов воображения, из бытовой, прибитой к земле, вернее к асфальту, жизни.

Можно ещё и Канта приплести к этим рассуждениям. «Долг», «категорический императив»… Писания в привязке к основополагающему условию: всё уже было, всё уже придумано, мир неизменен, прогресса нет, вообще ничего нет. Кроме звёзд над головой и нашего долженствования.

И при этом литература должна куда-то двигаться, идти. Есть такое мнение. Во всяком случае, что-то должно с ней происходить. Пока приходят в мир и будто заново открывают его новые  поколения авторов. И нельзя куда-то забегать, как бы вперёд, нельзя отбегать надолго в сторону и оставаться на месте нельзя. Как-то куда-то следует идти. В обозе. То ли в наступление, то ли в отступ…

И не остановиться! Несёт куда-то. Нелёгкая. Может быть, всему этому найдутся когда-нибудь исчерпывающие, ещё неизвестные пока объяснения?

Но в «НР» принимаются только фабульные объяснения. А если их нет! Ни фабульных объяснений, ни самой фабулы. Ничего пока нет! Только беспокойство. От него, опять же,  можно уходить только  с помощью чего-то фабульного. Это как спасательный круг. Чтобы не утонуть в море общих рассуждений. Этого не хватает и в жизни, и в писаниях. Твёрдой почвы. Хоть и наносной, намывной.

«Да, бесфабульная какая-то жизнь!»

А тебе что – фабулы не хватает? Мучайся потом с собой!

С кем-то говоришь! С кем-то надо говорить.


6.

Чащин. Умный друг детства. Случился когда-то давно. Мы оба жили тогда в Городе «Б-кой губернии», в одном дворе  и как-то прибились друг к другу. На какое-то время.

Каково ему было среди дураков? Нет, скажем так, не очень умных!

Понять, насколько другой человек умнее тебя, трудно, но можно это почувствовать в виде лёгкого и как будто беспричинного беспокойства. 

Чащин был самым толковым. И был, и оказался, и остался… По-всякому. И при этом никогда особо не старался. Он с ироничной улыбкой любил повторять из «Швейка»: «Такой был настойчивый! Мог бы стать министром или депутатом».

Чащина что-то подобное мало интересовало. Он, как его родители, пошёл по медицинской части.

Грустно думать о толстяках. Они кажутся такими беззащитными в этом мире, такими одинокими.  В детстве у них были мамочки, всё понимающие мамочки, любившие их такими, какие они есть.

Маму Чащина звали Анной Васильевной. Конечно, она дрожала над своим Димочкой, переживала за него по малейшему поводу. Ну, и у Чащина отношение было соответствующим. Я, несмотря на мою тогдашнюю детскую бестолковость, очень хорошо это чувствовал. Да это и бросалось в глаза. И было с чем сравнивать. Как-то мы даже  подрались с Чащиным из-за моего неловкого и неуместного упоминания его мамочки. Подрались, конечно, несерьёзно – как дерутся домашние детки из интеллигентных семей. Взаимным хватанием за грудки и словесными глупостями.

Я какое-то время даже слишком часто бывал у них. Мне нравилась спокойная, полная взаимного доверия и заботы обстановка в доме Чащина. Анна Васильевна кормила нас вкусным обедом. «Будто дома тебя не кормят!» - упрекали меня родители, когда я возвращался из гостей.

После обеда – как по заведённому - шахматы. Под музыку! Нам с Чащиным нравились Мирей Матье и Эдит Пиаф. Такие вот несколько  странноватые для молодых людей вкусы! Ну, ещё от меня Чащину привилась классика,  которой в его семье почему-то никогда не интересовались.

От меня Чащину - классика. От него - живопись. Ренуар, Моне, Дега, Сезанн... До «малых голландцев» я  так и не успел дорасти.

А в шахматы и я, и Чащин играли паршиво. Как это ни удивительно  было для Чащина.

Анна Васильевна всё приглядывалась ко мне. Может быть,  странноватого мальчика со двора и впускали в дом из-за некоторых моих полезных для сынули культурных увлечений.

«Странноватый»! Да ещё и «со двора»! Так и есть! Чащин просил меня следил за языком. Оказывается, я мог ненароком ругнуться «блинами» в присутствии его родителей.

Как давно это было! После школы я уехал из Города. А незадолго до этого Чащины перебрались на другую квартиру. Я был у них один раз. Квартира с двумя входными дверями. Одна – широкая, двухстворчатая. «Чтобы рояли было удобно заносить»,  - насмешничал я. Вторая дверь вела в кухню. Должно быть, для прислуги.

Наведываясь иногда в Город, я не бывал у них: знал, что Чащин учится в Москве, в медицинском. Закончив институт, он в Москве  и остался.

После школы прошло уже лет пятнадцать, когда неожиданно Чащин появился на пороге коммуналки, в которой у меня была служебная комната. Откуда только он узнал мой адрес!

Меня не было дома, но Маруся почему-то сразу прониклась к Чащину доверием. Он представился, и она сразу впустила его. Возможно, я ей что-то о нём рассказывал. О толстяке из детства.

Ему понравилась Маруся. И Юлька. Она только начала говорить. Чащин с ней играл, пока я не пришёл со службы. Да не просто так играл! Они занимались аппликацией. К моему приходу они на пару умудрились создать из цветной бумаги красивую картинку с парусником, с чайками над волнами и солнцем в небе.

Мне показалось, что Чащин удивился существованию Маруси и Юльки. Будто не ожидал от меня такой прыти!

Больше ничему Чащин не удивился. Наш довольно убогий быт не вызвал у него никаких вопросов. Может быть, это было для него чем-то непреложным - мой бытовой пожизненный стандарт. Ниже среднего.

Это было на страстной неделе. Чащин предложил пойти в Никольский собор. Я не понял, что нужно было стоять всю службу. Чащина это разозлило. Будто я нарушил его план посещения культурной столицы. Пункты этого плана чётко прослеживались. Но неясно было – когда они появились: заранее, обдуманно, взлелеяно или тут же, импровизационно, – в соответствии с общей эксцентричностью культурных  пристрастий Чащина?

Евангельские чтения на страстной неделе, Эрмитаж с его любимым залом «малых голландцев», концерт фестиваля современной музыки в Капелле.

Одно другого стоило, конечно. Я не готов был отнестись ко всему этому серьёзно. Мне никто не подсказал, а сам я не догадался и только «из себя» вывести не мог. Поэтому я изрядно подпортил каждый из пунктов его программы своей неготовностью и общей  неосновательностью.

«Неужели тебе не хватает этого в Москве!» – хотелось спросить  Чащина. И тут он сообщил, что уехал из Москвы и вернулся в Город, домой.

Он всё выспрашивал про Марусю. Это само по себе было несколько странно. Но теперь стало понятно удивление Чащина моей относительной долгосемейности. Из его односложных фраз я понял, что он был несколько лет женат, но недавно развёлся, оставил дочь матери и уехал в Город к родителям.

Я никак не мог представить себе Чащина в семейной обстановке. И его нынешняя разведённость воспринималась понятней и естественней, чем женатость.

Так мы оба поудивлялись друг другу.

В Питер он приехал в командировку «по обмену опытом». А заодно чтобы отвлечься от семейных переживаний. Может быть, отсюда и его «культурная программа».

- Бросил Москву!
- Ты так говоришь, будто тебя когда-нибудь волновали подобные вещи!
- А работа?
- Работы всюду много.

После того визита много  всякого произошло и в моей «долгосемейности». Началась другая жизнь. Что было во все эти годы с Чащиным, мне было неизвестно. Я никогда не умел дружить, поддерживать бодрые приятельские отношения. Чего-то всегда опасаюсь. Прошедших лет! Отдаляющих безвозвратно. Заранее представляю, как  не о чем будет говорить при встрече, и всё такое прочее.

Впрочем, в этом мы похожи с Чащиным.

И тем не менее, он опять разыскал меня в моём неразыскиваемом, казалось мне, новом убежище. В моей нынешней полуотвязанности от реальности и жизненной потерянности.

Первое, что я подумал, глядя, как он ходит по квартире и осматривается, это то, что теперь мы сравнялись с ним  в семейном отношении. Хвастать нечем. Встретились два разбитых горшка.

Узнав о Марусе, Чащин только огорчённо покачал головой и закурил паровозно-многодымно. А потом достал из чемодана бутылку водки. Он сам же её и выпил.

Я осторожно вспомнил про его родителей. Чащин сказал, что их уже нет. Они недавно умерли. Сначала отец, потом мать. Не иначе как от переживаний – пришло мне в голову. Я представил Чащина одного в их обширной квартире. С «рояльной» парадной дверью и второй, запасной, - для прислуги!

Чащин легко согласился пожить у меня. Я поселил его в комнате соседа, попросив только выходить курить на кухню. Утром я ушёл на службу, оставив Чащина одного. Похоже, он никуда в этот приезд не торопился. Никакой культурной программы больше не намечалось. Вечером опять водка. Он прокурил мне всю кухню. Чащин сидел у окна, опершись локтями о стол, и смотрел отсутствующим взглядом перед собой. Я не решался что-то выспрашивать у него.

Так прошло дня три. Запас водки у Чащина кончился, но он даже из дома не хотел выходить. Трезвый Чащин был ещё мрачнее и раздражительней.

После ужина мы сидели на кухне, когда в дверь позвонила Рита, сказала, что Настя заболела, попросила сходить в аптеку, но увидев Чащина, стала извиняться за беспокойство.

- У вас гости…
- Это ничего, - сказал я, - это нужные гости.

Мне пришла в голову идея отвлечь Чащина от его мрачномыслия.

Я объяснил Рите, кто такой Чащин, и мы поднялись к ней в квартиру.

Настя нехорошо кашляет – говорила Рита. Но сейчас курсовик, и особенно болеть некогда. Рита была крайне озабочена и растеряна. Она пояснила Чащину, что отец Насти, умер от воспаления лёгких.

Чащин помыл в ванной руки, вошёл к Насте. Он казался большим для её тесной комнаты, но каким-то ловким и уверенным. Настина комната была меньшей из двух. Как моя. Только помимо дверей в коридор, здесь была ещё и межкомнатная дверь. У меня в квартире эта дверь была  зашита фанерой.

Настя целый день куталась и пила горячее. С мёдом и малиной. Кашель периодически душил её, но температура была уже не такой высокой как с утра.

Я стал на пороге Настиной комнаты, не соображая, что мне здесь не место. В полумраке  комнаты было видно, как Чащин пристраивается ухом к Настиной спине с прилипшими к ней длинными распущенными волосами, слушая её лёгкие. Рита была тут же, со страхом ожидая, что скажет Чащин.

- Ложечку! – на мгновение повернувшись почему-то  в мою сторону, сказал Чащин.

- Ложечку, - повторил я для Риты, но она уже бежала на кухню.

Чащин помог Насте опустить задранную рубашку и свитер, накинул на её плечи плед.

Настя сидела неподвижно спиной к нему. И он замер, прислушиваясь к скрипу дверей и к шагам в коридоре.

Когда появилась ложечка, Чащин попросил включить большой свет и, придерживая Настину запрокинутую голову, быстро посмотрел на её горло. Всё понятно. Что пить, они и сами знали. Но Чащин попросил листок бумаги и стал выписывать рецепт. Рита опять вышла зачем-то на кухню, а Чащин всё писал, поглядывая на Настю. А она так же неподвижно сидела, уткнув нос в плед.

- Дима, вы попьёте чай? – донеслось с кухни. Настя посмотрела на Чащина.
- Я попью, - тихо сказал он Насте.
- И я попью.
- И Настя попьёт, - крикнул я.

- У нас смешная семья, - сказала Маргарита задумчиво, когда мы вчетвером сидели уже на маленькой тесной кухне. Сказала, однако пояснять, что имелось в виду, не стала.

Наше чаепитие затянулось, но мы с Чащиным будто этого не замечали. Я вспомнил, что Чащина когда-то во дворе дразнили Винни-Пухом. А тут он ещё и с чёрной бородой!

Винни-Пух с Пятачком в гостях у Маргариты! И Насти.

Я потянул Чащина  за рукав, и мы собрались уходить.  Настя, отправляясь в свою комнату, простодушно  сказала Чащину:

- Вы похожи на Митька.

Чащин покраснел, засопел, зачесался под бородой, нахмурился и улыбнулся умоляюще.

Настя, кутаясь в плед, опять выглянула из дверей своей комнаты и смотрела на нас, пока мы окончательно не распрощались с Ритой и не вышли за порог. 

Мы спустились ко мне. Чащин тяжело сел на глубоко и нелюбезно промявшийся диван.

Он предложил выпить, но потом вспомнил, что водка кончилась. Я лёг спать, а Чащин сидел допоздна на пустой кухне, высасывая одну за другой сигареты.


7.

Жизнь, может быть, так устроена. С издёвкой. Жизнь, выкорчёвывающая прекраснодушие. Литературное прекраснодушие в особенности. Всё должно быть страшно и пошло. Как в тюрьме. И может быть, литературное прекраснодушие – это самообман, искажение реальности, а чернуха и есть её реальное лицо? Тупая, самодовольная харя…

Мир, примериваемый каждый день. Скорее надеваемый как простая одежда. Пытаешься погрузиться в новую полноценную работу. В необходимости этого как-то даже и не сомневаешься. 
 
Всё можно строить на интонации. Преодолеть одной только интонацией этот город… Больше нечем. Стихийная, интуитивная верность интонации.

Ещё до понимания. Которое может и не наступить.

И даже так. Интонация – как результат обретения определённой выстроенности отношения к реальности.  Отношения - не стесняющего, не беспокоящего поминутно.

В прежние времена новая работа обычно начиналась с голоса, с интонации… С интонации любовного бормотания.

Сейчас, понятно, ничего подобного не предвидится.

«Бормотания» – ещё один вариант названия для книги. Или «Дремоты»! В дремотах больше бормотания. За бормотанием – готовая интонация текста. Казалось бы… Дремотное бормотание!

Форму – «осколочную» - подсказывает образ жизни. Пишешь почти на ходу, между делом. В повседневной без-чудесной жизни… Вымериваешь шагами город. Движешься как по кругу по более-менее однообразным впечатлениям и наблюдениям. Стараясь вместить расползающееся, негабаритное нынешнее.  Сиюминутное! И по-другому уже не можешь представить свою жизнь.

«Жизнь это не прогулки по Невскому проспекту». А что тогда? А по какому? По Лиговскому?

Замечаешь, что в голову приходят одни и те же мысли. В тех же выражениях. С неудовольствием замечаешь. Будто всё, что может быть подумано по какому-либо поводу, уже подумано.

Неприятное чувство. Как закругление линии судьбы, которую все понимают как бы прямой. Уходящей вдаль. А тут всё возвращается в исходную точку. И будто ничего не было. Время схлопнулось, как пузырик газа. Индивидуальная судьба  превратилась в ничто.

И уже представляешь, как всё, что я могу сказать об авторской работе, будет однажды сказано. Или, может быть, уже сейчас сказано - судя по тому, как часто начинаешь повторяться. Что дальше? Когда переберёшь все эти схоластические чётки!
 
Музыканты на этот случай придумали себе такую удобную вещь как вариации! Есть же у Бетховена, к примеру, «32 вариации на собственную тему». У кого их только нет! Наверное, в этом есть музыкальный смысл. Или нет?

Во всём ищешь зачем-то какой-то смысл!

Может, и себе...

Ну, и, конечно, можно  подумать и о чём-то ещё.  «Отдохнуть» от темы.

Прямо тут же начать «отдыхать».

«Манекены. У них элегантные позы. Они будто все куда-то спешат. Лёгкие, стройные, одетые с иголочки в стильную одежду. У них хорошая компания. Может быть, они дружат со школьной скамьи. Из обеспеченных семей. Изящные, раскованные, жизнерадостные… Этому впечатлению не вредит даже то, что у них нет голов, и из воротников небрежно расстёгнутых у ворота рубашек торчат гладкие пенёчки шей. Что же, они работают манекенами по верхней одежде, а не по шляпам. Зачем им головы!»

«А эти…  В витрине магазина «Nice»… Скидки  там ещё. И обновляются модели через какие-то очень маленькие промежутки времени… У неё плоский живот, молодые бедра, приятное по текстуре платье, подпоясанное пояском… На неё оглядываешься всякий раз. Будто что-то ещё… Может быть… У этого обрубка без головы и без ног, изображающего женщину. Есть такие работы у скульпторов ХХ века. Они так и называются «Торс». Вот и на неё смотришь по тем же причинам. Необъяснимым. Думая, что можно влюбиться в эту идею женщины».

Кто знает, с чего может опять всё начаться? Если начнётся. С коридора казённого учреждения? Как уже однажды было. Или с этой идеи женщины. С мимолётного впечатления! 

Когда-то такое случилось. И  потянуло за собой всё остальное.

Нет, на этой теме не отдохнёшь. Тем более, всё равно опять начинаешь самому себе объяснять, как всё устроено в авторской работе. К рассуждениям о ней прибивает незаметно и помимо воли. Похоже, сейчас, на этом жизненном этапе, это самое интересное.  Всё остальное – постольку-поскольку. Уже просто работа над «полотном» без таких изысканий кажется пресной, невкусной. Пробуешь попутно с фабульными моментами думать и о том, как всё устроено в реальной работе над опусом. Возможно ли показать это максимально приближённо к тому, что и как происходит на самом деле?

А надо?

«Разоблачение фокуса». Честный фокусник. Он не будет без конца дурить публике голову. Расскажет и покажет всё, как оно есть. Всю закулису. Хотя вот один знакомый литератор не рекомендовал саморазоблачений. Притворяться объективным автором, не знающим сомнений в своём ремесле, преисполненным писательского достоинства, – так уж до конца! Ни в чём не признаваться! Такая профессиональная, внутрицеховая, можно сказать, стратегия.

И тем не менее... Ну да, не волшебник… И даже не учусь… И фокусником быть не хочу…

Что же тогда?

Жёсткие исходные правила для писаний. Об этом уже говорено-переговорено... Ничего внешне занимательного. Только бытовая жизнь. Никакой экзотики, никаких чудес! А тем более фокусов! Только «мир на каждый день». И если из этого, при этих условиях не будет «получаться» что-то похожее на  изящную словесность, то тем хуже для неё.

Плетение романной сети. Вот, как это ещё называется! Все эти наборы однородных, однотемных набросков. Набрасывание романной сети. Хорошо, что хоть это понимаешь.

Всё время как бы помнишь о «НР». Ищешь подступы к ней. Впрочем, ищешь как-то не очень активно. «Чтобы не спугнуть»,  – объясняешь сам себе.

«НР» по-прежнему не просматривается как что-то цельное, внятное... Куча сиюминутных «номеров», едва связанных. Годящихся разве что для дневникового изложения. «Дневник автора»! В предположении, что это может быть чем-то бесформенным, фрагментарным, как в настоящем дневнике. Мол, так и задумано! Нечто фабульно и композиционно рыхлое. Осколочное. Отсюда и результат.

Лечение? Самое простое и очевидное: вычитывать, править, убирать, добавлять...

Пока не полюбишь этот текст и не уверишься в его ценности!

Или пока он не опротивеет вконец! И то и другое равновероятные вещи.

А иногда кажется, будто «НР» уже как бы и написана. Россыпью набросков в рабочих тетрадях. Ещё что-то будет, но будет такого же качества – такой же глубины, такой же ценности. Недоказуемой.

И всё это – просто «исполнение реальности».  Её интерпретация.

Жизнь в литературном исполнении.

«Исполнение» не должно, по возможности, искажать реальность, её связей, её закономерностей, даже при том, что в написанном, бывает, трудно узнать привычную реальность.

Реальность, мир, повседневная жизнь... Но как бы увиденные фрагментарно, «осколочно».

В самом деле, можно не узнать!

И мир ничего не хочет говорить о себе озабоченному поисками понимания человеку! Автору!

Живёшь не с «пониманием», а неким ориентиром понимания, с версией.

«Принципиально!» - иногда так думаешь, чуть ли не с гордостью. На самом деле, по-разному бывает. Чаще не с гордостью, а со смирением.

Нужно суметь найти формулу для «не разрушающей» авторской жизни. Даже если это никому не удавалось! Рецепта не разрушающей, а сберегающей авторской жизни, может быть, не существует. Или у этого рецепта сложный состав. И то, и это, и ещё что-то такое должно быть…

Работа! Если это, конечно, можно называть серьёзным словом «работа»! Работа - сколько будет возможно.

Какое-то движение. Или стояние. Или топтание. Или бег на месте. Или движение по кругу. Копошение! Много вариантов…

Хорошо, конечно, окунуться в фабульную вещь. Ощущения от «фабульной» вещи ни с чем не сравнить. Но это не часто случается… Просто работа. Продвижение тем. Как и раньше – без определённой внешней цели. Да, так было всегда. Этому учиться не надо.

И то ли мир внутри, то ли мир снаружи делают шаги навстречу друг другу.

В общем-то, это и есть весь фабульный расклад. Автор живёт, ходит по улицам, смотрит, думает, «впечатляется», пытается что-то понимать. Этакая предельная фабульная бедность.

О чем писать? Именно сейчас. О ком или о чём?

Опять перебрать всю жизненную наличность? Чащин, Эльза, Анна....

Написать о жалости к ним ко всем.

Пишешь о том, что знаешь. Этого – достоверного знания - не очень много. Это как опорные точки, вешки, ориентиры, расставленные в пространстве реальности, которую, конечно, знаешь только очень поверхностно или вовсе не знаешь. Так и цепляешься за эти крохи достоверного знания и движешься, ориентируясь только на них.

И ещё что-то улавливаешь ценное в виденном, почувствованном, пережитом… Не упустить. Кусочки подлинного чувства, кусочки хоть чего-то подлинного. Того, из чего только и должна состоять любая вещь. Пусть и только в виде  «фабульных осколков».

Разрозненные начала. Чтобы их сшить, нужен… Кто-то вроде легкокрылого ангела. А для него нужны тяжеловесные фабульные выдумки. Одно предполагает второе. Легкокрылость и тяжеловесность в одном флаконе! Это надо ещё умудриться!
И тянет, в нынешнем моём бытовании, на жалобы. Пожаловаться б кому! Тому же легкокрылому ангелу! Рассказать о «жизненной тоске»!

Романс есть такой. Оказывается - на слова В. Сологуба.

«Скажи, о чем в тени ветвей,
Когда природа отдыхает,
Поёт весенний соловей
И что он песней выражает?

Скажи! Когда от жизненной тоски
Ты утомлённый изнываешь...»

И вся хитрость - в отборе, в отжиме слёзной, по первому зову души смеси, что просится на бумагу. Отжим, высушивание, утруска... А как иначе!

Что-то даже не фиксируешь. Боишься близко подходить с литературными спичками.

Со всеми так или нет?

Не с кем об этом поговорить.

А Чащин! А что Чащин? Чащин не по этому делу. И уехал Чащин! Поднялся, напоследок, уже без меня, к Маргарите и Насте. Проведать пациентку. Пробыл там какое-то время. О чём он с ними говорил, мне не было  сказано. Да я и не спрашивал.

Уезжал он будто чем-то довольным. Собранным, трезвым. Улыбчивым! Вспомнил на вокзале совершенно глупый детский стишок, который сам же и сочинил когда-то.

«Шли по городу зонты и вязали всё понты».

И заулыбался самодовольной улыбкой.

Уже потом припомнил подробности. Чащин всё рвался когда-то присвоить мне прозвище Зонт.

Может быть, потому, что в те времена я чем-то внешне напоминал старый, не складной, а с длинной ручкой зонт. Худой, высокий, не очень прилично одетый, можно сказать – небрежно одетый. Эта худоба и одежда, висевшая как на вешалке... Или скорее как на палке зонта с потрёпанным полотном. Может быть, такое впечатление создавалось.

Из его  «зонтичного» юморения вспомнилась и эта реприза, то ли цирковая, то ли театральная:
- Почему вы ударили его калошей по голове?
- Потому что у меня не было зонтика.

Весельчак Чащин. Всё это, конечно, теперь с тоскливым оттенком.



2019.

25.03.24