Текст на украинском языке - по ссылке:
http://www.proza.ru/2019/12/01/1141
повесть
Глава 1
Савчук Павел Павлович – начальник автоколонны золотоносного прииска из заполярного Салехарда, прибыл в Челны с пачкой нарядов на партию новеньких грузовиков КамАЗ две недели назад. Прибыл не сам, а в числе двух десятков суровых, закаленных Севером мужиков – шоферов на новые машины. Он сам их отбирал, перешерстив все АТП. Выбил себе такое право у начальства, формируя колонну из еще не испытанных здесь - на вечной мерзлоте и запредельной минусовой температуре, грузовиков КамАЗ. Выбил и право ехать водителям по машины в Набережные Челны на завод лично, а не получить их полураскуроченными за время транспортировки по Колымской железной дороге.
Не широк был выбор у бывшего «зека» по 58-й статье, а теперь, волею судьбы, начальника автоколонны Савчука Павла Павловича. Поэтому, старался отбирать хотя бы такие кадры, у которых привязанность к технике, к шоферской профессии, доминировала над повальным пьянством и гонкой за длинным рублем, так характерных для разношерстного северного контингента. Надеялся Савчук, что эти шоферюги будут заливать положенный по инструкции спирт в тормозную систему КамАЗа, все-таки, а не себе в луженые глотки. Может, хотя бы, из благоразумия и инстинкта самосохранения, чтобы не замерзнуть на страшных колымских трассах-зимниках.
А Пал Палыч, как уважая, хоть и с долей панибратства, звали Савчука шоферы, не понаслышке знал жестокую цену беспечности на заполярных дорогах. Знал, потому как сам больше десяти лет потоптал их ребристыми шинами. Сначала на бензиновом «Захаре» – ЗиЛ-164, а потом и на дизельном МАЗ-200. В их холодных кабинах и оставил свое здоровье. А может и не только там. Но об этом Пал Палыч старался не думать. Не думать, чтобы не вспоминать.
Перед этим оттрубил свой «десятерик» Павел Савчук «за измену Родине» на лесоповале Котласлага да с кайлом в шахте на Колыме. Последние полтора года, уже расконвоированному, повезло ему пристроиться автослесарем в гараже золотого прииска в Салехарде. Промерзшая и промасленная ремзона все же казалась раем по сравнению с сырыми шахтами, да и автодело пришлось по душе Павлу. Освободившись подчистую, не поехал бывший «зека» на Большую Землю. Не ждал его там никто уже.
Когда знойным летом 41-го года запыленные немецкие гренадеры остановили свои мотоциклы возле колодца в небольшом селе украинского Подолья, Павлу как раз исполнилось семнадцать лет. Бои обошли село стороной, да и основная масса наступающих немцев – тоже. Жизнь, как будто, даже не изменилась, только исчезли коммунисты с комсомольцами. Вместо них властью в селе стали староста, избранный селянами, да несколько добровольцев-полицаев. А в общем все осталось, как и при советах, – та же поденщина в колхозе и та же беспросветность. Выручал лоскут землицы возле хаты, да впаянный в гены, как инстинкт, позыв трудиться,трудиться, трудиться.
В 43-м году пошла агитация новой власти на выезд молодежи на работу в Германию. Желающих, естественно, не нашлось. Немцы недолго либеральничали и перешли к добровольно-принудительному методу, а потом стали просто отлавливать всех подряд, начиная с шестнадцатилетнего возраста. Так увезли Полину – старшую сестру невесты Павла.
– Что же нам делать, Павлик? – васильковые глаза Мани блестели от слез. – Даже если поженимся, не спасемся! И тебя, и меня, и сестер – всех заберут!
Их было четыре сестры – все погодки.
На войне быстро мужают, если не свалит первой пулей. Семнадцатилетний Павел Савчук, необремененный советской идеологической мишурой (пережил голодомор и знал о жизни там – за Збручем, под поляками, но не под совдепией), решение принял быстро. Наутро пошел в бывший сельсовет и вышел оттуда с немецким карабином «маузер» за плечом и белой повязкой на рукаве с латинской литерой «Р» – «полицай». А через два дня, в субботу, сыграли они с Маней скромную свадьбу. И был ядучим самогон, и несладкими поцелуи под крики «горько» захмелевшей полицайной братии.
Через полгода, когда немцам стало не до местной власти, ушли староста и пятеро сельских полицаев вместе с оружием в лес к партизанам, что отсиживались в дебрях, оберегая самих себя, да иногда нападая на одиночные телеги с продовольствием. Незамаранные ни в каких карательных операциях, прошли явившиеся проверку местного особиста из райкомовцев и, нацепив теперь уже красную ленту на шапки, успели еще пострелять по обозам отходящих немцев. Маня к тому времени уже ждала ребенка.
Возвратившаяся советская власть сноровисто перешерстила через полевые военкоматы все мужское население от 17 до 50 лет, отсеяв залегших на дно окруженцев да «бывших пособников оккупационного режима». Этим предстояло искуплять свою вину на каком-нибудь из многочисленных островов советского тюремного архипелага ГУЛАГ в роли дармовой рабсилы. Тех же, которым Родина «оказала доверие», погнали безоружными в составе «черных рот» на немецкие пулеметы. И тут уже кому как карта легла. Недалеко ушли «черные роты» от родных украинских сел - в окрестностях безоружные полегли. Расстрельный им приговор за то, что не откатились на восток, когда «непобедимая и легендарная» драпала, был приведен в исполнение руками немцев.
Ну, а Павел Савчук, осужденный на десять лет по 58-й статье, поехал на северо-восток в столыпинском вагоне, даже попрощаться с женой не дали. В Котласлаг сначала, а потом и в самое сердце ГУЛАГА – Воркуту. Это, чтобы не сбежал «хохол», это, чтобы – навсегда.
В конце сороковых, после долгой паузы, пришло последнее письмо из дому. Писала Полина – сестра Мани, видно, письмом этим желая, как бы, вину свою какую-то перед Павлом искупить. Поведала, что страшный голод, охвативший украинское Подолье в послевоенном 47-м году, забрал в могилу его отца с матерью и жену с маленьким сынишкой. Просила Полина простить за все.
Он простил. Потому что не винил никого и ни в чем. Не было уже эмоций. Отупели и выцвели они в лагерном быту. Только животный инстинкт выживания держал еще на этом свете подобие человека с номером на рваном бушлате. Может и выжил потому Павел Савчук, что весь его внутренний мир сузился в примитивный образчик звериного инстинкта – жить. Ни мести, ни обиды, даже тоски не ощущал загнанный в животноподобие человек. Только дотянуть бы до пайки, до минуты отдыха, до ощущения хоть какого-нибудь физического тепла, до смрадного вечернего барака. Там сон-забытье и ты уже отбыл еще один день этой жизни-срока. И, может, даст Бог, не проснешься утром в этот страшный мир и в этом блажен будешь.
После кончины усатого «вождя всех народов», кто по амнистии, а кто и отбыв срок от звонка до звонка,потянулись бывшие «зека» к родным местам. Павел Савчук остался. Закончив шоферские курсы, получил старенького «захарку» в гараже прииска, а заодно и отдельную комнату в бараке. Выписали ему в кадрах трудовую книжку, и стал он зарабатывать себе северную надбавку к немалой, по тем советским меркам, зарплате.
Полюбив шоферское ремесло, находил Павел утеху в работе, даже в отпуска не ездил на Большую Землю. Писал заявление на отзыв с отпуска и клал компенсацию на сберкнижку. Некуда на северах было деньги тратить, окромя как на водку да баб. Но ни тем, ни другим Павел Савчук заражен не был. Так и жил бобылем. В основном, в кабине своего грузовика.
Шли годы, и отходила помалу в прошлое гулаговская история советской страны. Лишь завалившиеся смотровые вышки в ржавой колючке среди чахлой поросли по обочинам зимников напоминали о том трагическом периоде. Но и они уже примелькались и не будоражили душу северному водиле-дальнобойщику Павлу Савчуку. Он просто жил. Может, потому что выжил, а значит, обязан был жить дальше. А скорее всего потому, что, не задумываясь о смысле жизни, просто отдавался единственной любимой утехе – ремеслу шоферскому.
Вот как все просто иногда бывает. Довольствуется человек малым, не гонится за журавлем в небе, живет днем сегодняшним, ибо понимает, как тщетна суета. Прошедшие через ад и выжившие не задумываются о смысле жизни. Откладывая крохи на «черный день», просто живут в непроизвольном ожидании этого «черного дня», осознав, что «от тюрьмы да от сумы не зарекайся», что «в гробу карманов нет» и что «от добра – добра не ищут».
Глава 2
Тысячу с лишним верст до Сыктывкара через Казань и Киров Савчук рассчитывал взять дня за три-четыре. Там должны были ждать заказанные прииском платформы под машины и вагон-теплушка для шоферов. Но пока шла тягомотина с получением грузовиков в Челнах, железная дорога платформы увела. Тогда прииск пригнал из Воркуты свои собственные и спрятал их в тупике на станции Ухта, а это еще триста верст от Сыктывкара на север, да по зимнику.
Задача для колонны предстояла непростая – понимал Савчук. В людях своих он был уверен. Эти закаленные работяги полярных трасс научились делать верные ставки в рисковой игре с Севером. В постоянной на выживание игре, где на кону часто стояла сама жизнь. Переживал Савчук больше за солдатика бывшего, волею случая попавшего ему в подчинение, а еще – за КамАЗы. Как поведут они себя,
встретившись с настоящими морозами? Был наслышан об их капризности.
Пока ждали машины, дал команду запастись самыми необходимыми расходниками: спиртом для тормозной системы, топливными фильтрами, тосолом для системы охлаждения и прокладками под головки цилиндров. Прокладки – это основная «болячка» КамАЗа, как объяснили спецы. Затарились и керосином, прикупив бочки, – по 200 литров на машину. Щепетильный камазовский движок под категорию
«многотопливный» не подпадал, как неприхотливые ярославские дизели, «глотающие» бензин пополам с соляркой. А черт его знает, какое там по трассе дизтопливо на АЗС – зимнее или летнее? Будут разводить то, что заправят, керосином – решили. Все траты денежные на это пообещал Савчук подписать всем в командировочные расходы.
Уже в сумерках, где-то за Кировым, загорелись резко стопсигналы на «212-м» Клима Тертышного, и запульсировала оранжевыми сполохами его «аварийка». Стали. Вадим Бут увидел, как пробежали вперед водители из самосвалов, что шли в хвосте колонны. «Наверное, авария. Пойти глянуть, что ли?», – подумал и стал надевать бушлат.
Метрах в ста пятидесяти впереди различил в сгущавшихся сумерках снующих людей и какое-то нагромождение в клубах то ли дыма, то ли пара. Вадим подошел ближе и как будто в одночасье перенесся на серпантин в горах Гиндукуш. Тяжелый лесовоз «Урал», почему-то выйдя на встречную полосу, снес с дороги и вдавил в кювет заморыша ГАЗ-51 с надписью «МОЛОКО» на цистерне. Белые потеки сочилось из лопнувшей емкости и застывали безобразными языками на морозе. А из разбитого бака «Урала» хлестал бензин, распространяя вокруг все
усиливающийся, нагоняющий ужас, запах.
Водительскую дверку в «газоне» уже выломали ломом и пытались достать зажатого шофера.Вдруг над скопищем, как гром, ударил резкий пронзительный звук – видимо, замкнувшего от удара клаксона на «Урале».
– Бегите все! Сейчас рванет!!! – заорал истерично кто-то, и копошившиеся у разбитых машин люди судорожно полезли из кювета на дорогу. Бензин желтым цветом мочи окрашивал снег,перемешиваясь с ручейками струившегося из цистерны молока. Все застыли на безопасном расстоянии, ожидая конца трагедии. А сквозь режущий ухо звук клаксона прорывались отчаянные вопли пришедшего в сознание, зажатого в машине человека:
– Люди-и-и! Братцы! Спасите! Рубите ногу-у-у! Что ж вы, сволочи! Топор в ящике за кабиной! За кабиной! Рубите-е-е-е! Проклина-ю-у-у-у! Рубите-е-е-е!
Кто-то из застывшей толпы рванулся, но другой схватил его за рукав:
– Куда, идиот! Сейчас замкнет сигнал и все взлетит к чертовой бабушке! Ему уже не помочь!
Страшная мизансцена дорожной драмы зафиксировалась на трассе, покрываемая, как занавесом сгущающимися сумерками. Застывшие машины в сполохах аварийных огней, толпа тех, кто нашел в себе силы впечатать трагедию в свою память, сгрудившаяся поодаль, и неестественный, звериный вой клаксона над всем этим. Он был как предсмертный рев недобитого животного. Аккумулятор садился, сбавляя тон, и казалось последние капли крови, вместе с жизнью, покидают обреченное живое существо.
– Вадим?! Ты что здесь?! А ну марш к едреной матери в машину! Я кому сказал?! Бегом, нахрен, в машину! – Савчук зло дернул за рукав окаменевшего Бута. – А-а-а, мать вашу! – грязно выругался и отчаянно бросился в кювет, вытаскивая на ходу из штанов брючный ремень.
Кто-то еще метнулся следом. Савчук с визгом и матом одному сквозь вой клаксона:
– Держи ремень! Моментально жгут, когда скажу, понял?! Не выпускай из рук ремень, пока я не скажу, твою мать!
Подбежало еще несколько человек. Савчук рванул крышку ящика за кабиной «газона» и выхватил топор:
– Расступитесь, нахрен! Прочь все, я сказал!
Отхлынули.
– Руку! Руку убери, твою мать! – заорал Савчук, и зажатый водила поднял руки, как будто сдавался в плен на милость жестокого победителя.
Один из подбежавших, другой следом за ним, в ужасе осознав, что сейчас произойдет, рванули на четвереньках по скосу кювета назад на дорогу. Звук клаксона ослабевал из-за издыхающего аккумулятора, и все громче и громче давил смертным отчаянием на безучастно смотрящих крик приговоренного шофера.
Савчук размахнулся, насколько позволила тесная кабина «газона», и всадил топор несчастному в ногу выше колена. Раз! Второй! Шофер только охнул. Оборвался и его крик, и, как будто, задавился, наконец издохнув, клаксон. Только двигатели замерших на трассе машин безразлично и монотонно шевелили вдруг наступившую тишину.
Рывком вырвали тело с расплющенной кабины, разрывая остатки уцелевшей после удара топора плоти и штанины. Кровь хлестнула струей, забагривая грязный, затоптанный снег.
– Жгут! Быстро жгут, что стоишь? –взвыл Савчук. – А, твою мать! – Он выхватил ремень у осевшего в молочно-бензиновую жижу бледного помощника. – Уберите его отсюда!
Изо всей силы стянул ремнем культю ноги шофера, враз обмякшего, закатившего безжизненно глаза на белом, как мел, лице.
– Взяли его! Ну, чего стоишь, твою мать?! И быстро наверх все! Бегом! Бегом!
Бензин не рванул. В морозном воздухе он вспыхнул ленивым языком пламени, как бы, демонстрируя, какую медленную и мучительную смерть готовил спасенному. Потом, опомнившись и как будто разозлившись, что жертва так легко избежала своей участи, одним махом накрыл сцепившиеся насмерть грузовики огненным одеялом.
Не будет ни обелиска, ни креста в этом кювете. Железу бессловесному крестов не ставят. И выжившим людям тоже. Выжившие будут стараться забыть это место, но вряд ли смогут избавиться от вбитого в память страшного зрелища до конца своей жизни. Обгоревшие останки машин утащит дорожная служба, и природа со временем затянет свежей зеленью смрадный пепел. И будут пролетать завсегдатаи дорог мимо этого пустого места под свистопляску магнитол в кабинах, но уже через десяток километров вытолкнут кассету касанием пальца. Изогнутый руль в обрамлении траурного венка на обочине заставит непроизвольно ослабить давление ступни на педаль акселератора. «Моменто море». «Помни о смерти».
Глава 3
Бриллиантовая россыпь ярких звезд на безлунном небе завораживающе притягивала, и страшно было опустить взор от них в непроглядную темень, в которой, изредка обозначаясь фейерверком искр из дымовой трубы локомотива, несся грузовой поезд. Двигатель КамАЗа работал, кабина раскачивалась, и казалось, что неуправляемый, без света, грузовик с грохотом несется в преисподнюю. Зудило желание включить свет фар, но Савчук строго-настрого приказал сидеть, как мышь, и двигатель заводить только во время движения состава, дабы не засек машинист.При движении поезда находиться в кабине погруженного на железнодорожную платформу грузовика, было строгозапрещено. Чтобы охранять машины от ворья во время продолжительных простоев на глухих полустанках, Савчук поселил Вадима в кабину последней машины.
– Ты как? Не возражаешь, Вадим? – спросил, когда, наконец, погрузились и увязались. – Или хочешь в теплушке?
Вадим догадывался, что оберегает его Пал Палыч. От предстоящей оргии оберегает. Так оно и было. Савчук не мог запретить пуститься во все тяжкие своим матерым волкам, но этого юнца решил оградить от этого искуса. Пусть не все сразу на него. И так за неделю хлебнул впечатлений. Но молодец. Не слабак оказался. Да и от машины, видел Савчук, в восторге этот паренек. Видно, нащупал свое жизненное ремесло. А это очень важно для каждого в жизни. Святое дело – подставить плечо в таком событии.
Но был этот солдатик, как глина еще, – в какую форму или чьи руки попадешь, то и вылепят из тебя. И решил Савчук, нет, не вылепить из этой глины что-то по подобию своему. Он решил уберечь Бута от других «лепителей». Пусть сам формируется, но под присмотром. А север потом обожжет морозами и закалит это изделие, и получится у человека характер. Да и вопрос с водителем на место повязанного ментами в Набережных Челнах за драку Бурдейного решался.
Когда «скорая» увезла спасенного шофера, инспектор ГАИ с виноватым видом спрятал в планшет документы Савчука:
– Товарищ Савчук, вы должны проехать со мной в райотдел. Надо взять показания, случай довольно необычный, знаете ли.
– Что же здесь необычного для вас, майор? – с раздражением в голосе спросил Савчук. – Судя по званию, вы в ГАИ не первый год.
– Ну, лично для меня-то все ясно, – убрав виноватость с лица, ответил инспектор. – «Урал» на встречную и в лоб. Но вот пострадавший, – он на секунду умолк, подумав, что вернее было бы сказать «выживший». – Короче, с вами должен поговорить следователь, товарищ Савчук, – уже мягче, с акцентом на «товарищ», закончил майор.
– Вот что, Клим, – отвел Тертышного в сторону Савчук, – тут такое дело. Видно придется мне перед ментами еще алиби себе лепить. Вы давайте двигайте прямиком на Ухту, меня не ждите, а то вдруг заметелит и завалит зимник. Со мной останется Бут для подстраховки. Догоним, когда здесь разберемся, – зло сплюнул.
– Палыч, ты это, – Тертышный замялся, – может, давай я с тобой останусь, а пацана мужики присмотрят?
– Нет, Клим, двигайте. Мы справимся, не переживай. Он сможет.
Следователь – какой-то весь неопрятный, с мятыми капитанскими погонами на сутулых, густо посыпанных перхотью плечах, пуская дым в потолок, внимательно смотрел на пишущего нервным почерком строчку за строчкой Савчука. Сыщик впервые столкнулся с подобным случаем за свою двадцатилетнюю практику и размышлял: «Зачем ему это надо было? А если пострадавший, отойдя от стресса, осознает, что ноги-то нет, и накатает мне заявление? Могли, мол,и так вытащить, а он мне ногу топором отхватил. Вроде и пожилой уже – жизнь прожил, а не знает, как подлы и неблагодарны бывают люди».
– Что так скудно? – Капитан пробежал глазами строчки. – «Подбежал, схватил топор, отрубил ногу, вынесли пострадавшего в безопасное место» – как-то все очень прозаично.
– А вы хотите, чтобы я описал, как бензин вонял, как выл сигнал, как орал водила зажатый? Это вам описать?! Так я не писатель, гражданин следователь, я шофер. Бывший, правда, – зло выпалил Савчук, впившись взглядом в глаза невозмутимого блюстителя закона.
– По статье какой кантовался? – так же невозмутимо пуская в потолок дым, казенным голосом спросил следователь.
Савчук сжал кулаки. Сухо треснул сломавшийся карандаш.
– Я все свое погасил! Отбыл и погасил, слышишь? Я свободный человек и уважаемый у себя на рабочем месте, так что убери свою прыть, ты на «кума» из зоны никак не тянешь! – Савчук чуть не добавил «мусор», но вовремя притормозил. – Что ты хочешь мне пришить, а? Выходит, пусть бы он кончался там под звук клаксона, да? Так, по твоему? Я не знаю, скажет ли он спасибо за то, что не изжарился заживо, но вот водила лесовоза точно до гробовой доски благодарен мне будет, за то, что «двести шестьдесят четвертую» я опустил ему до минимума, понял? – Савчук, тяжело дыша, откинулся на спинку стула.
Капитан погасил в пепельнице окурок, бросил небрежно исписанный лист в ящик стола и сказал тем же казенным голосом, глядя в глаза выдохшемуся Савчуку:
– Езжайте в свой Салехард, товарищ Савчук. Я надеюсь, что они оба будут благодарны вам.
Ждал ли благодарности тертый жизнью бывший шофер? Нет, не ждал. Савчук вину свою заслуженно-незаслуженную искуплял. Приговор, что сам себе объявил когда-то и, сжав зубы, молча нес по жизни.
Давно это было. К тому времени он уже стал матерым волком-дальнобойщиком. Пройдя ГУЛАГ и выжив, трудностей, связанных с заполярной шоферской работой, не боялся. А еще твердо уяснил жестокую жизненную аксиому: надейся всегда только на себя, исключительно – на себя.
В этой змеиной лагерной кодле из воров, работяг, блатных, ссученных и опущенных, только так был шанс уцелеть морально и не попасть в зависимость в среде, где за все рано или поздно придется заплатить. За лишнюю пайку, за местечко посуше, потеплее, за норму выработки приписанную, да и за чье-то расположение к тебе и дружбу тоже придется платить. И скорее всего цену неадекватную, завышенную.
Ошибался следователь, когда думал, что не знает Савчук величины человеческой подлости. Знал бывший «зека», знал не понаслышке. И уяснил поэтому, что настоящий «друг, товарищ и брат» человек себе сам. Только сам себя не предашь, – всегда есть возможность поладить со своей совестью. И винить всегда легче себя, если все закольцовано на тебе самом. Приговор себе всегда объективен, если и судья ты себе сам. Решения жизненно важные принимаются одномоментно в раскладах таких.
Никто, ничего, никому в этом мире не должен изначально. Это как то, что человек приходит в этот мир свободным. Потом по жизни, приспосабливаясь к среде, правилам и обстоятельствам, он впадает в зависимость от «ты – мне, я – тебе». Что ж, как сказал кто-то там из когорты кем-то признанных великих мыслителей: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Но если ты ничего ни у кого не просил и не брал, значит и не должен ты ничего и никому. А милосердие к падшим – великая роскошь для жестокого мира этого.
Такую позицию жизненную вынес Павел Савчук со сталинских лагерей, где «не верь, не бойся, не проси» было стержнем, вцепившись мертвой хваткой в который, можно было остаться личностью в гармонии со своей совестью.
Он избыл десять долгих лет среди копошащихся вокруг людей, а также особей, что перестали быть людьми. Эти человеческие подобия, повязанные в бригады нормой выработки – эдакой круговой порукой, так и не стали «членами коллектива», как хотела того взявшаяся их «перековывать» власть. Урки и ссученные – близкие по духу той власти, приняли такой способ объединения себе подобных. Только вот название этому всему у них было другое – «шайка» или «кодла».
Потому и пошел Павел Савчук в шоферы-дальнобойщики после отсидки. Претили ему и «шайки, и «кодлы», да и «коллективы». А дальнобойщик в коллективе лишь до той поры, пока дежурный механик не шлепнет в путевой лист штамп «Выезд разрешен». И чем длиннее был рейс, тем комфортнее чувствовал себя Павел. Что ему та койка в общаге, где пьянство да ****ство повальное. Грузовик стал домом ему.
Друзей в гараже так и не завел, хотя и врагов тоже. Работу свою выполнял добросовестно, машин новых и выгодных рейсов не выпрашивал – тянул, что давали. Поэтому и дорогу никому не перешел и уверился твердо и непоколебимо: он, Павел Савчук, никому и ничего в этой жизни не должен по определению. Но при этом твердо выполнял святое дальнобойное правило: остановись просящему помощи в пути, тогда и тебе – ни от чего не застрахованному на колымских зимниках, остановятся.
Всего несколько раз за всю свою шоферскую карьеру пришлось Савчуку просить о помощи в рейсе. В большинстве случаев справлялся сам. И в итоге уяснил непоколебимо, что правило святое действует.
В тот рейс он впервые почувствовал, что это такое, когда «тянет домой». Накануне Павлу, хоть и холостяку, выделили отдельную комнату в семейном общежитии. Наградили за «высокие производственные показатели». Этим он, как-то даже не напрягаясь, выделился в коллективе, и начальство оценило. Народ пороптал по углам, но осознавая объективность и справедливость решения профкома, смирился, зная, что этот отшельник ничего за «хату» не выставит.
Павел ушел в ночную метель на последний стокилометровый кусок до Салехарда по еле читаемому по воткнутым в обочины вешкам зимнику. Метель занималась не на шутку, но шанс прорваться был, если не случиться ничего с машиной. А домой так хотелось. У него – почти сорокалетнего мужика, наконец-то, есть своя отдельная комната. Не кабина, а настоящая комната. С дверью, которую можно закрыть на замок, и с окном возле теплой батареи, сквозь которое можно созерцать заиндевелый от холода мир, когда болеешь. А Павел чувствовал, что опять просыпается боль в простуженных суставах ног и температурит уставшее тело.
«200-й» МАЗ, тупой на скорость, но надежный, флегматично рокотал низкооборотным дизелем, без труда неся «на горбу» три тонны груза. Зимник заметало, и скоро след от какой-то прошедшей впереди машины исчез, забеленный, и теперь Савчук ориентировался только по частоколу вешек, обозначавших край проезжей части зимника. Иногда казалось, что грузовик просто висит в белой пелене, но меняющиеся цифры спидометра успокаивали: скоро, Паша, скоро будешь дома. Еще немного.
Боковым зрением Павел увидел как будто брешь, промелькнувшую в частоколе вешек, и опять лишь утомительная белая взвесь метели пошла. «Что это? – подумал, сбросив полусонное состояние, – след, что ли? Свежий? Вроде нет». Вспомнил про колею, оставленную кем-то, по которой его «МАЗ» шел в начале пути. «Да нет. Если бы сошел грузовик, был бы виден силуэт. Здесь и кювета, как такового, нет. Видно грейдер пробил отвалом канал для будущей талой воды. Тот водила, наверное, давно уже дома под боком у жены», – успокаивал себя Павел.
Прогнал дрему, обволакивающую мозг вместе с температурой, и прибавил газу. Снега уже было по ступицы, но, еще не слежавшийся, он разлетался от удара широких мазовских скатов, поднимая белую завесу позади.
Через неделю, когда после больничного вышел на работу, узнал Савчук, что откопали на трассе «бобик» ГАЗ-69, а в нем заледенелый труп шофера. Если бы не смяло радиатор, выжил бы – бензина был полный бак. Бедолага еще некоторое время молотил мотором без охлаждающей жидкости, пока тот не заклинил. А дальше закутался, во что смог, и принял неизбежное. Шансов выжить не было. Мело двое суток и трассу закрыли. На работе думали, что он с машиной дома – имел такую привычку на выходные, поэтому не искали.
И понял Павел, что на ночной трассе той, он – Павел Савчук был последним шансом несчастного на жизнь. Почему тот не увидел свет фар и не выбежал на дорогу? Может, уже окоченел к тому времени? А, может, барахтался в снегу, выбираясь к приближающему свету, и не успел? Павел с ужасом представил, как промчалось мимо шофера «бобика» его спасение, отмахнувшись белым саваном поднятого снега, и как отчаянно кричал обреченный вслед и давился смесью проклятий и мольбы.
Не пошел в милицию Савчук и не сдался. Хотя, если бы следствие велось, рассказал бы все, как было, а там судите. Но не было следствия. И Савчук сам себе вынес приговор – жить дальше со всем этим. Наполовину виноватым, наполовину невиновным жить.
Глава 4
– Что, дядя Паша? Едем? Все нормально? – спросил все время ожидавший в коридоре Вадим, когда Савчук вышел от следователя.
Пал Палыч опустился на скамью, увлекая Вадима присесть.
– Вот что, Вадим. Тут такое дело. – Савчук поймал встревоженный взгляд того и улыбнулся, успокаивая. – Все нормально, не переживай. Я вот о чем. Ты хочешь работать у меня в колонне? – Пал Палыч убрал улыбку с лица, боясь, как бы Бут не принял его слова за подвох.
– На той машине, которую гонишь сейчас, хочешь?
– Вы это серьезно, дядь Паша? – удивленно произнес Вадим. – Клим говорил, что гоним до Ухты, а там уже поездом дальше. Я согласен и до Ухты гнать. – Думал, что Савчук боится, как бы он не оставил машину в Сыктывкаре, куда была выписана командировка заводом.
– Ну, что ты, Вадим. От Сыктывкара я поволок бы твою «двадцатку» на сцепке, там уже на ментов плевать. Мне нужен на нее водитель для работы в Салехарде, и ты мне подходишь. Что скажешь на это?
– А как же завод? Я же там работаю уже, – неуверенно произнес опешивший Вадим. – Да и аванс получил, как с этим быть?
– Я это все улажу. Твое дело – принять сейчас решение.
Савчук уже знал о решении этого бывшего солдата. Прожив жизнь и повидав уйму разных людей, он стал отличным психологом.
Рядом с райотделом милиции была почта, и Пал Палыч хотел одним махом решить все вопросы сразу: отослать телеграммой на автозавод в Набережные Челны заявление Бута на расчет и деньги, полученные им авансом, а также собщить в отдел кадров адрес, куда переслать его военный билет. И не водитель нужен был начальнику колонны Савчуку. Нашел бы он без проблем его в Салехарде на этот «5320». Одинокому, уставшему от одиночества дальнобойщику бывшему, нужна была родная украинская душа.
Вот бывает так в жизни, особенно в молодости, когда события прут, как локомотив. Какие уж тут самостоятельные решения. Разве устоишь против локомотива. Давай, цепляйся за поручни последнего вагона да держись покрепче, и кривая вывезет, как говорится. Судьба и ставит-то человека перед выбором, определяющим вектор его будущего, всего пару раз за всю жизнь. И в выборе этом - не «жизнь или смерть». Обычно все банальнее.
Но человеку обязательно предоставляется шанс что-то изменить в однообразном своем бытие. Не желаешь? Ну, что ж, так тому и быть. Плавай себе и дальше в превращающемся в болото прудике возле магистрали, по которой мчатся дивные поезда, может, и к вожделенному синему морю, даже. Оно то и ничего, если комфортно конкретному индивидууму в прудике том. Но вон сколько его обитателей провожают тоскливым взглядом пролетающий экспресс жизни! А он иногда возьмет да и притормозит, как бы, маня: «Ну, давай же! Решайся!» Но увязли уже ноги в тине привычного прудика, да и ... дует, наверное, на площадке последнего вагона того чудного экспресса, не схватить бы насморк ненароком.
Ледяной кинжал встречного воздуха вонзался в радиатор отопителя покачивающегося на последней платформе грузовика и превращался в теплое опахало, ласкающее и клонящее ко сну.
«Как уютно, – подумал расслабившийся на сидениях, как на диване, Вадим. – Хорошо, что не остался в вагоне».
Теплушка с двухъярусными нарами и печкой-буржуйкой явно уступала по комфорту кабине КамАЗа. Его – Вадима КамАЗа. Он уже так называл этот отторгнутый всеми «5320»
– Что, Пал Палыч, под крылышко берешь птенчика? – с ноткой то ли зависти, то ли досады послышалось из толпы, когда погрузились в Ухте и Савчук объявил, что берет на «двадцатку» водителем Бута. – Оно то, конечно. Хохол хохла – до одного котла, как говорится.
– Вот что, други мои! – Савчук, играя желваками на побледневших щеках, как-то по-особому обвел взглядом шоферов. – Каждый из вас получил свой кусок хлеба, согласно жребию, и вы не роптали. «5320» – этот «недовесок», так сказать, Бурдейному пришелся не по вкусу, но такова уж его доля – не подфартило. Сколько масла намазать на этот кусок хлеба будет зависеть в дальнейшем только от вашего усердия в работе. У меня любимчиков не будет – повторюсь. Ну, а относительно «хохла» так скажу, други мои! – Чувствовалось, что Савчук подавил в себе опасный и не нужный в данную минуту всплеск. – Да, Вадим земляк мой – с Украины. А Тертышный вон – донской казак. Сомов – сибиряк, Мариус – прибалт, Боровков, знаю, с Урала, Дышлевич – белорус. Не буду уточнять, кто и как попал в Салехард, где все теперь стали земляками. А сейчас мы с вами – «камазисты» в нашем родном АТП, и пусть это сроднит нас, други мои! А трасса всех проверит на вшивость, быстро и объективно проверит, и поставит кому клеймо мастера, а кому печать гербовую, как черную метку. Вот так!
Савчук медленно и властно обвел взглядом подчиненных.
– Ладно, Палыч. Это дурень ляпнул, не подумав, – примирительно сказал Тертышный и поглядел тяжелым взглядом в толпу. Там один втянул голову в плечи, другие виновато забегали глазами.– Ничего не имеем против Вадимки. Я с ним шел в связке до Мурашов. Нормально водит, не напрягает. Дистанцию держит – видно армейский навык. Ну, а дальнобойным премудростям обучим. Ну, а как же? Он же должен вытянуть первую зарплату, чтобы выставить коллегам «банку» за, так сказать, влитие в коллектив, – уже со смехом обернулся Клим Тертышный к народу. – Верно говорю, мужики?
Одобрительно загалдели. Савчук почувствовал, что спало напряжение, и облегченно вздохнул. Ему теперь предстояло работать с этим суровым народом, и он интуитивно ощущал грань, за которой уже не начальник для них. Видел, как втащили в теплушку ящик водки, но не сказал ничего. Порадовался, что спирт для тормозной системы КамАЗов остался цел. Ох, если бы этим все кончилось – попойкой. Но Тертышный подлез, как уж, заглядывая в глаза:
– Тут дело такое, Палыч. Есть попутчики до Воркуты. Хорошо платят. Место отгородим за ширмой, не стеснят.
– Какие еще попутчики? – удивился, чувствуя подвох, Савчук.
Клим, вроде даже покраснев, указал взглядом на двух девок, что под ручку прогуливались вдоль состава с невинным видом.
– Ты что, Тертышный, сдурел? – постучал пальцем себе по лбу Савчук. – Пригоните машины, а сами на больничный триппер залечивать?! А работать кто будет? Ну, вы даете! Ладно, бухла ящик приперли! И где только добыли в дыре этой? Но еще и двух шлюх на десерт припасли!
– Да не кипятись ты, Палыч! Гандонов мы тоже с запасом взяли, так что весь личный состав вверенной тебе колонны будет, как штык и до и после, – осклабился Тертышный. – А за порядок я отвечаю, ты же мое слово знаешь,Палыч!
Клим мягко, но уверенно обволакивал Савчука паутиной заверений и обещаний – это он умел. И чувствовал начальник колонны, что должен уступить, нет у него аргументов. Ну,нет! Не совестить же и впрямь этот возбужденный от предвкушения предстоящей оргии народ.
– Ладно, Клим, – устало молвил Савчук, – ты сказал, я услышал. Но чтобы за сутки до прибытия все были трезвы, как стеклышко. И без мордобоя и насилия, ясно? А то эти «дамы легкого поведения» глазом не моргнут – раскрутят всем «групповуху» по 117-ой.
– Заметано, Палыч! Кисоньки лишь тогда отведут хвостик в бок, когда возжелают и получат свою вожделенную купюру, – Тертышный скабрезно ухмыльнулся, – никакого насилия. Как говорил тот грузин, что укатал Бурдейного: «Это только бизнес»!
– Ты никак сутенером при них, Клим, а? – Савчуку впору было восхищаться предприимчивостью своего подчиненного.
– Ну, кто-то же должен следить, чтобы кисок не обидели. Так что не переживай, Палыч, все будет чин чинарем. Кстати, тебе полагается, так сказать, бонус. – Тертышный явно переходил грань.
– Пошел ты, знаешь куда, со своим бонусом, – сквозь зубы выдавил Савчук, и, притянув Клима к себе за отворот полушубка, прошипел:
– Не вздумай пацана совратить. Удавлю.
Вадим видел эту стычку. Ему претил фамильярничающий с Пал Палычем Тертышный. Но понимал Бут, – Клим здесь лидер. Во всяком случае, в этой теплушке-казарме на время поездки – лидер и никуда от этого не деться.
Вадиму, с одной стороны, и хотелось быстрее влиться в коллектив, но, с другой стороны, он понимал, что стать вровень с этими мужиками он, практически еще пацан, не способен. На данном этапе, во всяком случае. А если не можешь стать вровень, есть опасность упасть вниз – таков закон в жестоком мире и армии, и зоны, и Севера, где все вокруг – зона. Поэтому, как спасение от этих сложностей хотя бы на первом этапе, воспринял Вадим предложенное Савчуком дежурство в кабине грузовика – теперь уже своего и рабочего места и жилища.
Сквозь дремоту услышал стук в дверь и вздрогнул от неожиданности: «Что за черт! Привидение, что ли?»
– Вадим! Это я – Пал Палыч! Открой!
Вадим потянул за ручку, и в приоткрытую щель двери в кабину втиснулся Савчук, подталкиваемый тугой струей встречного морозного потока.
– Мотает платформы, чуть не свалился, – улыбнулся облегченно. – А ты как? Не укачало?
– Да нет, вроде, – ответил Вадим, хотя болтанка уснуть нормально не давала и стала уже раздражать.
– Ну, вот что, коллега-дальнобойщик! Пойдем ко мне в КУНГ. На передних площадках не так колышет. Там есть топчаны, обогрев, перекусим. Давай, одевайся. Только идти надо осторожно, держась постоянно за что-нибудь, понял? А то, не дай бог, свалиться за борт в этой пустыне. Хуже, чем в океан. Там хоть утонуть можно, чтобы не мучиться.
Перебираться с платформы на платформу среди машин было и вправду опасно и страшно. Состав болтало на раздолбанных путях. Казалось, что упившийся машинист, наплевав на ограничения, давил на всю железку, куражась.Вадим и не рад был, что не нашел повода отказаться. Но когда отворенная дверь КУНГА дохнула теплом и чем-то по-домашнему вкусным, настроение сменилось на мажорный лад.
Внутри фургон был, как комната: две лежанки по бокам и привинченный столик между ними. На столике стояла сковородка с еще горячей жареной картошкой. На газете лежали нарезанный хлеб и колбаса, а также пара луковиц.
– Ну, вот мы и дома. – Савчук снял полушубок. – Раздевайся, располагайся, сейчас будем ужинать.
– Откуда картошка, дядь Паша? – спросил удивленный Вадим, снимая бушлат.
Савчук хитро прищурил глаз:
– Все расскажу и покажу начинающему дальнобойщику, но позже. Сейчас давай к столу. Вот только ложка у нас одна на двоих, но ничего, – есть еще нож.
Вадим чувствовал, как разгорается аппетит. Он сто лет не ел жареной картошки. Ну, сто не сто, а последний раз – перед армией, дома это было. Бабушка готовила ее очень вкусно, в печи, на большой черной сковороде. И пахла картошка по-особенному – дымком сосновых поленьев. Нет уже ее – бабушки. И могилы ее еще не видел Вадим. Может, надо было, все-таки, заехать домой?
– Ну, бери ложку, ешь, не стесняйся, – прервал грустные мысли голос Савчука.
Он булькнул из солдатской фляжки в алюминиевую кружку с водой. Запахло спиртом.
– Кружка у нас тоже одна на двоих, но ничего, поделимся. Правда, Вадим? – Он посмотрел ласково на жадно жующего парня. – Твое здоровье, будущий дальнобойщик, – улыбнулся и отхлебнул из кружки.
– Выпей, Вадик. Это не «камазовский»,– медицинский, чистый. Всегда вози его с собой, как НЗ – неприкосновенный запас, – Пал Палыч подсунул кружку к Вадиму и подцепил ножом кружок картошки.
Вадим отхлебнул глоток и поперхнулся.
– Ничего, ничего, солдат. Этому быстро учатся на северах. Но, мой тебе совет, – Пал Палыч внимательно посмотрел в залитые от кашля слезами глаза Бута, – бойся попасть в зависимость от этого, – указал ножом на фляжку со спиртом. – И вообще, в зависимость от чего или кого-нибудь. Любая зависимость – это несвобода, дружок, – неволя. – Отвел взгляд, вздохнув тяжело. – Ну, ты ешь, ешь.
Разведенная спиртом, не превратившаяся в водку вода слегка ударила в голову и расслабила. Вадим налег на картошку, вприкуску с колбасой. Савчук еще отхлебнул с кружки, бросил в рот ломтик хлеба и продолжил задумчиво:
– Но не всем, Вадик, свобода нужна. Я бы так сказал: не всем претит неволя, то бишь, зависимость. Кто-то там сказал: «Свобода – это осознанная необходимость». Намекнул, – мол, и без нее можно. Можно, наверное. Но, без свободы, без стремления к ней, ты не личность, Вадим. Хотя и это многим не важно. Выпьешь еще? – спросил молча
жующего Бута.
Тот покачал головой.
Савчук допил из кружки, налил в нее чай из термоса и подсунул к Вадиму.
– А знаешь, Вадик, в чем прелесть работы дальнобойщиком? В том, что ты имеешь возможность, иногда целыми неделями, не пересекаться с людьми. И ты не в безлюдной степи, не в тюремной камере и не на необитаемом острове. Вот они – люди. Идут по тротуару, едут навстречу в автобусе, переходят дорогу по пешеходному переходу, но ты в своей кабине облагодетельствован не общаться с ними, когда нет надобности, понимаешь? И ты свободен в этом выборе. Это как то, что мы вот с тобой здесь, а остальные – в теплушке. Хотя, это уж точно их осознанный выбор. Не нашлось желающих ехать по кабинам, разве я бы запретил. Человек, увы, – животное стадное и там – в теплушке той, тому подтверждение, Вадим. Но есть и «альбиносы», выделяющиеся из массы другим восприятием мира, человеческих ценностей, другими приоритетами. В природе альбиносы – изгои, да и среди людей, в большинстве случаев, тоже. А вот ремесло дальнобойщика, друг ты мой, дает возможность такому «альбиносу» выжить и состояться, как личности, понимаешь? Во всех иных профессиях тебя подравняют, построят и впаяют в коллектив, где ты будешь обязан тянуть слабых или идти по их головам. Здесь же предоставляется возможность избежать этого. При желании, естественно. Вот такое ты себе ремесло выбираешь, дружок! Доедай картошку. Вот чай. Извини, хлеб без масла. В этом голодном краю это дефицит. Хотя, что здесь не дефицит? Ну, может, водка. Взяла же братва где-то целый ящик.
Савчук с умилением наблюдал, как Вадим ест, уже не спеша, насытившись.
– А знаешь, в чем минус этого ремесла? – вдруг спросил Пал Палыч. И не дожидаясь ответа Вадима, заинтересовано поднявшего глаза, произнес:
– В невозможности иметь семью нормальную. Хотя, нормальность – понятие относительное. Дом, жена, дети, приезжающий периодически после рейса и привозящий деньги хозяин – это семья? Семья, конечно. Смирившиеся и не ревнующие жены – это нормально? Наверное, да. Они ведь как мыслят: лишь бы муж деньги привозил, а как он там - в рейсе, или с кем он там – плевать. Отголоски ревности, превратившиеся с годами в жабу зависти на его иллюзорную свободу, задавит такая «благоверная», раздвинув ноги, при случае, перед соседом, кумом, сослуживцем – разницы нет. И при этом оправдание себе найдет непробиваемое: он же там, по трассам, с «плечевыми» не стишки про любовь читает, небось. А с виду семья нормальная. Она и есть нормальная, ибо нормальность – это состояние большинства. А как же «ненормальные» семьи, спросишь? А нет их, Вадим, по определению нет. Ибо распадаются они, когда капля за каплей неизбежно иссякает из-за жизни такой вера в любимого человека, а с ней и любовь. Вот так, Вадим. Велика это роскошь для дальнобойщика – любить. Любить – значит маяться в долгих рейсах-разлуках, спасаясь, насколько можно, принудительной верой в родного человека – единственным спасением семейного и любящего свою жену дальнобойщика. Но всегда же найдется тот, или та, или те – мужчина, женщина, друзья, соседи, которые постараются запустить червя сомненья в душу. Или ей, или ему нашептать. Чаще всего из той же зависти, ибо их семьи из числа, так сказать, «нормальных», где, хоть и изменяют на стороне втихаря, но спят обычно по ночам вместе – в своей семейной кровати. Правда, повернувшись задницами друг к другу при этом. Вот на что ты себя обрекаешь, будущий дальнобойщик! Или передумал уже покушаться на это ремесло после моих тирад?
Савчук как-то незаметно перешел на полушутливый тон.
– Да не дрейфь ты, солдат! Это я сгущаю краски. Всегда есть возможность выпутаться из такой ситуации. В жизни всему есть противовес, иначе мир бы рухнул.
– И как же выпутаться из нее, а еще лучше – не вляпаться? – спросил немного ошеломленный услышанным Вадим, когда Пал Палыч умолк, погрузившись в свои раздумья.
– Как выпутаться спрашиваешь? – как бы проснувшись, отозвался Савчук.
Пауза тянулась долго. Стучали колеса на стыках. КамАЗ на платформе покачивало слегка, клоня Вадима в сон. Пал Палыч поднялся из-за стола, открыл дверь наружу. В тепло КУНГА шастнул проворный шлейф холода, пахнущего выхлопом локомотивного дизеля. Из теплушки сквозь завывание ветра доносился нестройный хор подпитых
голосов.
Савчук захлопнул дверь, присел к столу и посмотрел долгим серьезным взглядом в глаза парня.
– Выпутаться, Вадим, проще простого – остаться с тем, кто тебе дорог, или что тебе дорого. Но, пусть убережет бог от этого выбора любого дальнобойщика. И тебя тоже. А вот как не вляпаться? Тут, уж, я тебе, брат, затрудняюсь ответить, извини.
«И дорогая не узнает, какой танкиста был конец», - неслось сквозь стук вагонных колес над окутанной мраком тундрой, убаюкивая юного дальнобойщика и проникая иглой в огрубелое сердце старого.
Винница. 2017 г.
Роман Владимира Брянцева «ДОРОГА В ОДИН КОНЕЦ» доступен в магазинах электронных книг: ЛитРес, Андронум и др.